К своему удивлению и на радость родителям, я начал неплохо учиться и даже пару раз получил отличную стипендию. Правда, школьные пробелы сказывались и сказываются до сих пор. Но я занялся интенсивным самообразованием. Педагоги наши не были истеричками, все – с научными званиями, члены академии, повидавшие мир. И у них был один лозунг: вы учитесь для себя. Никто родителей в институт не вызывал, а я тщательно скрывал, чей я сын. И когда педагоги узнавали, то удивлялись, почему я молчал. Ну, наверное, потому что опять немножко вырос, и было уже неудобно выезжать за счет отца. Все же на курсе были девушки, которые на меня уже иногда смотрели, и не хотелось выглядеть идиотом.
У меня появились друзья, мы вместе готовились к сессиям, ходили друг к другу домой, и я даже успел влюбиться. Это тоже заставило подтянуться. Тем более девица была начитанная и старше меня на три года.
Я перечитал все, что должен был прочесть в школе, начал учить английский, изучать историю. Единственным геморроем оставалась история КПСС. Это был полный маразм, и все педагоги по ней были кагебешники, стукачи и маразматики. Мы их не любили, но приходилось зубрить, кто какую глупость сказал на очередном или внеочередном съезде КПСС. Они нам долбили, какая у нас прекрасная страна, что нигде больше нет счастливой жизни, и прочую ересь.
Я уже говорил, что про девиц института Брюсова ходила не очень хорошая молва, но это было необъективно. Брюсова когда-то оканчивала моя мать. Потом сестра. Отец. Но случаев нежелательной беременности и оральной гонореи я у наших не замечал. Картину портил десяток деревенских девушек из общежитий. Я тогда узнал, что такое жить в тисках. Фундаментальная семья воспитывает детей сексуально озабоченными. Эти девушки не выщипывали брови, носили длинные юбки, кое у кого были даже золотые зубы и усики. Но вечером их было не узнать. Вся их туманяновская застенчивость куда-то испарялась, и они превращались в почтовую чернильницу, которой пользуются все, у кого есть перо. Меня они не привлекали. Не потому, что я был брезгливым или порядочным, просто не были интересны, и все. Искусству отдаваться тоже надо учиться. А их учили только доить коров.
У меня началась интересная студенческая жизнь. Совершенно случайно я поступил в студенческий театр. Шугаров, руководитель театра, был отличный мужик, меня любил и давал мне хорошие роли. Мне понравилось находиться на сцене, я участвовал в студвеснах, в кавээнах. Везде, где можно было быть в центре внимания. Я таял, когда на меня смотрели девушки. Однажды я понял, что стану актером, и сказал об этом Шугарову. Он на меня посмотрел с удивлением и спросил:
– На черта тебе это надо? Театр – это крысятник, да еще тебе придется играть на армянском. И вообще, если так, то зачем ты сюда поступил?
Зачем-зачем… По инерции. Впервые я понял, что меня никто и не спрашивал, куда я хочу поступать. И еще понял, что фраернулся. Надо было идти в театральный, но поздно. Или, как стало ясно потом, рано. Я просто решил для себя, что окончу этот институт, а потом пойду в театральный. Как говорится, жизнь еще впереди.
Я перечитал всю необходимую мировую классическую драматургию и приступил к теории театра. А надо было сдавать экзамены по истории Древнего мира, КПСС и по философии. Но Шугаров меня спас: он убедил меня, что актер – профессия многогранная и что на сцене все пригодится. Это было стимулом продолжить учебу в педагогическом. Да еще, не скрою, я не умел как следует читать и писать по-армянски. Как бы я стал актером? Я взялся и за армянский, читал все, что мне попадалось из литературы и из драматургии. В общем, я себя готовил уже в актеры. В институте знали, что после Брюсова я пойду в театральный.
Как много надо стараться, чтобы обрести счастье, и как быстро, за секунду, можно его потерять. Генеральный секретарь ЦК КПСС, лауреат Нобелевской премии Горбачев решил издать идиотский закон. Нет, речь не о «сухом законе», на него мне было наплевать – я не пил. Он издал закон, что студенты первого курса отныне должны призываться в армию.
Вроде жизнь налаживалась. Я влюбился в однокурсницу Вику – и вот тебе!
Армия
Мама была в отчаянии, просто сходила с ума. Она требовала от отца освободить меня от армии, а не то она опять отравится. Она не сможет пережить мою смерть. Мама была готова даже пойти против своих принципов и дать взятку военкому. Но ведь она мечтала для меня о карьере хоть какого-нибудь государственного чиновника, а освобождение от армии стало бы в этом смысле волчьим билетом. При этом меня опять никто не спрашивал. Они даже не знали, что я уже решил стать актером, и готовили меня в работники Министерства просвещения или куда-нибудь в Москву – продолжать учиться и стать наконец-то человеком.
В общем, мама просто не знала, что делать. А папа не знал, как от нее избавиться. Блата в военных структурах у него не было, и он был растерян. Мама говорила, что если отец захочет, то сделает даже невозможное.
– Ты для своих ленинаканских рабизов делаешь все! А своего сына хочешь в Афганистан отправить!
Она об этом говорила так уверенно, как будто знала, что меня возьмут именно на войну. Иначе и быть не могло.
Папа иногда срывался на скандал, мол, это не институт, чтобы твоего идиота пристроить! Это армия, понимаешь?
