Я не нашла в себе сил оторвать его от злосчастной машины, приковавшей все его внимание. Едва переставляя ноги, я ушла в спальню. Однако в постели сон не шел. Да и усталости я не чувствовала – не удивительно, что мне не спалось в такой ранний час.
Ворочаясь с боку на бок, я увидела на тумбочке распечатки и лениво потянулась за ними. Я решила посмотреть еще немного про «Струму», прибывшую из Румынии и брошенную на произвол судьбы у берегов Стамбула. Довольная, я принялась читать: узнаю новое по интересующей меня теме и отвлекусь, пока не потянет спать.
Но происходящее на «Струме», ждущей в водах Черного моря, вгоняло в тоску: на обеих нижних палубах кают было мало и для сна не хватало места. Даже пространство, где можно было подвигаться в течение дня, было ограничено. Не было ни ванны, ни душа. Сложно было найти даже раковину, где помыть младенца. Постирать тоже было невозможно, люди не меняли одежду. Что еще хуже: на 769 человек был всего один туалет, и у его дверей образовывалась бесконечная очередь, поэтому пассажиры справляли нужду снаружи. Загаженная палуба стала скользкой, а по кораблю распространилась невыносимая вонь.
Стояла страшная антисанитария. Двадцать врачей из числа пассажиров пытались помочь больным дизентерией, лекарств не хватало, и их давали крошечными дозами. Двое молодых людей в таких условиях повредились рассудком.
Условия на корабле были ужасающие. Пассажиры страдали от бессонницы, и день начинался в 4–5 утра. Заранее назначенные дежурные шли на палубу и ведрами поднимали морскую воду, чтобы люди могли умыться.
Из-за дефицита топлива чай раздавали раз в три дня. Иногда, чтобы вскипятить воду, разламывали и сжигали деревянные ящики из-под овощей. В качестве еды всем давали по одному апельсину, немного фисташек и кусочек сахара. Горячее готовили только раз в несколько дней. Хлеб, как самую ценную пищу, пассажирам не выдавали. Всем детям полагалось по полстакана разведенного сухого молока и одно печенье.
В Турции, Палестине и США евреи, пользующиеся политическим влиянием, пытались что-то предпринять. Важные представители еврейской общины Стамбула Шимон Брод и Рифат Карако делали все возможное, чтобы спасти пассажиров «Струмы», давали всевозможные обещания официальным органам, чтобы те позволили людям сойти с корабля и добраться до Палестины по железной дороге, но их усилия ни к чему не привели.
Британское правительство и секретная служба всячески старались скрыть от общественности бедствие «Струмы» и не пустить евреев в Палестину.
В то же самое время на корабле продолжалась жизнь. Об этом сохранились исторические свидетельства, которые вселяли веру в человека, несмотря на столь трагические обстоятельства.
Находящийся на корабле раввин поженил юную пару. Пассажиры придумывали мероприятия, чтобы раскрасить пустые дни. Двое музыкантов каждый вечер давали концерты, начались занятия в группах по изучению еврейской литературы и истории.
В том году Стамбул переживал небывалую зиму, все вокруг заледенело. Однако стамбульские евреи, чтобы приободрить беженцев, развели на берегу костер. Чтобы поддерживать огонь, который было видно с корабля, на берег непрестанно носили дрова.
Среди описания стольких бед, таких страшных подробностей, от которых стыла кровь в жилах, было приятно встретить эти теплые строки. Мне полегчало. Поэтому, наверное, я сумела уснуть.
Приехав на следующее утро в университет, я поняла, что Сулейман что-то устроил: секретари, работники администрации, уборщики странно на меня смотрели и перешептывались, но замолкали, когда я приближалась.
В глазах мужчин я видела похоть, в глазах женщин – презрение. Не могли же они подумать, что я переспала с восьмидесятисемилетним стариком? Однако, судя по их поведению, они поверили в эту нелепицу. Происшедшее будто оживило сотрудников ректората. Я за эту неделю увяла, а они расцвели. Интересно, знает ли обо всем ректор? Дошли ли до него эти сплетни?
В обычной ситуации я бы справилась с этим вздором, но не на той неделе: у меня не осталось ни сил, ни надежды, я была разбита, изнурена, вымотана.
Причиной тому был не только отъезд Макса. Судьба Нади переплелась с судьбами моих бабушек, и это причиняло мне огромную боль. Истории трех не знавших друг друга женщин, крымчанки, армянки и еврейки, убили всю мою веру в этот мир и в человечество, почти отняли у меня желание жить.
Столкнувшись с таким злом в людях, я совсем оцепенела. На той неделе у меня не было сил разбираться с университетскими работниками, их сплетнями, хитрыми Сулейманами, которые с бесконечным наслаждением строили козни. Мне хотелось сбежать.
Мгновенно приняв решение, я встала из-за стола и вышла на улицу. Меня не будет в университете как минимум неделю. Справку от врача я уж как-нибудь раздобуду. На меня разозлятся, но будь что будет.
За последнюю неделю я очень изменилась, взглянула на свою жизнь со стороны, многое переосмыслила. Дойдя до площади Беязыт, я поймала такси. Не было ни дождя, ни снега, но погода была пасмурная и серая.
