В школе я сидел за первой партой. Во-первых, я был неуправляемым, а так за мной было легче следить. А во-вторых, у меня был маленький рост. Вот тут я понял, что надо было слушаться бабулю Лизу и хорошо есть, чтобы вырасти, но что уже можно было поделать? До десятого класса на физкультуре я стоял в строю последним.
Учителя у меня были, наверное, хорошие, но я этого не чувствовал. Я не учился – и все! В диктантах у меня было по сорок ошибок, притом на всех языках. Что греха таить, я и сейчас пишу очень неграмотно. Математику не понимаю до сих пор. Как бы я хотел сейчас увидеть своих учителей по математике, но это, видно, произойдет уже на том свете. Я бы сунул им в глаз свой сотовый телефон, где есть калькулятор, чтобы они успокоились, что я так и не выучил таблицу умножения. Хотя они наверняка в раю, а я там вряд ли окажусь.
Я любил только историю Древнего мира, и то не учить, а слушать рассказы учителей про Тутанхамонов и Тиглатпаласаров. Ненавидел органическую и прочую химию – моя учительница была наполовину немка с черствым характером эсэсовца. И вечно меня доставала формулами, которые сейчас приходится видеть на этикетках всяких продуктов. Все опыты с марганцовкой я уже прошел сам в квартире у бабули Лизы. И гвозди варил, и бумагу-промокашку жевал с чернилами. Довольно! Все эти таблицы и формулы для меня были диким лесом. Я понимал свою ущербность, но, наблюдая за нашими отличниками учебы, еще более отдалялся от уроков. Отличники все были ябедами, и их всегда ставили мне в пример. Подумаешь, они, видите ли, знают Некрасова наизусть. А я еще в десять лет мог закинуть камень на крышу пятого этажа и умею писать в писсуар с трех метров!
Кстати, я научился этому приему в первом классе. У нас в школе туалеты для мальчиков были с писсуарами. В первый же день, как только дед меня привел в школу, я пошел на перемене в туалет пописать. Когда увидел писсуар, очень обрадовался. Дело в том, что однажды, когда я был совсем маленьким, дед Айк меня повел в оперу на какой-то детский спектакль. В перерыве мы пошли в туалет, и дед сказал, что я маленький и до писсуара не дотянусь. Меня заставили пописать на трап! Еще и сесть на корточки, как девочка, чтобы не обмочить брюки. Это было очень оскорбительно. Ладно, допустим, завязываете мне бантики – но пописать-то как мальчик я ведь могу! А здесь выдался случай. Я подошел к писсуару, где стояли старшеклассники, достал все, что у меня было, и помочился, как мог, обмочив белую сорочку и брюки. Старшеклассники смеялись. А я гордо застегнулся, сжал кулаки и понял, что надо работать в этом направлении. И начал тренироваться на больших переменах. Потом меня ребята просили, чтобы я показывал, как это у меня получается. Слетались все самцы школы, и я солировал. Попадал в писсуар тонкой струей с двух, а то и с трех метров! Мне нравилось, когда на меня смотрели, удивлялись, и я был в центре внимания. И неважно, что я при этом делал.
Как видите, в школе меня интересовало все, кроме уроков. Я ждал, когда они закончатся и я опять пойду в наш садик в Айгедзоре, на краю Разданского ущелья. Я хотел дворовых игр, а не утомительных уроков. Мама страдала неимоверно. Она – специалист русского языка и литературы. У папы, хоть он и рабиз, все же врожденная грамотность, и он – соавтор какой-то книги по грамматике русского языка. А я – урод. Меня интересует только эта ужасная рок-музыка, которую я ловлю по радио «Свобода» из Америки, и выращивание помидоров на огороде. Я там, кстати, выращивал и другие культуры, и в сезон у нас дома была свежая, без ядохимикатов зелень и прочие овощи. Я даже как-то папу попросил купить мне мешок цемента: решил в саду на скале построить маленький домик и переселиться туда. Мама смотрела на меня с ужасом и говорила:
– Боже, когда же ты все же вырастешь? Вон твои друзья уже мечтают стать космонавтами и врачами, а ты – деревня. Тебе бы только капусту выращивать и шляться с хулиганами по ущелью! Все же гены берут свое! Макаренко и Сухомлинский тут отдыхают.
Я сменил три школы. Сперва, в первый класс, меня отдали в Чеховскую – престижную, как говорила мама. Туда меня отвел дед Айк. Он очень гордился, что именно он отвел меня в первый класс. Меня посадили на первую парту вместе с одним чудом – русской девочкой Зуевой Ларисой. У нее были веснушки и два белых бантика, фартук черный, как полагалось советской школьнице. Она была очень агрессивной, говорить не умела, только орала. На переменах мы с ней бегали как угорелые. Я любил, когда в школьных коридорах мазали мастику. Во-первых, мне нравился этот запах. Во-вторых, мы скользили с разбегу по опилкам, которые разбрасывали по паркету. Учителя не приветствовали такое поведение, но я вообще никогда их не слушал.
Зуева Лариса была невыносимым ребенком – хуже, чем я. И постоянно доводила меня своими выходками. То щипала, то тянула за волосы. Я часто спал на уроках, и она меня постоянно будила. Хотелось ее просто пришлепнуть, как надоедливую осеннюю муху. Однажды я так и сделал.
