Я понял, что меня пронесло, и ребят тоже, что наутро выебут моего сержанта Лотюка. И это было приятно, и я решил очнуться и попросить воды. Не только потому, что я обезводился. Мне захотелось пить потому, что в военных фильмах все умирающие на поле боя в последний раз открывают глаза и просят хриплым голосом: «Воды-ы».
Сестра тут же принесла воды, ко мне подошел ротный командир Белоус, у него на глазах блестели слезы. Он сказал дрожащим голосом:
– Как ты нас напугал, сынок.
Я ничего не ответил, мне было стыдно. Я закрыл глаза и на этот раз не умер, а с облегчением заснул.
Больше армян на пятый пост не посылали.
Баня
Будем честны – при советской власти душ каждый день мы не принимали. Если только летом. Граждане великой страны купались раз в неделю, были банные дни: суббота и воскресенье. Конечно, это не было законом, почти во всех квартирах были ванные комнаты. Но традиция мыться по выходным оставалась. Ванна в другое время служила для резервации воды. Во многих районах и по сей день вода идет непостоянно. А вот в субботу вода сливалась, и мылась вся семья. По очереди. Детей купали последними. Желательно вечером, чтобы не выходили потом из дому. Была такая байка, что если искупаться, то легко простудиться. Принимать душ каждый день советский человек научился после развала СССР. Не знаю, как это объяснить. Наверное, это так называемое тлетворное влияние Запада.
Нас в армии тоже водили в баню только по субботам. Сразу скажу: антиперспирантов не было вообще. Сейчас с удивлением вспоминаем: как мы так могли жить? Садиться в транспорт летом, ходить в гости, на работу… Но я себя утешаю тем, что, скажем, у Моцарта в парике наверняка были вши, и эти моцарты в своей гнилой Европе вообще купались только за день до собственных похорон. Словом, мы в армии воняли, у нас были вши и грибок на ногах. Портянки меняли в неделю раз, и весь день бегали, потели, занимались физкультурой, копали землю, стреляли.
Но при этом вокруг все должно было быть чисто. Плац подметали каждый день. Полы и окна драили каждый день. Туалеты мыли зубными щетками. Стены, бордюры, заборы белили, технику красили и мыли. Доходило до абсурда: даже траву красили в зеленый цвет, если ехала какая-нибудь комиссия из округа или проверка. Все это было выдумано не для гигиены, а чтобы, как говорилось, солдат хуйней не маялся. А служил Родине! Потому что дай солдату хуй стеклянный, он и хуй сломает, и руки порежет. За нами постоянно был контроль, и мы делали много бессмысленных вещей, чтобы служба малиной не казалась, нахуй. Да и в баню ходили с песней.
Нам выдавали по вафельному полотенцу, и мы – без ремней, – распевая, маршировали до бани, которая находилась в лесу, в двух километрах от части. Кстати, в армии я был запевалой. И это мне доставляло удовольствие. Я признавал, что больше ни на что не гожусь. Мне всегда приказывали:
– Даниелян!
Я отвечал:
– Я!
– Хуй на! – откликался сержант, это значило, что у него хорошее настроение. И, после того как вся рота отхохочется, он командовал:
– Запе-вай!
Я начинал петь – на свое усмотрение – строевую песню, которую разучивал со всеми в актовом зале.
Нас водили в баню поротно. Там были душевые кабинки, и в каждую входили по два, а то и по три человека. Мы должны были мыться со скоростью света, потому что враг не ждет! Враг повсюду и так и норовит напакостить, нагадить и начать войну против Советского Союза. Во всяком случае, необходимость все делать быстро оправдывалась именно этим. Всегда надо быть наготове и не зевать!
– А ну давай быстрее, курсанты! Яйца помочили – и на выход! Следующий, заходи! – орали дежурные сержанты.
И так – пока вся рота в пятьдесят человек не помоется. Все это занимало примерно полчаса.
У нас был один курсант, Щерба. Украинец. Мы на него особого внимания не обращали, пока не увидели в бане его чудо.
Он всегда мылся лицом к стене и как-то повернулся анфас.
Нашему взору открылась невероятная картина. У него член свисал до колен! Ну как у ослика. Помню, мы никак не могли наржаться, хотя в глубине души, естественно, завидовали. Нам казалось, это, наверное, очень круто – иметь такую елду. Это было очень забавно. Он не обращал на наши приколы внимания и мыл свое достоинство, как мыл бы свою третью ногу. Мы его спрашивали: а какая тебе подойдет женщина? Щерба брал его в руки и говорил:
– Когда придут ваши подруги вас навещать, могу одолжить половину.
Мы его прозвали Щерба Большой Хуй. Но это было длинно, осталось только Хуй. Он обижался и говорил, что у нас – сосиски, и баба такое даже во рту не почувствует.
В общем, посмотреть на чудо курсанта Щербы пытались все. О нем ходили легенды. Я придумал байку, что подруга Щербы сделала пластическую операцию и соединила вагину с двенадцатиперстной кишкой. Ему эти глупости мы не говорили. Он был славный.
После бани нам выдавали «хэбэ» и нижнее белье. На всех один размер. Я был опять самым маленьким, и мне ничего не подходило. Я понимал, что выгляжу как чмо в панаме. Если честно, то смешно выглядели все. У всех были большие панамы, которые стопорились на наших лопоухих ушах и соскальзывали с лысин во время ветра. Сержант нас ласково называл пиздой с ушами.
