аметку. Все равно эти киоски были рядом с домом.
Потом я вернулась домой и приняла горячую ванну. Мне стало легче.
Сейчас мне тоже хочется принять горячую ванну. Но на высоте восемь тысяч метров такой возможности, конечно же, нет. Здесь у каждого личное пространство ограничивается его креслом. Да и оно не особо личное. В длительных путешествиях лучше начинаешь понимать важность уединения.
Между тем, я заметила, что в своем повествовании часто говорю о ванне. Но это правда: ничто так меня не расслабляет, как горячая вода. Это не только средство гигиены, это еще и своего рода терапия.
Вильгельм Райх[115], чьи книги я читала в студенческие годы, считал, что так выражается желание вернуться назад в утробу матери, подобно тому, как мы сворачиваемся под одеялом в позу эмбриона. Ну и пусть, разве не хочется так сделать иногда, когда видишь все зло в мире?
Сейчас шанса принять ванну у меня нет, но приятно отвлечься и думать о ней.
Выйдя из ванной, я увидела пропущенные звонки: от мамы, Филиз и Тарыка. Наверняка они все уже прочитали новость, но я поговорю с ними позже.
Я открыла сундук и достала старый коричневый альбом. В нем были сотни фотографий: какие-то совсем старые черно-белые, какие-то – более новые, цветные.
Я больше любила первый тип. Казалось, на этих снимках у людей более выразительные лица, свет и тени выставлены более умело. Наверное, дело в том, что их всех снимали в студии, и фотографы говорили мужчинам и женщинам принять определенные позы.
Молодая женщина садилась на элегантную скамейку, а мужчина в костюме и галстуке вставал рядом с ней и одной рукой чинно опирался на спинку стула. На групповых семейных фотографиях старшие садились впереди на выстроенные в ряд стулья, брали внуков на руки, а молодые и люди среднего возраста вставали позади. Композиция снимков никогда не менялась, турки фотографировались только так.
А еще никто не улыбался на камеру, как в наши дни. И уж точно никто не кричал «сы-ы-ы-ыр» или, как на фотосессиях, «клю-ю-юч», чтобы губы сложились уточкой. Все позировали с серьезным выражением лица или с легкой улыбкой в уголках губ. Такая улыбка была в основном у женщин. Они аккуратно причесывались, надевали лучшие наряды и тщательно готовились к большому дню съемки.
Мне очень нравилась атмосфера, исходящая от этих фотографий. Было в них что-то невинное, чистое, сентиментальное. Младенцев мальчиков снимали голыми, следя, чтобы был виден половой орган, будто желая доказать, что это сыновья.
Большинство снимков были подписаны с обратной стороны торопливым косым почерком: «Целую ваши руки», и рядом стояла дата. Когда я разглядывала семейные фотокарточки, у меня всегда становилось тепло на душе… В тот день, сидя с альбомом в халате и с полотенцем на голове, я ощутила то же приятное чувство.
Я более внимательно рассмотрела фотографии бабушки Айше и вытащила ее портрет, снятый для документов. Затем я положила рядом такую же фотокарточку бабушки Мари. Я достала из ящика и свою фотографию, обрезала фон у трех снимков и поместила их в прозрачный кармашек для карточек в моем черном кожаном кошельке. Мои бабушки и я оказались вместе. Рядом с нами оставалось еще место, и, если мне повезет, вскоре оно тоже будет заполнено. Туда я помещу фото Нади.
Так со мной вместе будут эти три женщины, чьи страдания и борьбу я ощущала всем своим существом. История заглушила их крики. Мои тоже попыталась, но я ей не позволила. Я сделаю так, чтобы их голоса зазвучали. Я была и Майей, и Айше, и Мари, и Надей, чье изображение я еще даже не видела. Я была и мусульманкой, и иудейкой, и католичкой. То есть человеком. Я не могла усидеть на месте, передо мной открывался сложный, но сияющий путь. Как семь эфесских отроков из предания, так же и я пробуждалась от многовекового сна.
Чтобы привести свой план в действие, сперва мне нужно было позвонить Ахмету. Но он оставил мобильный дома у отца. После долгих поисков в телефонной книжке я нашла его домашний номер и долго звонила, но он так и не ответил.
После некоторого колебания я позвонила ему на мобильный. Если трубку снимет его мать, в этот раз я поговорю очень коротко и отключусь. Но трубку снял Ахмет.
– Здравствуй, – сказала я, – как ты?
– Хорошо. Ты?
Он говорил тихо и еще более испуганно, чем обычно.
Вдруг я закипела. А ведь я собиралась поговорить с ним по-хорошему, поделиться проблемами, а потом попросить помочь с моими планами. Тем не менее я решила проявить терпение.
– Для меня это стало приятной неожиданностью. Спасибо.
– Да.
Я знала этот голос и манеру разговора. Он точно был рядом с отцом.
– Где ты?
– Дома. У родителей.
Наверняка он пошел забрать телефон, надеясь, что отца не будет дома, а столкнувшись с престарелым тираном, совсем смешался. Выходит, его волевого порыва хватило не на долго.
– Слушай, мне надо с тобой поговорить.
– Когда?
– В одиннадцать, приходи в «Эс Кафе».
