[107]. Я уже поняла, что соседи-мусульмане называли ее Мадам. Наклонив голову, она смотрела на нас поверх очков в изящной оправе на тонкой цепочке, надетой на шею.
– Пожалуйста, слушаю вас, – сказала она.
Кюбра объяснила ситуацию и ушла, сославшись на дела. Перед уходом она спросила:
– Вам что-нибудь нужно, тетушка?
– Нет, дорогая. Спасибо, девочка моя, – ответила Мадам.
Приглашая меня войти, она пояснила:
– Какая хорошая фамилия[108]. У меня стреляет в пояснице, сложно выходить на улицу. Так я звоню, и Кюбра приносит мне все, что нужно. И на праздники они всегда угощают леденцами и лукумом.
Следы прежнего космополитичного быта Стамбула. Теперь следов этих прекрасных времен почти не осталось.
Мадам провела меня в маленькую гостиную. В квартире стоял особенный запах, напоминающий об ушедшей эпохе. На антикварных журнальных столиках, резных и инкрустированных, стояли десятки фотографий в рамках.
– Сделаю кофе? – предложила она.
– Не утруждайте себя.
– Я с утра не пила кофе, детка. Вместе выпьем.
Немного погодя она вернулась, неся на подносе ароматный кофе с пенкой в двух хрупких чашечках, стоящих в специальных изящных подставках с ручкой. К кофе она принесла два стакана воды, а на тарелочки положила по кусочку розового лукума. Настоящий стамбульский кофе, как в старину. Ни в одном современном «кафе» такого не встретишь. «И почему же люди забывают такие прекрасные традиции и пьют растворимый кофе? – в очередной раз подумала я. – Да и на вкус этот кофе совсем другой».
На самом деле причина была ясна. Миллиарды людей в разных уголках света, каждый со своими особенностями, должны были любить одинаковую еду и напитки, покупать похожую одежду, а следовательно – жить похожей жизнью. Так крупные международные компании могли продавать свою продукцию по всему миру. Возможно, самым страшным было то, что такая система уничтожала местные культуры. Тут я мысленно посмеялась над собой: с прошлой недели я сделалась «специалистом по ностальгии».
Элегантную даму, которую все называли Мадам, звали Рашель Овадья. Она была из евреев-сефардов, которые жили в Стамбуле вот уже пятьсот лет. В 1492 году, во времена испанских королей Фердинанда и Изабеллы, сефарды бежали из порта Кадиса на османских кораблях, спасаясь от инквизиции. В ту же ночь из того же порта отправлялись корабли путешественника по имени Христофор Колумб, который планировал пересечь океан и достичь Индии.
Мадам Овадья в своей очаровательной манере рассказывала с сефардским акцентом о людях на фотографиях, о том, каким красивым был ее муж, умерший пять лет назад. Было видно, что она томилась от одиночества и нуждалась в собеседнике.
– Мадам Овадья, – начала я. – Меня зовут Майя Дуран. Я работаю в Стамбульском университете, и мне нужно задать вам вопрос. Не знали ли вы случайно супругов Ардити, которые жили на этой улице?
Она подняла глаза к потолку в попытке отыскать среди накопившихся за долгие годы воспоминаний имя Ардити.
– Ардити, Ардити… – пробормотала она.
– Матильда и Робер Ардити, – попыталась я помочь ей. – Раньше они жили в семнадцатом доме.
Вдруг ее лицо просветлело.
– Ну конечно! Как я могла забыть. Госпожа Матильда. Когда я была девочкой, она дарила мне вышитые по кромке платки. Очень хорошая фамилия, очень!
– А где они теперь, вам известно?
– Вы же понимаете, они старше меня. Господин Робер, наверное, уже умер. А госпожа Матильда, как я слышала, в доме престарелых. Ей должно быть уже за девяносто.
– Она жива?
– Не знаю, родная.
– А в каком она доме престарелых?
– Ах, милая девочка, тоже не знаю. Как же изменился Стамбул, как изменился. Знала бы ты, как здесь было раньше.
Я почувствовала, что она сейчас снова начнет рассказывать о былом.
– Пожалуйста, Мадам, мне очень нужно найти госпожу Матильду. Не могли бы вы еще подумать?
– Зачем ты ищешь эту фамилию?
– Долго рассказывать. Я провожу исследование об университете, мне нужно задать ей несколько вопросов.
– Давай я отвечу на твои вопросы, я много знаю, в свое время училась в Нотр-Дам-де-Сион.
– Благодарю, но это связано с их семьей. Пожалуйста…
– Тогда погоди. Кажется, наш Изи говорил про госпожу Матильду. Сейчас спрошу.
Она подошла к старому черному телефону марки «Эриксон», стоящему на столике в углу. Сперва она откинула с него кружевную салфетку, затем подняла трубку и стала медленно набирать номер.
С человеком, которого, очевидно, звали Изи, она разговаривала на таком странном языке, что понять что-либо было невозможно. Звучали испанские, французские, турецкие слова. Пока она говорила, мне вспомнилась любопытная история о стамбульских сефардах.
Поскольку они приехали сюда в 1492 году, они сохранили язык времен Сервантеса, который в Испании успел сильно измениться. В Стамбул даже приезжали филологи из Мадрида, чтобы исследовать язык той эпохи: они задавали сефардам различные вопросы, но, когда разговор коснулся политики и их спросили, свободно ли им здесь живется, один сефард наполовину по-турецки, наполовину по-испански дал такой ответ:
– Las meseles del hükümet, no mos karışıyamos, то есть «мы не вмешиваемся в дела правительства».
