Это была уже другая молодежь. Они были того же возраста, что и ребята из торгового центра, но сильно от них отличались. На их лицах, перепачканных автомобильной смазкой, лежало выражение печали, которое совсем не подходило их возрасту. Они трудились на тяжелой работе даже в выходные дни, чтобы прокормить свои семьи, и по вечерам отвозили заработанные гроши домой в трущобы на окраине.
У кого-то отец был лежачим инвалидом, у кого-то – сидел в тюрьме. У других отцы были без работы, без образования, без связей… Еще были отцы испарившиеся, переложившие ответственность за детей на женщину, как это было в моем случае. Эти грустные, поникшие ребята были ровесниками Керема, но печалились они по другой причине. Из некоторых мастерских доносились заунывные арабские мелодии.
Когда мы пришли к мастеру Рызе, я увидела, что мерседес стоит на подъемнике, но никто с ним не работал. Сулеймана тоже не было видно. Из застекленной комнатки на антресольном этаже спустился добродушного вида мужчина с густыми усами, одетый в комбинезон.
Я представилась мастеру Рызе, не преминув, конечно, дать свою визитку, и сказала, что я от ректора: в машине забыли скрипку приглашенного профессора, а он завтра улетает, поэтому пришлось за ней приехать.
Ситуация не вызывала вопросов, и Рыза не стал возражать, даже предложил выпить чаю, как делают все хозяева мастерских. Я поблагодарила и отказалась.
– Опустите машину, – распорядился он. Громадный мерседес, поднятый гидравлическим механизмом, начал опускаться. Тут я вспомнила необычный факт, который встретился мне среди всей информации за последние несколько дней: глава компании, производящей мерседесы, Эдзард Ройтер[75] вырос в Анкаре и прекрасно говорил по-турецки. Его отец Эрнст Ройтер работал в столице, и его коллеги очень любили маленького Эдзи. «Этот мерседес еще с тех времен, наверное», – подумала я.
Наконец машина полностью опустилась, мягко встав на колеса. Мастер Рыза открыл передо мной дверь. Я принялась искать в салоне. Ни на переднем, ни на заднем сидении скрипки не было. Потом я попросила открыть багажник. И там пусто. В просторном багажнике не было ничего, кроме кучи замасленных тряпок в дальнем правом углу.
Неужели Сулейман говорил правду, и скрипка в самом деле осталась на пляже? Или в мотеле? Но в мотеле она оказаться не могла: когда мы с трудом волокли туда профессора, мы не могли нести и скрипку.
– Сулейман брал что-нибудь из машины? – спросила я у автослесарей.
– Нет, ничего не брал.
Я поблагодарила мастера Рызу и уже собиралась сесть в автомобиль, как вдруг меня осенило.
– Если не сложно, можно я еще раз посмотрю багажник?
– Конечно.
Крышка багажника со скрежетом открылась. Я потянулась вперед и ощупала тряпки в углу: как только мои пальцы их коснулись, я поняла, что скрипка там. Я развернула ее: она лежала запеленутой, как младенец, в грязную ветошь. Откинув тряпки, я достала скрипку.
– Все видели, не так ли? – обратилась я к мастеру Рызе и его помощникам.
– Конечно видели.
– Ты тоже видел, что сделал Сулейман? – спросила я Ильяса.
– Да, Майя-ханым.
Я попрощалась с хозяином, который все еще уговаривал не уезжать, не выпив чаю, и мы сели в машину.
Я была рада и обретению скрипки, и тому, что у меня теперь был козырь против этого паскуды Сулеймана. Может быть, произошедшее заставит его задуматься и пересмотреть свои планы мне напакостить.
Как я и предполагала, когда мы увели профессора с пляжа, то отнесли в машину и скрипку. А футляр остался на берегу, и его, скорее всего, поглотили бурные волны Черного моря. Ну ладно, футляр не важен, главное, что мы спасли инструмент.
– Ильяс, мы можем поехать через улицу Сырасельвилер?
Воспитанный парень, как и всегда, без запинки ответил:
– Конечно, Майя-ханым!
– Я помню, что видела там два музыкальных магазина бок о бок. Заедем, купим футляр для скрипки.
Миновав площадь Таксим со знаменитыми кафешками, где подают тосты, мы заехали на многолюдную Сырасельвилер. Смеркалось, зажглись фонари, с минаретов раздавался азан. Напротив кафе молодежь ела мокрые бургеры[76] и шаурму, весело смеясь.
Ильяс ловко подъехал к одному из музыкальных магазинов.
– Только мне нельзя здесь ждать, Майя-ханым, мы перегородили дорогу. Если можно, не могли бы вы подойти на парковку Немецкой больницы[77], когда закончите дела?
Размышляя, кто же воспитал в наше время такого вежливого молодого человека, я взяла скрипку и вышла из машины.
Хозяин в очках уже собирался закрывать магазин. Я попросила его подобрать футляр для скрипки. Он взял инструмент и, покрутив в руках, сказал:
– Это очень старая и дорогая скрипка. Немецкой работы. Если захотите продать, я могу дать контакты покупателей.
– Нет, продавать я не хочу, мне нужен только футляр.
