осуды, когда задребезжал телефон, висевший на стене в кухне. Я вздрогнула и посмотрела на маму.
– Возьми трубку, – попросила она.
Хотя после случившегося мы обе поняли, что ничего не знаем о собственной жизни, чутье подсказывало, что на другом конце провода – отец.
– С-с-скажи м-м-маме, что я понимаю ее нежелание говорить со мной. Скажи, что я ночую у Роли. И еще с-с-скажи, что я ее люблю.
Я ответила:
– Да, сэр. Я передам ваше сообщение.
– Шор-р-рисс, – упрекнул он, – как ты можешь говорить со мной так холодно? Я был и остаюсь твоим отцом. Это наши с мамой дела.
– Это наши общие дела, – возразила я, наматывая на пальцы спиральный провод и думая, как много человек теперь составляют понятие «мы».
Гвен запихнула в почтовый ящик толстый конверт, набитый всевозможными документами, включая свидетельство о рождении Даны. Цвет кожи – черный, пол – женский. Она родилась живой за четыре месяца до того, как я чуть не умерла в том же самом роддоме. В графе «отец» по строчке скользила беглая роспись Роли. (Тут была прикреплена картотечная карточка со словами: «Это для отвода глаз».) А как же Дана и я? В конверте не было ни одного клочка бумаги, официально подтверждающего наше родство. Я не верю, что общие гены сделали нас сестрами, но то, что мы делили на двоих одного отца, связало нас некими узами, которые обвились вокруг щиколоток и крепко стянули запястья. Это наши общие дела. Все шестеро были связаны по рукам и ногам, и разные узлы не давали сдвинуться с места.
– Пока, папа, – пробормотала я, чтобы он не мог сказать, будто я бросила трубку.
Так продолжалось две недели, почти три. Мама отказалась отвечать на звонки, при этом не оставляя трубку снятой с рычага. В те времена у телефонных аппаратов внутри был колокольчик, так что до тех пор, пока я не брала трубку, он звонил не хуже пожарной сигнализации.
– Просто позови маму к телефону, – просил папа. Голос у него срывался, как у восьмиклассника. – Скажи, что я у Роли. Она может позвонить ему, если не верит.
За минуту до начала новостей с Джонни Карсоном Роли позвонил сам.
– С тобой мама тоже не хочет разговаривать, – сообщила я, даже не поздоровавшись.
– А ты, Шорисс? – спросил дядя. – Смягчится ли твое сердце настолько, чтобы поговорить со старым Роли?
Я и сама не знала, что творится в моем сердце. Я каждый день ходила в школу, как обычно. Получала тройки по контрольным, играла сносные арпеджио на флейте и была такой же среднестатистической и невидимой, как и до появления Даны в нашей посудной лавке. Впервые за много лет я радовалась, что папа поддержал мое желание учиться в старшей школе в северной части города, так далеко от района: на машине добираться приходилось двадцать пять минут, а на общественном транспорте – сорок пять. Дана училась в старшей школе имени Мэйса – в двух шагах от нашего дома. Естественно, слухи переползли из поколения в поколение: от миссис Грант к Рут Николь Элизабет, а уж от нее распространились повсюду. Даже если Дана не слышала, как окружающие шепчутся, она, скорее всего, была на взводе. Точно так же чувствовали себя мы с мамой, втирая в волосы клиенткам средства для распрямления, делая холодную завивку и наращивание. Невозможно было узнать, кто и что слышал, и все, что оставалось, – жить так, словно никто ничего не знает, постоянно тревожась, что всем все известно.
Семнадцать дней и восемнадцать ночей, пока папы не было дома, мама приходила спать ко мне на кровать с балдахином. Это была не моя идея. На вторую ночь она постучала в косяк двери, напившаяся персикового шнапса и жалкая. Я подвинулась, насколько могла – мой зад уперся в стену. Под маминым весом кровать сильно прогнулась.
– Ты не спишь, Шорисс? Не могу уснуть.
Она легла на бок, пристраиваясь возле меня. Мама была мягкая и теплая, от нее пахло шнапсом и засаленной шелковой головной повязкой.
– Теперь ты одна у меня осталась, – сказала она.
– Нет, – возразила я. – Это не так, у тебя есть еще «Розовая лиса».
– Может быть. Если я разведусь с твоим отцом, все наше имущество придется поделить. Может, он захочет выкупить мою половину. Они с Роли могут сложиться и выкупить долю, а потом поселить здесь ту женщину и ее дочь.
– Папа и Роли этого не сделают.
– Мы не можем знать, что они сделают, Шорисс. Понимаешь? Кто угодно и в любой момент может вытворить все, что ему в голову взбредет.
Я не могла вообразить, что папа и Роли выпрут маму из ее же дома, закроют «Розовую лису» и вынудят маму арендовать рабочее место в чужом салоне. Однако две недели назад я не могла представить, что у них есть вторая семья и по средам они ужинают дважды. Когда я не прилагала усилий держать мысли в узде, то воображала папу: голый, не считая очков, под покрывалом из шенили, качающейся грудой нависает над красивой Даниной мамой, разметавшей волосы по атласной подушке.