– Но работа…
– Не начинай про работу! – закричала я. Он явно это говорил для отца. – Я тут с ума схожу, а ты мне про что! Жду тебя ровно в одиннадцать!
Я была уверена, что он придет, слишком уж хорошо его знала. Сейчас он пребывал в страхе и сомнениях. Я могла бы позвать его и домой, но не захотела.
Затем я позвонила Тарыку.
– Тебе понравилось? – спросил он.
– Да, только я предпочла бы, чтобы они мне позвонили, а не писали от себя…
– Боже! Тебе не угодишь.
Я поняла, что он ждет благодарности.
– Ладно. Спасибо, я благодарна за твою помощь, хорошо?
– Я не это имел в виду. Твой-то каким храбрым оказался!
– Какой «мой»?
– Бывший муж. Просто молодец!
– Ну да… Правда спасибо. Ты мне очень помог в эти сложные дни. Сегодня мне нужно будет снять немного денег.
– Хорошо, когда пожелаешь.
– Могу я снять в немецких марках?
– Конечно. Только не советую, сейчас курс очень высокий. Ты пока зарабатываешь на турецкой лире, а придет время, мы и так все переведем в валюту.
– Нет, я не имею в виду всю сумму. Мне хватит пятисот марок.
– Зачем они тебе?
– Дело есть. После обеда я могу их снять в банке?
– Хорошо! После двух.
О заявлении Ахмета он больше не упоминал, не любил говорить о моем бывшем муже.
Затем я позвонила маме и Филиз. Мама очень обрадовалась, я уверена, что она тоже купила несколько газет и показывала соседям: «Видели, какую напраслину возвели на мою дочку?» И мама, и Филиз отозвались о поступке Ахмета одобрительно, но с прохладцей. Но все равно, сегодняшняя публикация пусть немного, но улучшила им настроение.
– Дочка, не представляешь, как обрадовался папа, – рассказывала мама. – Он уже которую ночь не спит, по ночам ходит по залу туда-сюда. Хотя, конечно, он никогда в это не верил…
Я не стала говорить родителям, что меня уволили, но Филиз, разумеется, слышала:
– Мне очень жаль, дорогая.
– Нет, не расстраивайся. По-моему, так даже лучше.
– Почему?
– Так я смогу начать все заново. В мире есть дела поинтереснее, чем годами ездить в университет и выискивать новости про ректора.
– Ты про новую работу?
– Про новую жизнь!
– Не поняла.
– Я про более творческую, более радостную жизнь. Наполненную смыслом! Меня именно это радует, понимаешь?
– Нет.
– Увидимся, поделюсь с тобой своими планами.
Идя по холоду в торговый центр, я чувствовала в себе все бо́льшую решимость и энергию. Растерянность и отчаяние первого дня постепенно рассеивались. А какой несчастной я была вчера, как плакала в такси. Не хотелось даже вспоминать.
Войдя в «Эс Кафе», я увидела, что Ахмет уже там. Как всегда неискренне, он встал и помог мне сесть со своей напускной вежливостью. А ведь я шла сюда с надеждой, что, выйдя от отца, он станет таким, каким я его увидела в газете.
– Ты действительно имел в виду то, что сказал журналистам?
Он неопределенно повел головой. Он сидел напротив меня с тем выражением лица, которое годами выводило меня из себя.
– Почему ты так разозлился из-за какой-то ложной статьи?
– Когда я прочитал заметку, мне ничего другого не пришло в голову.
– Ладно, теперь слушай меня внимательно.
– Что будешь пить?
– Ничего не буду. Ты пять минут меня послушаешь, а затем я встану и уйду.
Мой напор еще больше смутил его. Я с удовольствием наблюдала, как в его взгляде появилась подозрительность.
– Меня выгнали с работы!
– Как! Когда?
– Вчера.
– Из-за этого?
– Да, из-за этой клеветы.
– Мне очень жаль.
– Ты не меня, ты себя жалей!
– Почему?
– Потому что у меня теперь нет ни работы, ни денег. Я больше не могу вести хозяйство, платить за школу Керема, одевать и кормить его. Как я его мать, так и ты – отец.
– Ты хочешь, чтобы я платил алименты?
– Нет.
Он удивился, оттопырил нижнюю губу, физиономия стала глупой.
– Дело не в алиментах. Вот что ты сделаешь: заберешь Керема, будешь его одевать, отправлять в школу, готовить к экзаменам, если заболеет – будешь сидеть у кровати, решать его психологические проблемы, возить в отпуск. А я, когда захочу, буду по выходным забирать его на прогулку и покупать подарки.
– Но я же мужчина, как я буду заботиться о ребенке?
– Как я столько лет забочусь, так и ты позаботишься. У тебя нет другого выбора. Я освобождаю квартиру и вообще уезжаю из Стамбула.
Можно было видеть и осязать охватившую Ахмета панику. Он пытался меня прервать, что-то спросить, но я говорила, как из пулемета, и не давала вставить слово.
– Если не хочешь, чтобы сын остался на улице, завтра приедешь и заберешь его, – подытожила я и встала.
Я чувствовала себя замечательно. Не оглядываясь, я не видела выражения его лица, но могла представить, и оно вызывало у меня улыбку. Вот он и попался. А о моих банковских сбережениях и том, что я с каждой секундой становилась богаче, он ничего не знал.