«Если он опять увильнет от “Униженных”, уйду в другой театр», – подумала она. Что ему искусство, он трясется, как бы успех спектакля не приписали кому-нибудь, кроме него, – ну и оставайся со своей дурацкой амбицией, мне с тобой делать нечего. Он – это был главный режиссер, борьба с которым стоила ей изнуряющего, выматывающего напряжения, мелкий честолюбец, завистник. Принятое решение немного утихомирило ее нервы, она заснула в глубоком кресле, скрестив ноги в простеньких туфлях без каблуков, рукой прикрыв глаза.
Проснувшись, взглянула в окошечко и увидела под крылом самолета молочно-белый океан с застывшими волнами, облачный покров Земли. Так безмятежно было по эту сторону покрова, пустынно-солнечно, отрешенно. Все мучительное – далеко внизу, а здесь покой, пятьдесят градусов ниже нуля, и если смотреть на эти застывшие мелкие волны, то самолет вроде бы и не движется.
2
Самолет описал дугу, соединяющую Москву с Симферополем, и, пробив облачный покров, опустил актрису на землю. И вот она ехала в старом такси через рыжую, серую, спаленную степь.
Десять лет назад она проехала здесь в обратную сторону. То был день ее рождения, ей исполнилось восемнадцать. У них в семье таких нежностей не водилось, чтобы праздновать дни рождения, никто о них и не поминал. С вечера она собралась: вымыла голову дождевой водой и уложила в тяжелый чемодан свои вещи, бедные одежки деревенской Золушки да несколько учебников, кое-что повторить. Восемнадцать ей исполнилось, когда она ехала на райторговском грузовике в раскаленный июльский день и думала – наконец-то, вырвалась все-таки, теперь только бы не провалиться на экзаменах. Но она знала, что не провалится.
Некоторые ее осуждали: замахнулась чересчур широко, больше всех ей надо. Другие девочки подали заявления – кто в учительский, кто в технические вузы, какие поближе, некоторые даже в техникумы. Она же ехала поступать в Московский университет. Хотя знала нисколько не больше, чем ее подружки: то, чему учили в десятилетке, да то, чему научает жизнь в поселке, удаленном от больших городов, много пострадавшем в войну, заселенном пришлыми людьми. И они с отцом были пришлые и, как все, трудно приживались к непривычным условиям, к этим голым предгорным местам, где нужно было заново сажать сады, виноградники, каждый куст.
И ничего-то они не посадили, она и ее отец. Так же, когда она уезжала, стоял их дом посреди пустого двора. Трава хотела расти во дворе, но коза ее съедала тотчас же, едва она показывалась. Мачехины дети играли на объеденной, пересохшей, истрескавшейся земле. Они были грязные, вечно дрались и ревели, тоска была на них глядеть. Актриса безропотно выносила за ними, обстирывала их, собирала дождевую воду им на купанье, а глядеть не глядела, отворачивалась.
Тогда она еще не имела понятия, что есть у нее этот странный дар – изображать разных женщин с разными их чувствами. Любила книги и думала – окончу филологический, буду преподавать литературу, стоять на кафедре и читать лекции строгим голосом, она видела такое в кинохронике.
От тех планов осталась приверженность к английским костюмам и гладкой прическе, так она когда-то воображала себе ученую женщину.
В то утро, десять лет назад, они с отцом вышли на дорогу, где велел им дожидаться шофер. Мачеха, конечно, не пошла. Она и радовалась, что падчерицы не будет в доме, и сердилась, что теперь самой придется стирать и убирать за детьми. А дети побежали было за старшей сестрой, но отец не велел им: он знал, что ей тоска с ними. Он тяготился тем, что она несчастлива в семье. Это портило ему настроение каждый день, но он ничем не мог ей помочь, как и она ему. И он тоже радовался, что она уезжает, что о ней теперь будут заботиться другие люди, которые лучше устроят ее жизнь, чем он устроил.
В то утро он был трезвый – накануне не пил – и весь какой-то окончательно стихший.
Они спустились на шоссе. Актриса поставила чемодан, стояли и ждали молча, терпеливо. Без сожаления смотрела она на низкие каменные домики и голые дворы, раскиданные по рыжему склону между тропинками; на тесно составленные невысокие горы… Раннее утро уже налито было жаром, пахло асфальтом, воздух не дышал. У отца по коричневым морщинам заструился пот, актриса вынула из рукава скомканный платочек и вытерла ему лицо.
– Скажи, пожалуйста, – сказал он, глядя на нее, – и в кого ты такая?
Рукава на том платье были длинные – единственное ее платье, в котором можно было показаться людям, она его надела в Москву – платье из гладкого синего штапельного полотна, и она его вышила у ворота крестиками, чтоб было нарядней.
Зашуршав по асфальту, остановился грузовик. С шофером в кабине уже сидел кто-то. Актриса вскарабкалась в кузов, отец подал ей чемодан. Грузовик покатил. Она не сразу оглянулась, потому что прилаживала чемодан между райторговскими ящиками, а когда приладила и посмотрела назад, отец уже шел по тропинке вверх, к дому, тяжело взмахивая своей искусственной ногой.