Фантазия меня заводила очень далеко, и как-то я эту пизду с ушами представил, и мне стало очень смешно. В строю. Я непроизвольно заулыбался. А в строю лыбиться – то же, что держать руки на яйцах или на жопе! Нам часто делали такие замечания, чтобы мы стояли как швабры, не шевелясь. И как только я улыбнулся, мне приказали закрыть ебальник. Тут я поймал себя на том, что знаменитое «я знаю, что ничего не знаю» у меня в мозгах перефразировалось и превратилось в «я понял, что ничего не понял». На всякий случай посмотрел на свою ширинку, она была застегнута, и я попросил «помощи зала». Ребята мне, неучу, черножопому армянину, любезно объяснили, что «ебальник» на русском означает «рот».
Огонь!
Серая армейская жизнь немного раскрасилась, когда начались учения. Мы учились на артиллеристов, и в один прекрасный день опять вскочили по тревоге. Это было привычным явлением. Но на этот раз мы знали, что это не очередной каприз комбата – он часто так делал, когда ему жена не давала. А тут мы были готовы, что сегодня нас поднимут по тревоге, погонят на плац, потом запихнут в грузовики и повезут наши лысые головы на вокзал. Мы в товарном вагоне поедем в Очамчири. Это было курортное место, но у нас там был учебный полигон.
Мы весь день бегали в противогазах. На солнце, по берегу моря. А в море зайти было нельзя. Как говорится, не положено.
Как-то раз кто-то из наших рискнул намочить ноги, так нас всех одели в ОЗК – это резиновый комбинезон, предназначенный для защиты от химического оружия, – и погнали по пляжу, на солнце. Потом – в болото. Типа, в море хотели? Вот вам море! У меня уже настолько притупилось сознание, что было совершенно все равно, что мне прикажут. Я тешил себя надеждой, что через год-полтора уволюсь и поеду к своей Вике. А кадровые офицеры останутся в этом говне. Будут стоять на солнце, отдавать приказы курсантам и самоутверждаться.
Интересно и страшно стало, когда мы пошли на стрельбище. Во-первых, стрелять из пушки – очень больно, могут лопнуть перепонки в ушах, если вовремя не откроешь ебальник. Как говорили, целку порвет. Ну, я уже знал, что «ебальник» означает «рот». В открытый рот забивались пыж и дым с песком, вот тогда он превращался в ебальник. В общем, вся романтика прошла после первого выстрела.
На учениях мы должны были попасть в конус, который в небе за собой тащит самолет. Был известный случай, когда курсанты попали в самолет, а не в конус. Надо быть просто дебилом, чтобы промахнуться на два километра. Но было такое. Слава богу, не при мне.
В нашем отделении был как бы армянский состав: я был, Аветис был, Ашот был, еще кто-то из наших был. В общем, мы учились стрелять из пушки. А комбат был патриотом своей Родины, а Родиной была для него только Россия. Он на нацменов смотрел, как на биомассу. Для него все были чурками, даже те курсанты, которые пришли в армию, как я, из вузов. Хотя они были грамотнее его и знали как минимум по три языка. Вообще чурками называли в основном ребят из Средней Азии. А иногда их же обзывали пиздоглазыми. Кавказцы же были черножопыми. Ну, я уже в бане заметил, что есть в этом доля правды, но не знал, что иметь жопу белую – преимущество. Во всяком случае, для комбата и многих русских офицеров и сержантов белая жопа была национальным достоянием.
У нас было упражнение: стрельба на кучность. В воздух запускалась ракета – как одиночный салют. И по ней палили из пушки. Отлично было тогда, когда все снаряды уходили в направлении маленькой звездочки в небе. Комбат с гордостью смотрел на отделение, где было больше славян, и поощрял их:
– А ну-ка, славяне, покажите, как умеете воевать. Молодцы! Покажите этим чуркам.
И все в этом роде.
И вот настала наша очередь. Из нацменов у нас был только Щерба. Он ящики со снарядами носил, как спичечные коробки: член ему, как мы убедились, не мешал. Я тоже что-то делал у пушки. В общем, все занимались своим делом. Ракету запустили, комбат прокричал:
– Огонь!
Мы пальнули, и звездочка погасла. Мы попали прямо в нее. Это практически невозможно, но у нас случайно вышло. Я уже не помню, что происходило потом, помню только красную рожу комбата. Было такое ощущение, будто он только что узнал, что у его жены выросли яйца, и гинеколог об этом объявил в программе «Время» на всю Советскую страну и соцлагерь. Мы же гордо расселись на пушке, как будто так и было задумано.
Учебка заканчивалась, и нас должны были распределить по всей Советской армии. Дамоклов меч Афганистана опять повис над моей лысой головой. Тут же были задействованы все ресурсы нашей семьи и пущены в ход все коррупционные схемы для моего спасения. Я был единственным наследником накопленного непосильным трудом в Африке богатства и «жил за двоих». Мама опять начала психологический террор против отца, постоянно напоминала ему о цинковых гробах, которые привозили из Афганистана в «черных тюльпанах», как пел Розенбаум.