После уроков, когда мы все играли в школьном дворе и ждали родителей, Зуева Лариса меня так ущипнула, что я взял откуда-то камень – размером примерно с тот, которым чуть не убил милиционера, – и заехал ей по чайнику. Кровь брызнула на нас обоих, и мы оба заревели, так что никто не понимал, кто из нас пострадал. Стоим посреди школьного двора и рыдаем. Нас отвели в медпункт, помыли и Зуеву, и меня, а ее еще и перевязали. Я хотел притвориться, мол, у меня тоже болит голова и меня тоже надо перевязать. Мне казалось, в этом случае меня не накажут или накажут меньше. Но мне не поверили и сказали, что меня от директора ждет жестокая кара! Пришел дед Айк с полковником, отцом Зуевой Ларисы. Мне простили преступление, я поклялся, что это больше не повторится. Дед уже мило беседовал с полковником Зуевым. Кадровый офицер и офицер в отставке, фронтовик, сразу нашли общий язык. Дети, мол! Что тут поделать, хорошо еще, что все так обошлось. Ну и пошли домой.
Нас с Зуевой во избежание следующей катастрофы рассадили. И мы все забыли, как будто и не было ничего. Об инциденте напоминала только перевязанная голова Зуевой и один – вместо двух – белый бантик, который гордо возвышался у нее на голове сбоку от повязки, как белая роза.
Демонстрация
В пятом классе мама решила перевести меня в другую школу, потому что учителя и директор начали жаловаться. Я был невыносимым ребенком. Так говорили все. Зимой я писал на паровой радиатор, и в классе воняло мочой так, что уроки отменяли или нас переселяли в другой класс. А как-то я этот радиатор просто отвинтил большим гаечным ключом и затопил нижний этаж. Все это делалось тайно, с такими же товарищами, как я, и никто не знал виновника, хотя подозрения были в мой адрес. Еще я целыми днями паясничал на уроках и смешил одноклассников. Срывал уроки. Меня постоянно выгоняли из класса, а мне это и было нужно. Я шел в туалет тренироваться и день за днем увеличивал расстояние от писсуара. Мама ругалась с отцом, что ему плевать на мое воспитание и я вырасту неграмотным, как его сестра и мать. И стану уголовником, как сын Софик, Армен, сосед по коммунальной квартире бабули Лизы. Ну, тот, у которого сопли свисали в рот. Мама говорила, что я с каждым днем становлюсь все больше и больше на него похожим.
– Только зеленых соплей не хватает, и то потому, что мы тебя кормим!
Девушки наши уже в пятом классе были выше мальчиков, развивались и росли, как овощи на селитре. Я никак не мог понять, почему они в пятом классе уже носят лифчики, а у меня еще не растет борода. Слышал, что для того, чтобы борода выросла, надо побриться. Но что брить, собственно? Долго смотрел в зеркало и разглядел среди своих прыщей что-то вроде рыжей поросли. Наверное, это и надо сбрить! Я взял папину бритву и принялся за дело. Лицо покраснело, его еще больше обсыпало, кожа раздражилась и стала как у общипанного гуся. Я вышел из ванной красный, как синьор Помидор из моего любимого мультика «Чиполлино».
Отец на меня посмотрел с удивлением и сказал, что я идиот. Я ничего не ответил. Потом он сказал, что если я буду бриться раньше времени и сбривать под глазами, стану обезьяной, когда вырасту. Не помню, проходили ли мы в пятом классе теорию Дарвина, но я испугался.
Кожа на лице успокоилась, через час совсем пришла в порядок, я ждал, что завтра у меня что-то вырастет. Но увы, пока росло только немножко под мышками и еще кое-где. Конечно, уже неплохо, но ведь никому не покажешь. Главное ведь – борода! Грустно.
Как-то я сидел на уроке, и моя одноклассница Гоар, которая уже год как носила лифчик, бросила записку Каре. Я ее перехватил. Гоар покраснела и потребовала, чтобы я записку вернул. Я, конечно же, зажал ее в ладони и попросился у учительницы выйти из класса. Кстати, меня всегда с удовольствием отпускали с глаз долой. Вышел в коридор, который вечно пах мастикой. Не терпелось прочесть, что же там написано. Хотел уже ее развернуть, как за мной вылетела Гоар, я побежал – конечно, в туалет для мальчиков. Там оказались друзья из параллельного пятого класса. Я открыл записку, за дверью скулила Гоар. Мы начали читать: «Кара! Началось, как у тебя, я маме сказала, она так обрадовалась, как будто я пятерку получила. Все, у меня тоже уже есть…»
– Менс-тур… менис-тру… менструация, – я еле прочел незнакомое слово.
И мы с мальчиками посмотрели друг на друга. У всех – вопросительные лица. Мы были похожи на овечек, которые перепутали и попали не в свой хлев. Я прочел еще раз, и еще… А что началось? Мы так и не поняли, что началось. Но было понятно, что это что-то грандиозное. Потому что Гоар дальше писала, что мама позвала свою сестру, отец побежал за вином. Гоар почему-то было стыдно, что у нее это что-то началось, но при этом еще и больно и страшно. Все это было таинственно и глупо. А я ведь думал, что это любовная записка. У нас в школе были практиканты. Я уже успел влюбиться в одну практикантку, и мы даже дрались во дворе с мальчиками, споря, кто ей сделает предложение, когда вырастет. В общем, я разочарованный вышел из туалета, там плакала бедная Гоар. Я подошел вернуть записку, а она как даст мне по башке! Я еле убежал. Гоар была сильна, как танк. Под мышками у нее всегда было мокро. И она хорошо играла в волейбол на физкультуре.