– Хорошо, но у нас простой магазин. Если вы ищете специальный футляр…
– Нет, любой подойдет.
Он вытащил три футляра, совершенно одинаковых. Я положила скрипку в один из них, затем прошла пару шагов до парковки Немецкой больницы и, поблагодарив Ильяса, села в машину.
– Теперь можем ехать в университетскую больницу.
Ох, от сердца отлегло. Скрипка не досталась этому проныре. Я пусть немного, но была горда собой.
Когда мы приехали в больницу, было почти семь. Филиз встретила меня с укором:
– Ну куда ты запропастилась? Старик все глаза проглядел. Все спрашивает, где ты.
– Прости. Снова решала связанный с ним вопрос, задержалась. И тебя здесь продержала в выходной день. Извини, пожалуйста.
– Это неважно, я сегодня дежурю, – тут она добавила, медленно проговаривая слова: – Но ты будь со стариком помягче.
Мне показалось, что это было сказано не просто так, и стало интересно, что она имела в виду. И больница, к которой я уже начала привыкать после нескольких посещений, снова стала чужой – местом, где пахнет лекарствами и ни до чего нельзя дотрагиваться.
– Что такое? Что-то случилось?
– Я тебе говорила, что мы полностью его обследовали.
– Да?
– Мы сделали компьютерную томографию и нашли образование в поджелудочной железе. Выглядело оно подозрительно, и мы предложили ему провести дополнительные исследования. Но он не захотел.
Филиз замолчала, только покачала головой, словно говоря «что поделаешь», и посмотрела на меня.
– Почему не захотел? Разве такими вещами шутят?
– Нет, конечно, но он сказал, что знает про образование – обследовался в Бостоне, и оно оказалось malign.
– Что это значит?
– Злокачественное… У него рак поджелудочной железы!
– Да что ты! И он знает?!
– Знает, но особо не переживает, кажется. Он лишь посмеялся и поблагодарил. Настоящий джентльмен.
– И сколько ему осталось?
– Сложно сказать. Но онкологи говорят, не более полугода.
– Значит, он приехал в Стамбул, чтобы попрощаться?
– Выходит, что так. Ладно, не заставляй его больше ждать, но не показывай, что знаешь, если он сам не скажет. Вообще, по правилам врачебной этики мне даже тебе нельзя было говорить.
– Не беспокойся, Филиз, я не скажу.
Мы вместе дошли до палаты. Во мне все перевернулось. Было странно сознавать, что Вагнер приговорен к смерти.
Когда он увидел нас, у него загорелись глаза.
– О, а я думал, вы меня бросили и не приедете.
Он был в хорошем настроении, уже собрался, снова надел свой черный костюм, повязал галстук, аккуратно причесал волосы. Он выглядел таким красивым – невыносимо было думать, что через какое-то время его не станет.
Уходя из больницы, он с каждым лично попрощался, раздал медсестрам и санитаркам чаевые. Мы сели в машину.
– Ого, и машина новая, и водитель.
– Да. Тот мерседес в ремонте, им занимается шофер. Но этот еще лучше.
Затем я добавила:
– Это наш последний вечер, профессор. Вы поедете сразу в отель или хотите еще что-нибудь посмотреть?
– Конечно хочу. Хочу, только стеснялся вам сказать, чтобы не беспокоить. Если бы могли заехать на площадь Султанахмет, я бы повидал эти места в последний раз.
От этого «в последний раз» у меня защемило сердце. Я сказала Ильясу, и, следуя вдоль трамвайных путей, мы приехали на площадь. Мечеть Султанахмет и Айя-София светились огнями, и когда мы стояли между ними, возникало странное чувство: будто мы путешествовали во времени. Профессор задумчиво глядел вокруг. Я подошла к продавцу у внешних стен Айя-Софии и купила жареные каштаны в бумажном кульке. Мы принялись есть, обжигая рты.
– Знаете, а мы сейчас на знаменитом византийском Ипподроме, – прервал молчание профессор.
– Знаю.
– Во время восстания «Ника» мятежники сожгли и Святую Софию[78]. А это здание вы знаете?
– Да, это дворец дамата[79] Ибрагима-паши, сейчас там музей.
– А вам известно, что этот несчастный визирь установил на площади три статуи?
– Нет, – ответила я, не скрывая удивления, – насколько мне известно, в исламе статуи запрещены.
– Верно, однако Ибрагим-паша был настолько уверен в своем могуществе, что поставил здесь на трех высоких колоннах бронзовые статуи Дианы, Геркулеса и Аполлона. К статуе Дианы даже приходили будущие матери и молились, чтобы их дети были такими же красивыми и крепкими, как она.
– А что потом с ними случилось?
– После того как султан Сулейман приказал задушить Ибрагима-пашу, народ опрокинул и разбил статуи. Утверждали, что Ибрагим-паша был идолопоклонником. В этом вся Османская история. Кто-то строит, другие разрушают. И между этими двумя силами идет вечная борьба. Вы были в Венеции?
Профессор перескакивал с темы на тему, от него словно исходило какое-то возбуждение.
– Нет.
– Самый знаменитый и дорогой отель Венеции называется «Гритти Палас».