Мама говорила:
– Серёжик, как видишь, не идиот! Просто он эмоциональный ребенок, весь в меня.
– Да, он эмоциональный идиот, весь в тебя.
– Идиоты эмоциональными не бывают.
– Бывают, бывают, – говорил отец и добавлял: – Все идиоты эмоциональные!
– Если хочешь, чтобы Серёжика привезли из Афганистана в цинковом гробу, то продолжай сидеть на диване и философствовать.
Отец все никак не мог этого понять, он снова спрашивал:
– Откуда ты знаешь, что он попадет именно в Афганистан?
– Вот сын соседа Вильяма попал именно в Афганистан, значит, и он может попасть, – рассуждала мать.
В общем, наш дом превратился в дурдом! Наконец мама с папой пришли к консенсусу. Ёж пойдет в армию, но куда-нибудь поблизости, ну хотя бы в Грузию. Чтобы все было под контролем.
Папа нашел кого-то, договорился с военкомом, дал наконец-то на лапу, и меня пообещали с призывного пункта забрать в Тбилиси, в какую-нибудь местную часть. Я все это слушал как бы со стороны. Как какое-то кино, где решается чья-то судьба. И никак не мог переложить это на себя. Был безучастен и равнодушен, как мебель.
В один прекрасный день пришла повестка, и я осознал, что через день моя жизнь поменяется.
Я только завязывал отношения с Викой, я влюбился. Кстати, это произошло случайно. Она мне просто нравилась, как и многие девушки с нашего потока. Но однажды я зашел к ней домой за каким-то рефератом. Она мне открыла дверь в очень коротких шортах и пахла предательскими духами. Они меня разоблачили, сорвали маску, раздели догола. Да еще и эти шорты! Ноги у нее уже заканчивались, а шорты все не начинались. Она была как в чем мать родила. Мне стало жарко, ребра заболели от биения сердца. Я смотрел на ее длинные ноги и все пытался представить большее. Она ничего не замечала или прикидывалась. Мы пили кофе и беседовали, ее родители были дома, мы пошли на балкон. Долго сидели, я забыл, зачем пришел. И опять решил, что женюсь – и все! На этот раз после армии! Но пока надо было как-то ей сказать, что я ее люблю.
По поводу проводов в армию я организовал у нас дома вечеринку. Пришел весь наш первый курс. Я устроил фуршет, мы выключили свет и начали танцы-прижиманцы. Тогда был в моде Тото Кутуньо. «Лашате ми канта-а-аре», – пел виниловый диск. Мы танцевали, было и грустно, и хорошо. Наши, естественно, из дому не ушли, и мама умудрилась несколько раз зайти в комнату и проветрить, потому что были курящие. Ребятам это не мешало, а меня сводило с ума: ну неужели нельзя уйти куда-нибудь к соседям?
Я по случаю вечеринки сшил себе костюмчик – голубого цвета. Раньше нормальную одежду не продавали, приходилось заказывать у портных. Брюки костюмчика я заказал немного длинными, чтобы надеть туфли на небольшом каблуке. Дело в том, что Вика была на голову меня выше, и я сделал все, чтобы во время танцев-прижиманцев доставать до ее губ. Но когда мы начали танцевать, я понял, что каблуки должны были быть полуметровыми. Я еле доходил до ее грудей. Ну, в принципе, и то хлеб, подумал я. От нее пахло все теми же духами, и мне было больно кашлять. Мужчины поймут, о чем я.
Главное – сказать, что я ее люблю и мы должны ждать встречи после армии, чтобы пожениться. Ребята, естественно, почувствовали, что я влюблен в Вику по уши, и шутили, мол, если у Ежа будет девочка от Вики, назовем ее Ежевикой. Они-то ржали, а у меня к горлу подкатывался ком. Я не хотел расставаться с ней, я вообще не понимал, почему я должен кому-то что-то отдавать? Какой еще долг перед Родиной? Зачем? Разве сейчас война?..
Я хотел к себе в ущелье, я хотел опять есть шелковицу с тутовых деревьев. Я хотел сидеть под большим гранатовым деревом, которое росло в нашем саду. Я хотел к своим помидорам. А надо это все оставить и ехать куда-то за тридевять земель, отдавать какой-то долг. Как будто нельзя Родине простить мне этот чертов долг! В общем, я мучился этими праздными вопросами. Танцевал с Викой и еле сдерживал сопли.
Я решил выпить, чтобы сказать ей самое главное. Ну а когда же, если не сейчас? Сперва я выпил шампанское и стал запивать его водкой… потом еще чем-то, потом был коньяк, потом опять шампанское. И больше ничего не помню. Говорят, я блевал, и все ушли. Потом меня наши раздели и уложили на диване. Но этого я тоже не помню.
Я не знал, что нельзя смешивать алкоголь. Ну вот, узнал, но так не вовремя! Я чуть не умер.
Наутро мозг превратился в шарик, и, как только я шевелил головой, он катался туда-сюда, бился о череп изнутри и болью сводил меня с ума.
Я еле открыл глаза, на душе было противно и тревожно, я впервые познал, что такое похмелье. Передо мной по росту выстроились папа, мама и Гага. Они смотрели на меня с жалостью, шептались между собой, мол, уже поздно, надо ехать в военкомат.