Я мучился целыми днями: что же все же началось у Танка Гоар? Спросить было некого, да и слово было какое-то непонятное. Я решил спросить маму.
– Мама! А что такое… – я долго пытался выговорить, и у меня получилось: – …демонстрация?
Мама ответила, что трудящиеся в нашей стране выходят на демонстрацию, например, Первого мая. И мы с дедом Айком неоднократно ходили на демонстрации. Особенно Девятого мая, в День Победы.
Я понял, что это совсем не то, что меня интересует, но не смог вспомнить нужное слово. Замял тему и не стал продолжать. На сердце было тревожно.
Правду я узнал примерно через год, от мальчишек постарше. Ну а в деталях – уже взрослым мужиком. Кстати, из реклам. Такие гинекологические подробности этого мудреного природного дела мне ни одна женщина не рассказывала. Но эти рекламы появились в телевизоре, когда мне было уже под тридцать, после того как Армения стала независимой. Мои сверстницы мне рассказывали, что помнят время, когда не было прокладок. В СССР. Это так, лирическое отступление для ностальгирующих. И информация молодым менструирующим. Можно представить, как изощрялись женщины. Но не будем приводить в ужас молодежь.
Этот случай в школе заставил меня, когда я уже вырос, думать, какие мужики все же беззащитные. Мы поздно развиваемся. Если вообще развиваемся. Мама говорила, что я старею – не расту. К сожалению, она была права. Я потом понял, почему во все игры на свете играют мужчины. Редко можно увидеть женщину за нардами или картами. Трудно представить женщин, сидящих в беседке во дворе дома и играющих в домино. Или на рыбалке, на охоте. Все эти забавы как будто только для мужиков. Меня, конечно, феминистки порвут, но я не брутальный мачо. Я послушаю, даже дам себя ударить, как дал это сделать Гоар в пятом классе. Но ничего от этого не поменяется. Кстати, я не играю ни в одну «мужскую» игру, не люблю охоту и рыбалку. Наверное, потому что меня воспитали женщины.
От чистого сердца
У нас была пара учителей, которые знали, что наши работали в Африке и при деньгах. Они клянчили у мамы дорогие подарки. Я об этом узнал, когда подрос. То на Восьмое марта, то на День учителя. Мать могла подарить все что угодно, но взятку дать – ни за что!
Кстати, я много раз слышал в семье разговоры, как папе предлагались взятки. Мама говорила, что уйдет из дому или отравится, если отец себе позволит взять деньги. И в один прекрасный день, когда папа в очередной раз попросил какого-то ректора не то знакомому, не то родственнику поставить зачет, он принес домой ящик севанской рыбы. Тот, за кого он просил, оказался из деревни у озера Севан.
Мама посмотрела на папу, как прокурор. Папа сказал виновато:
– Ты ведь говорила, денег не бери, вот мне и послали, что имели. А не взять – жалко, человек принес от чистого сердца, не выбросишь же.
Так и договорились. Обижать никого не будут. За услуги папе носили и яблоки в сезон, и картошку, и мясо… В общем, решили, что это не взятка, и все!
Мама всегда говорила:
– Деньги у нас есть! Заработанные честным трудом за границей! А несколько мешков картошки на зиму не помешают. Если, конечно, принесут добровольно, от чистого сердца. За доброе дело.
Так нам носили ящиками фрукты, хотя стоили они копейки. Так нам даже отстроили дачу, так нам делали ремонт дома, и машины мы так меняли вне очереди. Раньше, чтобы купить машину, надо было встать в очередь. А начальником милиции города был папин двоюродный брат. В общем, в СССР, если брали взятку деньгами, надо было делиться с начальством, и никто не знал, когда тебя все же поймают. Думаю, сейчас мало что поменялось. А вот натурпродукт всегда чист и от чистого сердца. Во всяком случае, наши выработали такую философию. В нее верил даже я.
Мама забрала меня из Чеховской школы и перевела в другую, на краю города: там у нее подруга работала завучем.
Советские школы мало чем друг от друга отличались. Везде были завучи, которые каждое утро стояли с линейками перед входом в школу. И у кого, скажем, не было пионерского галстука, того не пускали в здание. Или, не дай бог, ты не надел школьную форму и пришел в чем-то своем. Форма у нас была для всех советских школ одна и имела какое-то сакральное значение. Это была государственная атрибутика, как, скажем, «октябреновский», «пионеровский» или комсомольский значки. У мальчиков – темно-синяя, с бесформенными брюками и таким же пиджаком. Под ним – белая сорочка и пионерский галстук, если ты уже пионер. Я костюмы не любил с детства и в форме себя чувствовал, как в смирительной рубашке. И сумки у всех были тяжелые. Туда клали не только книги и тетради, но и завтрак. Я ужасно не любил, когда в сумку клали еду. И не мог понять, зачем вообще это, ведь во всех школах были буфеты, весь первый этаж заманчиво пах вареными сосисками – а у тебя в сумке завтрак, завернутый в газету. Зачем? Этот вопрос я задавал родителям каждый день утром перед школой. Ведь это все через час начинало вонять. Особенно летом, особенно бабулины котлеты и нарезанные ломтиками яблоки. Мне всегда было неудобно открывать сумку. Хотя сумка воняла не только у меня. Дома мамины бутерброды я мог прятать под холодильник или в кухонный шкаф. А с завтраком в сумке что делать? Но мне клали и клали еду, еще и приговаривали, мол, я не один, может, кого-то надо будет угостить. И содержимое ранца наполовину состояло из еды. Такое ощущение, будто меня отправляли в поход на неделю. С родителями и с бабулей об этом говорить не имело смысла. Результативнее было бы поговорить на эту тему с богом.
