– Нет.
– А бутылку «Мартеля» вы заказали, чтобы профессор согрелся?
– Я могу все объяснить. Профессор много страдал в жизни. В годы, когда он жил в Стамбуле, с ним произошла ужасная трагедия. Он рассказывал мне обо всем, мне хотелось его утешить.
На этот раз генеральный секретарь, не таясь, посмотрел на мою грудь и рассмеялся:
– Какой эффективный способ утешения!
Все, кроме ректора, засмеялись. Ректор, должно быть, любил меня и верил в мою честность, но молчал.
В тот момент я поняла, что проиграла. Теперь, что бы я ни сказала, они не станут слушать. Разговор коснулся интимной темы, а как только речь заходит о сексе, все остальное отступает на второй план.
– Мне очень жаль, Майя-ханым, – сказал ректор, – но после всего произошедшего мне трудно представить наше сотрудничество. Благодарим вас за вашу работу до сегодняшнего дня. Предпочитаете написать заявление по собственному желанию или быть уволенной за дисциплинарное нарушение?
Почему-то мне показалось, что и здесь нельзя делать паузу, и я ответила сразу:
– Я сейчас же напишу заявление.
Ректор оглядел присутствующих и, хоть и кратко, но задержал взгляд на каждом.
– Совещание окончено.
Я сразу встала и пошла в свой кабинет. Открыв на компьютере страницу «Ворд», я напечатала: «Прошу уволить меня, поскольку я подверглась беспочвенным обвинениям, а администрация университета отказалась меня поддержать. С уважением». Распечатав и подписав заявление, я оставила его на столе. Затем собрала с полок свои книги, взяла со стола фотографию Керема, выгребла скопившуюся в ящике ерунду вроде крема, расчески, капель для носа и, ни с кем не попрощавшись, навсегда покинула университет.
Конечно, были люди, как Нермин-ханым из архива, которым я хотела рассказать правду и с которыми хотела попрощаться, но в тот момент у меня не было на это сил – я едва сдерживалась, чтобы не заплакать. Сев в такси, я горько разрыдалась.
Бедный водитель не знал, что и делать:
– Все пройдет, абла, не расстраивайся. Только смерть нельзя исправить.
Когда мы выехали к вокзалу Сиркеджи, я немного пришла в себя и успокоилась.
– Абла, хочешь, я тебе возьму чай с симитом? – предложил таксист.
– Нет, спасибо, но не хочу.
Мы пересекли Галатский мост и ехали через Каракёй. Городские пассажирские корабли приходили и уходили, а за ними следовали чайки. В воздухе пахло балык-экмеком, которым торговали с лодок.
– Абла, а балык-экмек взять? – снова спросил водитель. – Может, ты проголодалась. Я выключу счетчик, не волнуйся.
– Спасибо, – снова ответила я. – Спасибо большое, но ты меня просто довези до дома поскорее.
Бедный парень пытался помочь женщине в беде, но у него ничего не выходило.
По древнему анатолийскому обычаю, лекарством от всех бед была еда. Какое бы горе ни приключилось, еда лечит. Когда в Антакье умерла бабушка Айше, соседи целый месяц не позволяли нам готовить и по очереди накрывали стол. Еду ели «ради упокоившихся», будто душам умерших нужна была пища.
Однако я сердилась на тех, кто с современных материалистических позиций осуждал или высмеивал эти обычаи. Они были способом утешения, сложившимся за тысячелетия, и, по моему мнению, люди в них нуждались.
Когда мы приехали, таксист отказался брать деньги:
– Не стану же я зарабатывать, когда у тебя такое горе, абла! Пусть это будет от меня подарок! – повторял он.
На самом деле он не имел ни малейшего представления о моем горе, да и не хотел знать. Он просто видел человека в беде. Я с трудом вручила ему деньги.
Бросив вещи дома, я позвонила Тарыку, и он заехал за мной на своем шикарном «ягуаре». Кто знает, что подумают соседи, прочитавшие новость. Мало было престарелого профессора, тут еще появился молодой богач.
Тарык отвез меня в «Пейпер Мун». Я просила не ехать в этот дорогой ресторан, куда все ходили на других посмотреть и себя показать, но он не послушал. Знавшие его по имени официанты усадили нас за хороший столик и принесли гигантское меню. Я предоставила Тарыку выбирать.
Выбор его был действительно неплох. «Тебе сейчас надо хорошо питаться, чтобы быть сильной», – сказал он. Он думал в точности, как таксист. Один довольствовался купленным с лодки балык-экмеком, другой – рестораном мирового уровня, однако ход мысли был одинаковым.
Во всегда переполненном ресторане, где невозможно было найти столик, сегодня было относительно малолюдно. Кризис ударил по многим бизнесменам, и, хотя их потери не затрагивали траты на питание, они не хотели мозолить людям глаза, появляясь в таких дорогих заведениях. А бедняки сюда и не могли прийти.
Я переключила внимание на Тарыка, ресторан, еду, сидящих за соседними столиками, но боль внутри не проходила и то и дело вонзалась ножом в сердце. Я очень страдала от несправедливости и клеветы, а еще от поступка редакции.
Когда принесли еду, я спросила Тарыка, нашел ли он мне хорошего адвоката.
– Ты немного успокоилась?