В университете некоторые преподаватели рассказывали это как анекдот, но госпожа Рашель разговаривала с Изи именно таким образом.
– Давай, дорогой, au revoir[109], – закончила она и положила трубку.
– Мы нашли госпожу Матильду. Она, оказывается, в доме престарелых «Артиджиана» в Харбие. Постой, я угощу тебя мухаллеби[110], вчера приготовила.
– Пожалуйста, не трудитесь. Я немного спешу. Вы мне очень помогли, мадам Рашель. До свидания! – сказала я и вышла, оставив старушку с ее воспоминаниями и безнадежным одиночеством.
– До свидания, приходи снова! – попрощалась она со мной, а лицо ее выражало неописуемую тоску.
Я дошла до площади и оказалась перед историческими воротами университета. Было легко на душе от того, что мне не нужно заходить в это здание пусть даже неделю. Сев на маршрутку, я доехала до Харбие. Я не знала, куда идти, но думала, что мне подскажут дорогу. Так и вышло: я спросила у пары продавцов, и вот передо мной «Артиджиана».
Как я прочитала позже, этот дом престарелых был основан в 1838 году по указу султана Абдул-Меджида I, который выделил для этого двадцать тысяч курушей. Это был приют для стариков любого вероисповедания, оказавшихся в одиночестве в последние дни жизни. Каждый мог получить комнату, перевезти собственные вещи и жить там по желанию. Также разрешалось оставаться на ночь.
Я сказала сотрудникам на входе, что ищу Матильду Ардити, и они направили меня на второй этаж. На старинных дверях были написаны имена постояльцев – Куюмджуян, Ставропулос, Мавроматья, Серреро.
Кто знает, какие воспоминания хранят эти стены, какие трагедии, радости, какую любовь здесь помнят. Я прошла по коридору и, увидев на двери слева фамилию Ардити, постучалась и вошла. На кровати сидела престарелая женщина, увидев меня, она выпрямилась:
– Здравствуйте!
– Я ищу Матильду Ардити.
– Зачем она вам?
– Хочу немного поговорить.
– Тогда прошу вас, – ответила старушка и указала на зеленое кресло у окна. Я села.
– Вы Матильда Ардити?
– Да-да. Честно говоря, все было так давно, что я уже даже забыла, кто я.
– Это для вас, мадам, – я протянула ей букет лиловых цветов, который купила на углу, прежде чем зайти.
– Ах, как вы любезны. Как же давно мне не дарили цветов. Сто лет, двести?
– Ну не надо, мадам Ардити! Вам не настолько много лет.
– Мне уже кажется, что я живу со времени сотворения мира. Как, говорите, вас зовут?
– Майя.
– А, Майя! Мне очень нравится это имя. В Измире у наших соседей была дочь Майя, моя ровесница. Мы очень дружили. Не знаю, жива ли она еще.
– Мадам Ардити, я хотела кое-что у вас спросить.
– Пожалуйста!
– Вы помните Максимилиана?
Она помолчала, сморщила и без того морщинистый лоб и попыталась вспомнить. Затем она улыбнулась:
– Да! Максимилиан, конечно. Конечно помню.
– Он был вашим соседом на улице Насип.
– Да, улица Насип, верно.
Она старалась казаться уверенной, и оттого вела себя неестественно.
– Вы про улицу Насип в Женеве, да? – спросила она после паузы, запутавшись.
– Нет, мадам Ардити, в Стамбуле.
Помолчав еще немного, она продолжила с уверенным видом:
– Да, в Стамбуле, конечно.
– Вы помните Макса?
– Макса? А, Максимилиана… Разве можно его забыть?
– Не расскажете мне про него?
– Ах! – она игриво мне подмигнула и поманила рукой. Я пододвинула кресло.
– Давай посекретничаем, как девочки, – захихикала она. – Он был настоящий джентльмен, какой учтивый, какой богатый. Волокита, конечно, но ему можно – женщины не давали ему прохода! Стамбул моей молодости был прекрасен. Мы ходили за ручку в «Ле Бон» поесть пирожных, мне очень нравились их эклеры. Куда мы только ни ходили. Русские открыли «Петроград», там были официантки из России, хорошее было кафе.
Она сделала паузу, словно ей в голову пришло что-то еще. Затем выражение ее лица изменилось, и, как будто говоря «забудь», она вернулась к рассказу как ни в чем не бывало:
– Куда мы только ни ходили. Я делала покупки в «Карлман-Пассаже», за обувью ходила к Пацикакису. Были еще магазины «Лион», «Майер». А на бульвар Пети-Шам мы ходили в театр и послушать музыку.
Она снова замолчала, будто забыла что-то.
– Милый Макс ничего для себя не покупал. Нижнее белье и носки я брала для него у Майера. Был еще Фритц, тоже из немецких евреев. Ну и, конечно, Лазаро Франко. Его магазин закрылся не так давно, лет двадцать назад. Там продавали шторы и всякие товары для дома… Еще был салон, где я покупала шляпки… Я всегда покупала у русских, они в этом деле мастера. Была мадам Белла, над кинотеатром «Лале». Еще Мариэтта, тоже модистка. Но у меня шляпки всегда были дорогие, очень качественные. А вообще портные и шляпники были на каждом шагу.