Придя домой, я позвонила секретарю ректората, сказала, что заболела, буду отсутствовать на работе несколько дней, отправлю больничный, и, не дожидаясь ответа, повесила трубку.
Дома был беспорядок: раковина загрязнилась, надо было поменять постельное белье, протереть пыль, в комнату Керема вообще было страшно зайти, однако я ни к чему не прикасалась.
Посидев неподвижно несколько минут, я набрала номер Тарыка.
– Встретимся вечером?
– Ого! – воскликнул он радостно. – Старик уехал?
– Да!
– Давай. Я заеду за тобой в полвосьмого?
– Нет, я к тебе приеду.
– Хорошо. Ладно, бай!
Затем я задернула шторы в спальне, в кромешной темноте легла в постель и заснула беспробудным сном.
Под вечер меня разбудил дверной звонок. Это Керем. У него были ключи, однако он все равно звонил.
– В школе все хорошо? – спросила я.
– Да, – ответил он и ушел к себе в комнату.
Очевидно, наши отношения, и так висевшие на волоске, снова испортились.
Я легла в ванну с горячей водой и оставила течь тонкую струйку из крана. Мне нравилось слушать этот звук, а не просто лежать в неподвижной воде. От горячей воды и пены стало легче и усталому телу, и истрепанным нервам. Закрыв глаза и погрузившись в ласковые объятия воды, я попыталась осмыслить, что произошло за последнюю неделю. Однако у меня ничего не вышло, мысли путались.
Затем я оделась, сделала легкий макияж. Заказала для Керема жареные куриные крылышки, оставила на столе немного денег и ушла. Было восемь часов.
Апартаменты Тарыка находились в небоскребе. На входе стоял строгий охранник. Должно быть, Тарык дал ему знать, что я приду этим вечером, так как он проводил меня до лифта. Поднявшись наверх, я позвонила, Тарык открыл дверь сам. В доме больше никого не было, значит, он отпустил прислугу.
Его нельзя было назвать красивым, однако фигура была что надо, благодаря молодости, ну и, конечно, походам в спортзал три раза в неделю. Его квартира была обставлена в холодном, минималистичном стиле: не было ни дерева, ни узорных тканей, ни штор – ничего, что могло бы сделать обстановку более теплой. Все было белым, на стенах висели в основном металлические предметы. Однако с двадцать седьмого этажа открывался чудесный вид на Босфор. Окна в гостиной были от пола до потолка, и в них огни пролива сияли, как драгоценные камни. Фары машин, едущих вдоль набережной на азиатском берегу, подсветка Босфорского моста и военной школы Кулели[89], громадные корабли, проплывающие мимо, создавали сказочную картину.
Я почувствовала, как тяжесть на душе понемногу уходит.
– Давай выпьем вина, – предложила я.
– Я подготовил для тебя белый портвейн.
– Спасибо, но сейчас мне хочется красного вина.
У него всегда было прекрасное вино. В тот вечер он открыл бутылку замечательного итальянского «Амароне» и наполнил крупные бокалы. Быстро выпив первый бокал, он поцеловал меня, но я его оттолкнула.
– Что такое?
– Не хочу, – резко ответила я.
Он не стал настаивать, только спросил:
– Что с тобой случилось?
– Не знаю, – ответила я, слегка смутившись.
Я и правда не знала, что делала. Затем мы поужинали с видом на Босфор за столом из стекла и металла. Тарык был без ума от суши, поэтому заказал самые вкусные и свежие в лучшем японском ресторане города «Мори». Стиль «яппи»[90] был неотъемлемой частью его жизни.
– Так значит, твой старик уехал.
– Почему это он «мой»?
– Я просто так сказал.
– Ладно, раз так.
– Что он за человек?
– Долго рассказывать.
– Почему?
– Слушай, да обычный иностранец-профессор, – закрыла я тему.
Мне не хотелось обсуждать Макса с Тарыком, почему-то мне это было неприятно. Словно я проявляла неуважение к Максу.
– Ты расскажи, как тебе удается быть таким веселым?
– А почему мне не быть веселым?
– Разразился крупнейший экономический кризис. Доллар в одно мгновение подскочил до 1 700 000 лир. Банкротства, самоубийства, бизнесменов сажают в тюрьмы, банки разоряются… А ты занимаешься финансами. Как ты можешь оставаться таким спокойным?
– Потому что я умный.
– Что ты имеешь в виду?
– Учась в Брауне[91] и работая потом на бирже, я хорошо усвоил одну вещь.
– Какую? Скажи, чтобы и мы знали.
– Знать легко, но нужны крепкие нервы.
– Говори уже, не тяни!
Он расплылся в самодовольной улыбке. Ему нравилось говорить на эти темы.
– Нельзя идти за толпой и принимать решения в панике.
– То есть?
– Когда все покупают – продавай, когда все продают – покупай, и не поддавайся панике.
– Так вот как ты поступаешь в этом кризисе? Разве мы все не разорились на бирже?
Он расхохотался и, устроившись поудобнее в кресле, сделал большой глоток вина.