Несмотря на порядочные пищевые запасы в моем ранце, я любил питаться в буфете. Самым вкусным там были котлеты буфетчицы тети Айкуш. Думаю, всех буфетчиц советских школ рожала одна и та же мать – все они были пухленькие, в белом халате, с короткими пальчиками и лукавым взглядом. Котлеты тети Айкуш имели одно преимущество перед бабулилизинскими котлетами: в них почти не было мяса. Они хрустели под зубами, были тонкими, как современные чипсы, и черно-коричневого цвета. А самое главное, ничем не воняли. У меня с детства слишком чуткое обоняние. Все остальные сигнальные системы в норме.
Питаться вне дома – на улице или в буфете – было в нашей семье не принято, даже в каких-то случаях считалось криминалом.
– Как?! Ты ел на улице? – выпучив глаза, ужасалась мама. – Как тебе не стыдно!
Все это говорилось так, будто я публично справил нужду.
– Если кто-нибудь увидит, подумает, тебя дома не кормят! А самое главное, ты можешь подхватить желтуху или еще что похуже!
Конечно, уровень государственного общепита в Советском Союзе мог бы быть и получше. Но у нас страх перед едой, приготовленной не дома, был патологическим.
Меня пугали всякими историями, мол, в школе можно съесть в крайнем случае коржик или булочку. Коржики я специально не покупал, чтобы не дразнили Ёжиком-Коржиком. Ёжиком-Серёжиком, кстати, меня прозвала мама. Она в этом призналась как-то.
Было истинным счастьем, если кто-то уронит на пол коржик, а еще лучше – булочку с изюмом. Булочка сразу превращалась в футбольный мяч. Естественно, после пары ударов она разлеталась на многочисленные маленькие булочки, и у нас становилось все больше и больше футбольных мячиков. В основном это происходило на больших переменах. Учителя нас за это наказывали. И желали нам в своей жизни обязательно пережить ленинградскую блокаду или геноцид 15-го года, чтобы к хлебу относились трепетно и с уважением. Думаю, добрые пожелания наших чутких учителей сбылись: в восьмидесятых мы пережили Спитакское землетрясение, в девяностых – развал СССР и две голодные зимы без электричества и отопления. И, наконец, две войны в Арцахе. Саундтрек «Санты-Барбары» – скорее, позывные к началу сериала, который мама смотрела, подключив телевизор к аккумулятору, – до сих пор звучит у меня в ушах, когда мне холодно.
Все, что варилось или тем более жарилось вне дома, есть было опасно, можно было умереть. Во всяком случае, мне так говорили. Что же касается пирожков, которые продавали у школы, или кваса… осмелиться это съесть или выпить было настоящим преступлением перед родителями! Потому что в пирожках кошачье мясо, притом преимущественно мясо тех кошек, которые попали под машину: таких легче перемалывать в мясорубке. В «квасовой» бочке держали лягушек, чтобы он оставался холодным. А дед Айк говорил, что продавщица там иногда еще и ноги моет. Он это объяснял тем, что у нее мозоли на ногах, а квас – отменное средство, чтобы эти мозоли размякли.
Дед говорил:
– Она садится на бочку ночью, чтоб никто не видел, и свешивает туда ноги, и сидит до утра.
Дед Айк был виртуозом-сочинителем. Например, в школе нельзя было есть котлеты тети Айкуш не потому, что бабулины полезнее и вкуснее, нет. Их нельзя было есть, потому что тетя Айкуш сморкается в свою мясорубку перед тем, как перемолоть мясо, а делает это она для того, чтобы мясо лучше лепилось. Да и соль добавлять уже не надо. В общем, нас пугали как могли, делали все, чтобы мы ели дома.
В школе самым суровым наказанием было, когда классный руководитель вызывал родителей, чтобы их отчитать.
Папа рассказывал, что в детстве директор его школы в Ленинакане как-то вызвал его родителей. Папин отец погиб на фронте, а матери он не хотел говорить. Она, моя бабка Вардануш, пережила все несчастья двадцатого века. И еще смерть мужа, потерю молодого сына… в общем, все видела. Папа решил ее не расстраивать, поймал на улице кого-то, дал ему рубль и попросил, чтобы тот сходил на родительское собрание вместо его родителей. Так этот несчастный мужик выбежал из школы через пятнадцать минут, плюнул ему в лицо, бросил рубль и, ругаясь, удалился. Что папа натворил, он не помнил, но историю эту на радость детям рассказывал неоднократно. Потом делал серьезное лицо и говорил:
– Ладно, я без отца рос, как беспризорник, а тебе чего не хватает? Почему ты такой урод?
Мама сразу вставляла, что ребенок урод по двум причинам. Нельзя при собственных детях рассказывать о своем беспризорном детстве. И нельзя гордиться при детях своим плебейским происхождением. И еще во всем виновата его мать, что рожала детей и не воспитывала их. О генах мама вставляла потом, когда у отца уже поднималось от злости кровяное давление.