Я дала маме десять дней на траур, рассуждая так: если у человека умирает родственник, ему дают на работе неделю отпуска. Во время этой паузы я утешала маму, как могла, а она страдала над старыми фотоальбомами. Я опустилась на колени рядом, когда мама перетряхнула верхний ящик папиной тумбочки: мелочь, спичечные коробки, презервативы и даже малюсенькая баночка с моими молочными зубами раскатились по ковру. Когда мама из-за нервов утратила аппетит, я не заставляла ее есть мою стряпню. После возвращения аппетита я не пыталась ей помешать, пока она лопала крем для торта из банки, отправляя масляную сладость в рот ложку за ложкой. Я решила, что у нее есть на это право. На десятую ночь я начала проявлять, что называется, «жесткость из чувства любви». Стоило ей начать шмыгать носом, я внутренне собралась и сказала:
– Да хватит уже тосковать. Тебе надо разозлиться, прийти в ярость. Будь я на твоем месте, я пошла бы на кухню и сварила кастрюльку кукурузной каши.
Мама крепче стиснула меня под простыней.
– Не шути с этим.
Я-то шутила, но в каждой шутке есть доля правды. Мне казалось, за то, что сделал отец, должны быть какие-то последствия.
– Даже если он выгонит меня из дома, – заявила мама, – я не поступлю, как Мэри.
– По крайней мере, она прославилась. Все в мире знают о ее поступке. И вообще нас никто не выгонит из дома, – заспорила я.
– Допустим, я подам на развод, и попадется хороший судья, который решит, что я могу остаться жить здесь. А Джеймс тогда пусть просто переедет к ним. Когда я была маленькая, люди говорили: «Только у самой нищей крысы всего одна нора».
Потеснив меня в моей же кровати, мама вслух говорила о том, чего больше всего боялась.
– Как думаешь, мисс Банни все знала с самого начала?
Я предположила, что брошку Гвендолен наверняка передал папа, а не сама мисс Банни. Мама ответила:
– Хорошо, что мисс Банни отправилась на тот свет, не увидев нашего позора.
Я согласилась: да, пожалуй, это к лучшему. Мама сонным голосом заметила, что, если поступить на очное отделение в школу стилистов и парикмахеров, полный курс можно пройти всего за год. Дана и Гвен могут получить сертификаты и забрать у мамы «Розовую лису». Я ответила:
– Дана не хочет заниматься волосами, она едет учиться в Маунт-Холиок и станет врачом.
Мама перевернулась и снова крепко в меня вцепилась.
– За колледж будет платить папа. Ни на что больше не хватит.
Потом тихонько вздохнула, и это значило, что шнапс и парацетамол наконец подействовали и она засыпает. На часах на прикроватном столике горели цифры 2:13.
– Спокойной ночи, мама.
– Шорисс?
– Мэм?
– Как думаешь, он так поступил, потому что я некрасивая? Ты знаешь, когда мы поженились, мне не было и пятнадцати. Гвен наверняка знает такие хитрости, о каких я и не слышала. Скорее всего, она читает «Космополитен». И посмотри, как следит за собой. Да она выглядит как темнокожая Лина Хорн.
Пока мама боролась за титул «Самой обиженной женщины в мире», я размышляла о своей жизни и пыталась понять, в какой момент свернула не туда. В плане родителей я, пожалуй, самая нищая крыса. У меня не было запасной семьи, куда можно уйти, если с родителями станет невыносимо. Маме и Роли повезло. Когда биологические родители их подвели, они сбежали к бабушке Банни. А у меня никого не было, кроме Джеймса и Лаверн.
Мамино тело было тяжелое, как мешок с песком. Моя рука, прижатая ее весом, начала болеть. Я высвободилась. Эти десять дней тянулись очень долго.
– Мама, – сорвалась я, разминая занемевшую руку, – хватит ныть! Дай отпор. Возьми метлу. Насыпь ему сахара в бензобак. Сделай что-нибудь.
Она села, включила прикроватный светильник, сбросила одеяло и слезла с кровати. Потом принялась тыкать пальцем в моем направлении, и обвисшая кожа на внутренней стороне руки заколыхалась.
– Не смей отворачиваться от меня, Банни Шорисс!
– Я не в том смысле, – сказала я. – Я просто хочу, чтобы ты была более…
На ум пришло слово «черной». Слезливая тоска мамы напоминала о белых женщинах в фильмах – о тех, которые обычно падают в обморок, если случается что-то, с чем они не могут справиться.
– Я хочу, чтобы ты показала зубы. Сейчас самое время сварить кастрюльку кукурузной каши.
Мама сжала кулаки и уперла их в бока.
– Дай-ка я тебе кое-что объясню, если ты не понимаешь. Эл Грин вылез из ванны, Мэри чуть не убила его, облив кипящей кашей. Я слышала, что ему пришлось пересаживать кожу со спины на интимные места. И ты предлагаешь то же самое сделать с твоим папой?
– Нет, – помотала головой я. – Я просто хочу сказать, что ты должна…
– Но ожог на интимных местах Эла Грина – это только полбеды. Пока он лежал голый, весь покрытый волдырями, Мэри вынула из сумки пистолет, приставила к себе и разворотила грудную клетку. Ее тело упало прямо на него, – мамина грудь вздымалась под заношенной ночнушкой. – Не знаешь – не говори. Не кипящая каша заставила Грина прийти к Богу, а кровь Мэри.
Она, задыхаясь, удалилась из спальни, и я осталась одна, щурясь от света лампы. Еще час лежала без сна, представляя, как мы – я, папа, Роли и мама – лежим каждый в своей спальне и смотрим каждый на свой потолок. В ту ночь я так и не смогла уснуть. Без четверти шесть обнаружила маму за кухонным столом: она чистила картошку. Рядом уже возвышалась целая гора картофелин. Некоторые побурели на воздухе, но картофелина в маминой ладони была белая и мокрая.