– Что значит «успокоилась»? Меня только что выгнали с работы, журналисты опозорили на всю Турцию, я не знаю, что сказать сыну. Как тут успокоишься?
– Важно, чтобы ты спокойно меня выслушала. Я не говорил с адвокатом.
– Что-о-о?
– Потому что он здесь не нужен.
– Я, по крайней мере, так не оставлю этой газете, заставлю выпустить опровержение, подам на них в суд.
Тут подошедший официант спросил, довольны ли мы заказом. Мы утвердительно кивнули и поблагодарили. По моей просьбе нам подали воду: я не знала, что будет, если выпить вино после бромазепама.
– Послушай, – ответил Тарык. – Предположим, мы переговорили с адвокатом. Он подготовил текст опровержения. Мы пойдем в суд, там, если удастся, получим решение в нашу пользу, газета напечатает опровержение, если захочет.
– Как «если захочет»?
– У них есть право ждать сто дней. А даже если не опубликуют, им ничего не будет, ну заплатят небольшой штраф. Предложим, они все-таки напечатают. Этим ты спустя месяцы снова напомнишь всем, что случилось, снова заставишь об этом говорить.
– Ладно, а если потребовать компенсации за оскорбление?
– В этой стране самое маленькое дело рассматривают по пять лет. А ведь есть еще и кассационный суд, там тоже дело может застрять на неопределенное количество времени. Если откажут, все нужно начинать заново. Какая тебе разница, выиграешь ты суд спустя десять лет или нет!
– Что, все настолько безнадежно?
– Да, к сожалению, так. Система правосудия сломана, не работает. Поэтому откажись ты от этого дела. Измучаешься, расстроишься, а каждый твой поход в суд будет лишь напоминать о статье.
– Ну а как гражданину искать справедливости в этой стране?
Он ответил коротко и четко:
– Никак! Ты знала, что есть дела, которые рассматривают по тридцать лет, когда убийцы избегают наказания из-за истечения срока давности?
– Тридцать лет?
– Да, тридцать.
Его слова привели меня в отчаяние, кусок не лез в горло.
– Что же мне делать?
– Во-первых, перестать играть с вилкой и доесть еду. Потом ты поедешь домой, выспишься и дождешься завтрашнего дня.
– А потом?
– Завтра в газете выйдет статья в твою поддержку, и всякому, кто станет тебя обвинять, ты покажешь ее и объяснишь, что произошла ошибка.
– Так ты поговорил со своим другом?
– Конечно! Ты делай, как я говорю, а остальное потом решим. Будешь панакоту?
– Нет!
– Тирамису?
– Нет, – улыбнулась я.
– Что ты смеешься?
– Сегодня все пытаются меня накормить, – ответила я. – Мой вклад продолжает расти?
– Разумеется.
– Отлично, мне будут нужны деньги, потому что я теперь официально безработная.
– Не расстраивайся, – сказал он, прежде чем мы встали. – Неужели для тебя работы не найдется.
После того как Тарык отвез меня домой, я долгое время сидела в гостиной, задумавшись. В такой тяжелый день поддержка друга была для меня очень важна, мне стало легче. Да, он был немного пижон, плейбой, который любил произвести впечатление и носился со своими дорогими часами, брендовой одеждой, роскошными машинами. Он был совершенно не в моем вкусе, у нас были разные ценности, но сердце у него было доброе, и его дружеский поступок рождал во мне чувство благодарности.
Если Керем и сегодня ничего не узнал, я не буду ему говорить сейчас. Расскажу завтра, когда выйдет нормальная статья. Если выйдет. Я совсем не надеялась, но Тарык говорил уверенно.
Даже сидя одна в тишине дома, я не чувствовала себя одинокой. В такие моменты я была рада, что в гостиной растет пихта. Сходив на кухню, я полила ее из графина и погладила иголочки, словно касаясь лица бабушки Айше.
От успокоительного и ужина меня клонило в сон, и я свернулась на диване в гостиной. Тем более, ночью я плохо спала.
Во сне мне кажется, что земля затряслась. Диван заходил ходуном, страшно качаясь. Еще чуть-чуть, и я с него упаду.
Наверное, это большое землетрясение, которое все ждали. От этой мысли мне становится спокойно. Ведь все умрут – и сотрудники университета, и журналисты. Почему-то о смерти сына я не задумываюсь и, довольная, продолжаю качаться.
Издалека доносятся слова «турбулентность, турбулентность», слышится какое-то объявление. Кто-то толкает меня в плечо:
– Пожалуйста, пристегните ремень.
Я открываю глаза и вижу перед собой помогавшую мне стюардессу Ренату.
– Мы пролетаем зону турбулентности. Вы, наверное, не услышали объявление.
– Извините, – отвечаю я.
Еще не проснувшись как следует, я пристегиваю ремень безопасности. Громадный самолет трясет, даже багажные полки надо мной поскрипывают. Значит, я спала. Шторки иллюминаторов уже подняли, в салоне светло, перед пассажирами стоят подносы с завтраком, и все держат стаканы, чтобы чай, кофе и апельсиновый сок не расплескались в трясущемся самолете. Парочка, которая ночью была занята друг другом под одеялом, проснулась от глубокого и счастливого сна. С сияющими лицами они заглядывали друг другу в глаза. «Ах, сладкие сны молодости». Чьи это слова? Конечно же, Макса.