И меня, нарушив закон СССР о службе, направили в Ленинакан.
Ленинакан был мне родным городом. У меня там жили дворовые друзья, родственники. И родная тетка Маро. Бабки Вардануш уже, к сожалению, не было.
Маро была очень рада, что я тут, под носом. И я был рад после ежовых рукавиц уставной службы в учебном образцовом подразделении в Манглиси попасть в рай. Мама успокоилась, папа был счастлив, что спокойно может лежать на диване после работы. И все ждали, когда я уволюсь. Но впереди было еще полтора года.
У нас был командир – капитан Сметкин. Полуграмотный мужик, которому я долго объяснял, что Тарту и Урарту – это не одно и то же. Мы спорили на разные темы, даже о том, должна ли женщина брить ноги. Или она должна зарастать до пупка. Вообще спектр тем был велик.
У нас было тыловое обеспечение. Мы весь день валялись на кроватях. Нас было всего шесть человек привилегированных тунеядцев. Жили мы мирно: четверо армян, один грузин, которого мы почти не видели – он постоянно уезжал в Тбилиси, – и киргиз Джениш. Джениш по-киргизски означает «День Победы». Он родился девятого мая, вот так и назвали. Руководствуясь этой логикой, если бы, скажем, он родился тридцать первого декабря, его назвали бы Новым годом. А в СССР весь календарь был исписан какими-то датами. Типа День рыбака, шахтера, тракториста… В общем, могло бы выйти забавнее, чем с Днем Победы.
Джениша я любил, мы с ним дружили, он был очень добрый и честный. Родился он где-то в степи, и его отец был учителем истории. Джениш рассказал мне о себе. И я вспомнил Кадырова Абды.
Дженишу в военкомате сказали, что его забирают в Германию, и он очень обрадовался. Он рассказывал:
– Сажусь я впервые в жизни в самолет и лечу. Приземляюсь, вижу – германские люди, германские буквы на зданиях. Сразу пишу отцу письмо. Мол, все, папа, я доехал до Германии. Потом мне сказали, что это гребаный Ленинакан, и буквы у вас на зданиях не германские. Отец мне написал, что я долбоеб.
Мы его утешали, что даже если он и долбоеб, то все равно мы его уважаем. И в обиду не дадим.
Вообще в армии у меня никогда не было проблем ни с русскими, ни с азербайджанцами, ни с ребятами из Средней Азии – ни с кем. У меня, как у «чистокровного» армянина, были проблемы только с армянами. Я понял, что не подхожу им по менталитету. Не то чтобы я был космополитом, нет. Это необъяснимая несовместимость. У меня была пара друзей-армян. Для всех других я был непонятным и чужим среди своих.
Я уходил глубоко в себя, писал Вике письма в Ленинград и ходил ночью в город к Маро. Увольнение стоило бутылку армянского коньяка. Капитан Сметкин был очень оригинален в своих запросах: он брал с нас взятки кофе, московскими конфетами, знаменитой ленинаканской колбасой «сервелат». А однажды с меня за увольнение попросил кримплен – это такой материал, – чтобы сшить гражданские брюки. Капитан был, конечно, удивительным. Его когда-то понизили в звании за пьянство, и он положил на армию – просто ждал пенсии и сидел себе на табуретке, качая ногой. Он курил даже те сигареты, которые ему приносили мы. Как говорила Маро: «Ему этот коньяк и сигареты суй хоть в рот, хоть в жопу. Все равно мало!»
Но я им был доволен. Вот и настала у меня не служба, а малина, нахуй!
Часть у нас была экзотическая. Она размещалась в крепости, которую построили во времена царя Александра Второго. Под стенами крепости мы иногда находили старые пушечные ядра. Не могу себе простить, что ни одного не припрятал для себя. В баню и столовую мы не ходили. Ели в городе, мылись тоже. И единственное, чего мы боялись, так это встретить там коменданта Антиша. Антиш был легендой. Как я потом проанализировал, это был человек маниакальный. Нам тогда казалось, что он в возрасте – ему было лет сорок, – но он бегал по городу за солдатами, сажал их на гауптвахту, если не было увольнительной. Гонялся за общественным транспортом, заходил в троллейбусы на остановках и подозрительно смотрел на молодых людей. Ему везде мерещились убежавшие в самоволку солдаты. Он ловил их, как преступников, бил, связывал руки, сажал на сухой хлеб и воду. И никакой ротный и даже комбат не мог его убедить вернуть солдата в часть раньше срока.
Как-то я шел домой – по привычке с расстегнутым ремнем и, естественно, без увольнительной, – и вдруг передо мной явился Антиш во всей своей красе: в галифе и фуражке набекрень. Блин, да у него даже фамилия была страшная! Я дал деру. Он – за мной. Бегал он на самом деле хорошо, физически был подготовлен. И вот он бежит за мной и, как в кино, кричит:
– Стой, сука, стрелять буду!
Я на ходу поседел. Слава богу, я был уже там, где вырос и знал каждую дырку, где играл еще совсем недавно в «казаки-разбойники». Я прятался за гаражами, забегал в сквозные подъезды, кружил по дворам. А Антиш не отстает. Он тоже, как и я, знал все подворотни наизусть. Наконец я добегаю до своего подъезда и влетаю на первый этаж, к соседям. И, как застуканный любовник, оказываюсь под чьей-то кроватью. Соседи поняли, в чем дело, и сразу заперли дверь. Я только услышал, как вбежавшему во двор Антишу показали в другую сторону. Мол, он побежал туда.