3
В Москве она, как жаждущий к воде, припала ко всему, что Москва могла ей дать. В сумерки – дождь ли, мороз, гололедица ли – бежит, бывало, торопится на диспут в Политехнический, на литературный вечер, в Третьяковку, в Колонный зал. Из стипендии можно было выкроить на румынки, можно на билеты в консерваторию и театр. Другие покупали румынки, она – билеты. Засыпая, предвкушала – что предстоит завтра увидеть, услышать. И в самодеятельность записалась, испытать: а что такое сцена?
Сначала было просто весело, вроде игры: попробовала – получилось, все довольны, она больше всех. Толик, постановщик, выводит за руку, в зале хлопают – немножко чудно`, немножко смущаешься, лестно, легко. Взяла и сыграла, почему бы и нет, не боги обжигают горшки, очень рада, что вам понравилось.
Но вот в первый раз сказано: талант. Это как внезапный свет в глаза.
И какое-то вокруг начинается кружение. Какой-то хоровод. Вдруг она себя почувствовала завербованной. Оказалось, все не на жизнь, а на смерть серьезно, какие там игры. Дала обязательства – выполняй. Так ставили вопрос люди, взявшие ее в это кольцо. Слушайте, что вы, я буду преподавательницей, я так загадала. Нет, говорят они. Нет. Ты актриса. Новая, незагаданная судьба разверзалась под ногами как бездна.
Толик сказал:
– Делаем «Бесприданницу», сыграешь Ларису, ты знаешь какая будешь Лариса!
Она взглянула в зеркало, увидала себя Ларисой, восхитилась, ужаснулась.
Ее вызвали в киностудию, и после недолгой пробы с нею говорил недосягаемо знаменитый, недосягаемо авторитетный товарищ. И другие присутствовали при этом авторитетные, важные, годящиеся ей в деды.
Она подписала договор, рука не дрогнула. Ну и что, пришло ей в голову, ведь что-нибудь в этом роде непременно должно было произойти, я всегда знала, только не знала – что именно. Седые деды с любопытством взглянули, как девчонка в чиненых-перечиненых туфлишках подписывает договор на новую, жуткую свою судьбу.
Из Мосфильма пошла пешком, чтобы в одиночестве пережить этот час сполна, дотла. После большого снегопада грянула оттепель, все потекло. Шаркали метлы, гоня воду с тротуаров, вечерело, спешили люди. Мокрыми ногами актриса медленно шла по громадам улиц и моста. Наедине с собой не нужно было принимать спокойный вид, задыхалась сколько хотела.
«Хорошо, когда хорошо, – думала она, – когда получается и они хлопают. А как не получится почему-нибудь и начнут зевать – срам какой, срамотище, господи, тогда что же, тогда топиться только, и больше ничего!»
«Этим фильмом разве кончится? – думала она. – Разве они отступятся, вот уже этот сказал – надо переходить в театральный институт». Но это же сумасшествие, изломать весь свой план, такой красивый и солидный, и ринуться неизвестно куда, где тебе, может быть, совсем не место. Где будешь ты ни то ни се. Жалкой будешь. Ничтожной, вот.
Как будто они не могут ошибаться, авторитетные. Им кажется – талант, а вдруг не талант?
Но сладкий ком подступал к горлу, и слова запели в ушах как музыка:
Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью Проскакал на розовом коне.
А вокруг моста пространство было распахнутое, и небо над ним тоже большое, бледно-зеленое, с длинными полосами. В широких пространствах перемигивались светофоры.
…иль ты приснилась мне? Словно я весенней гулкой ранью…
Огни светофоров растеклись в ее слезах, хлынувших вдруг.
Бесприданницу она тогда не играла. Сыграла уже в профессиональном театре, профессиональной актрисой.
4
Теперь ехала на отцовскую могилу.
В такси еще двое было пассажиров, пожилая женщина с очень загорелым лицом, в платочке в крапушку – виноградарь или животновод, определила актриса, и гражданин с портфелем, как видно, из местных работников, он сидел рядом с шофером, и они всю дорогу разговаривали о том, правильно или неправильно московская газета критиковала каких-то областных начальников. Женщина в платочке прислушивалась со вниманием и раза два вставила слово, а актриса не знала этого ничего и думала о своем, глядя в окошечко.
Дорогу за эти годы проложили новую. Выпрямили, и шире она стала.
Машин стало больше…
Когда-то я думала: вернусь уже не одна – с мужем и с ребенком. Приедем проведать папу и скажем: «Папа, голубчик, тебе ведь здесь плохо. Поедем с нами!»
А еду одна, и папы нет.
Вон сколько стало машин…
Разрослись виноградники…
Как получилось, что я еду одна?
И она вникала в причины, по каким у нее до сих пор нет ни мужа, ни ребенка и нет даже особенного желания их иметь. И так протекла долгая дорога – дольше, чем по воздуху от Москвы до Симферополя.
Уже близко.
Совсем близко.
Проехали мимо здания школы.
«Завтра же зайду, – подумала актриса, – повидаюсь с Елизаветой Андреевной. Если ты еще жива, моя старушка».
Из окошечка такси, издали, поселок – кусочки рафинада, рассыпанные на горном склоне.