Я был напуган до усрачки. Но мои знания по дворовому убеганию от противника были непревзойденными. И спасли меня от гауптвахты. Когда я ребятам рассказал, что ушел от Антиша, они посоветовали спрятаться, потому что никто не удивится, если он сейчас будет меня искать по всей ленинаканской дивизии.
Служба шла к концу, родители решили, что я должен вступить в КПСС. Они готовили мне карьеру. Я обязательно должен был после армии продолжить учебу в институте и поступить к отцу на какую-нибудь должность. А без членства в партии Ленина невозможен карьерный рост. Опять были задействованы все известные и неизвестные мне коррупционные схемы, и я пошел к Сметкину и передал ему желание моего отца. Сметкин посмотрел на меня лукаво, он сидел, как всегда, на табуретке, нога начала раскачиваться вверх-вниз все сильнее. Он предвкушал неплохой заработок.
– Три тысячи рублей, – проговорил он, жуя зубами сигарету. И затянулся с удовольствием.
Я так и передал нашим. Деньги ему вручили в городе. Маро его проклинала. Она, мол, честным трудом зарабатывает в бане свои левые десять рублей в день, а он бац – и три тысячи! Сволочь!
Но для наших главным было добиться цели. Мне оставалось просто написать заявление и демобилизоваться на три месяца позже. Это было хуже всего. Хотелось в Ереван, все уже надоело. Хотелось в институт, хотелось новой жизни – гражданской жизни.
Все мои армейские друзья уже готовились к демобилизации. Джениш сделал себе дембельский альбом с фотками. А мне было на все наплевать. Тем более что Вика, когда узнала, что я скоро заканчиваю службу, открыла мне ужасную тайну.
Она прислала последнее письмо. Она писала, что не может мне ответить тем же чувством, которое питаю к ней я. Она знает, что я ее люблю, но сама меня уже считает другом. И предлагает чистую дружбу. Потому что очень меня ценит. Письмо заканчивалось нокаутом ниже пояса. Постскриптум: «Я отдала свою девственность Сергею, окропив кровью белую простынь. Да, его тоже звать Сергей, как тебя. Я люблю этого Сергея. Это произошло еще год назад. Мы живем вместе в общежитии, он с моего курса. Я не говорила тебе, потому что ты служишь, не хотела делать тебе больно. Но уже можно и нужно посмотреть правде в глаза».
Надо же, мало того, что у меня есть две могилы с именем Сергей… Мало того, что это ложное имя отца… Еще и этот козел – Сергей. «Ненавижу свое имя!» – рыдал я, как мальчишка. Хотя почему «как»? Мне было двадцать лет.
Я был поражен, убит, уничтожен. Я хотел эту белую – или уже не совсем белую – простыню засунуть этому Сергею в задницу. Я накатал Вике толстое письмо, которое не влезло в стандартный конверт. Я даже не помню его содержания. Я запомнил только Викино письмо и процитировал вам последние строки, как они были.
И только потом понял, почему не любил свое имя. Просто мне больше нравилось, когда меня называли Ёж.
Тайны
Я сидел дежурным на КПП. Держал в руках пояс с бляхой, на поясе были нацарапаны месяца и под ними аккуратно подведены черточки. Сентябрь – черточка. Октябрь – черточка. Ноябрь. Последний месяц, но черточки под ним пока не было. Оставался еще долгий месяц бессмысленной службы. Надо было получить партбилет. И вернуться в Ереван… опять в никуда. В пустоту. Вики нет, друзья не радуют, да ничего не радует. На душе пусто, как в высохшей канистре из-под солярки. Соляркой вроде бы пахнет, а внутри – одно эхо.
Я пару раз уже ездил в Ереван. Мама приглашала каких-то уродок – своих студенток, мол, смотри, какие девушки, можешь и себе присмотреть. А мне было противно на них смотреть – именно потому, что мама этого хотела. Для меня это было дико. Но маме ничего сказать не мог. Я их всех ненавидел. Мне казалось, они пахнут дешевыми духами, и лифчики у них под мышками желтые. Мне казалось, зубы у них вымазаны помадой. Меня тошнило от этих девушек.
Но сейчас я был на КПП.
Из Еревана я как-то привез себе магнитофон с кассетами – чтобы слушать, когда стоишь на КПП дежурным. На одной с разных сторон были записаны Алла Пугачева и тяжелый классический рок. Deep Purple. Я любил эту кассету за ее универсальность. Как только подходит к КПП девушка – делаешь реверс, и поехали. «Без меня тебе люби-мый мо-ой…»
В один прекрасный день к КПП подошла Света. Она была текстильщицей. Очень красивая – волосы длинные, глаза голубые. И, что главное, не мама ее мне прислала.
Она попросила позвать рядового Лисина. Я о таком не слышал, но уже начал ему завидовать и ненавидеть. Подошел я к коммутатору, попросил найти рядового Лисина. И выяснилось – на радость мне, – что Лисин сидит на гауптвахте. Я невольно заулыбался, но сразу скрыл улыбку. Подошел к двери и с озабоченным видом сказал Свете, что его наказали.
Она поняла, что я типа озабочен, спросила:
– А за что он сидит?
Я понял, что разговор завязывается. Решил ей помочь.