Мама рассказывала, что она не могла плакать. В больнице работала русская санитарка Вера Григорьевна. Она пожалела молодую семью и приютила их на время, пока они были в Москве. Мама и папа провели у нее и ночь перед похоронами. Я видел могилу своего брата. На каменной плите написано: «Даниелян Сергей». У меня опять возникло такое чувство, что я вижу свою могилу.
Мама с отрешенным взглядом рассказывала о смерти ребенка:
– Оставили Серёжика в морге и пошли к Вере Григорьевне, отец тогда у них жил. Я просила его ночью, чтоб он вернулся в морг и надел бы ребенку носочки. Там, в морге, холодно и окна открыты, постоянные сквозняки.
С того дня мама терпеть не могла холод и сквозняки и постоянно ругалась, если кто-то оставит окно открытым. Вот почему даже в машине окна не открывались, если мы куда-то ехали с ней. Она всегда носила парик, даже летом. А у нее были хорошие волосы, ей просто постоянно было холодно. После такого стресса она начала заикаться, когда я был еще маленьким. Потом долго лечилась в Москве у психотерапевтов. Заикание прошло, а вот фобия открытых окон осталась до самой смерти. Ненависть к Ленинакану – тоже. Она говорила об этом, даже уже будучи старой:
– Они от меня еду прятали, ребенок потому больным родился, разве я им это прощу?
Мама рассказывала, как бабка Вардануш ее проклинала по каждому поводу за то, что она увела от нее сына. А папе жаловалась, что не может больше жить с невесткой. Отец все это выслушивал, брался за нож и предлагал зарезать ее. Тогда все успокаивались до следующего скандала.
После смерти маленького Серёжика мама ушла от отца и вернулась в Ереван, папа поехал за ней, упрашивал, спал в подъезде, пока его не впустили в дом, и остался там уже навсегда.
Странно как-то… все эти ужасы, которые рассказывала мне мама про бабку Вардануш и Маро, должны были вызвать во мне ненависть к ним, но я почему-то их любил и зла не таил. Наверное, потому что меня они тоже очень любили и баловали. Я чувствовал себя продажной шкурой.
Бабушка Вардануш давала мне рубль с головой Ленина и предлагала принести мороженое. Мы сидели на тахте, она говорила всякие гадости, типа что эскимо похоже на член негра. Я уже кое-что начал понимать, и это меня развлекало. Она была интересная, необычная и рассказывала мне забавные, не детские истории про свою жизнь. Кроме увиденного и пережитого ею в детстве во время резни в Западной Армении она пережила еще и ряд семейных драм. Ее сын умер от туберкулеза в двадцать шесть лет – тот самый Марлен, который на самом деле Сергей. У самой бабки Вардануш была теория, что я назван в честь ее сына. А мама говорила, что просто любит это имя.
Бабка Вардануш одна воспитывала моего отца и Маро. Деда Вароса, ее мужа, я никогда не видел – он погиб на фронте под Краснодаром. Мама рассказывала странную историю о нем.
Ревность
У деда Вароса была бронь, и его на фронт не призывали: он был одним из основателей Ленинаканской текстильной фабрики. И его берегли как специалиста. Фабрики уже нет, а обелиск с его именем среди других погибших на фронте – стоит.
Я эту фабрику помню: она работала до девяностых годов и была гордостью легкой промышленности Армянской ССР. Ее страшный гудок – будок, как говорила бабка Вардануш, – созывал на смену каждые шесть часов, по этому гудку жители города корректировали часы. Но после развала СССР гудок заглох.
Это было градообразующее предприятие, и там работали девушки-текстильщицы со всего Союза. Девушки эти были добрые женщины, и в Ленинакане до сих пор можно увидеть множество рыжих людей со славянской внешностью и с армянскими фамилиями. Ленинаканские армянки не любили текстильщиц из России – те были белые, высокие, голубоглазые и без особых стереотипов, которые мешают свободно прожигать жизнь. Они представляли серьезную опасность для фундаментальной армянской семьи, которая могла развалиться под пронизывающими взглядами голубоглазых проказниц.
Вот и мой дед, Даниелян Варос Арутюнович – начальник цеха текстильного производства, окончивший институт в Иваново по специальности «текстильщик», без пяти минут директор завода – по уши влюбился в девушку голубоглазую, белую, стройную, без усиков и в белом платочке на белобрысой голове. Говорили, Варос совсем сошел с ума. И часто задерживался в общежитии у Ольги – так ее звали.
Шла Отечественная война, и образ коммуниста становился совсем несовместимым с его развратным образом жизни. Да еще и мир не без добрых людей, молва дошла до бабки Вардануш. Она как женщина не имела права голоса в фундаментальной порядочной армянской семье и придумала коварный ход, чтобы отвадить мужа от русской конкурентки и спасти семью. В один прекрасный день бабка Вардануш надушилась духами «Красная Москва» и пошла к военкому. Она на коленях просила его призвать мужа на фронт во имя спасения семьи. Так и случилось. Добрый военком пошел навстречу коммунисту и передовой текстильщице Вардануш – она работала на том же заводе. И деда Вароса в возрасте тридцати пяти лет призвали на фронт.
Через месяц бабка Вардануш получила повестку о его смерти. Как она это пережила, я не знаю. Его похоронили под Краснодаром, в братской могиле – так рассказывала моя тетка Маро. Не знаю, насколько Вардануш спасла свою семью, но угрызений совести у нее, по-моему, не было. Она с гордостью рассказывала о деде, который героически пал за Родину. Не то что мой дед Айк, который дошел чуть ли не до Берлина, но каким-то образом остался в живых. Бабка Вардануш это часто подчеркивала, мол, если дед Айк не погиб, значит, и не воевал нормально.
Маро не могла матери простить, что та послала отца на фронт, но об этом в семье умалчивалось, и даже мой отец перед смертью, уже совсем старый и немощный, закатил маме прощальный скандал, мол, это она распространяет эти слухи и позорит его мать. Отец в это просто не хотел верить. На самом деле слухи пошли от Маро, которая мстила своей матери за то, что та натворила.
Бабка Вардануш, как говорила моя мама, была очень примитивна, и даже против мамы ее настраивала дочь. Она своим рефлексивным поведением, как говорила мама, виновата и в смерти своего сына Марлена.
У Марлена тоже была любовница на текстильной фабрике – как видите, текстильная фабрика была в Ленинакане главным развлечением армянских мужчин. Но у Марлена, грамотного молодого человека, который учился в летном училище после войны, были серьезные намерения насчет этой русской девушки: он решил на ней жениться. Бабка Вардануш была уже на пенсии. Она пришла в неистовство. Мало того, что муж у нее погиб на фронте из-за какой-то текстилевской шлюхи – так она называла всех текстильщиц русского происхождения, – теперь еще сын хочет в дом привести русскую чатлах. Она пошла на фабрику, отыскала эту девушку и поклялась ее облить кислотой, если та еще раз хоть подумает о ее сыне. Бедная девушка сразу поняла, что ее ждет в этой семье, и уехала, никому ничего не сказав и не оставив адреса.
– Не все же такие идиотки, как я, – говорила мама. – Увидела его мать, собрала манатки и смылась с глаз долой.
Марлен был подавлен. Он поссорился с матерью, не приходил домой, пил по-черному, спал под окнами общежития, не зная, что девушка уехала. Долгая депрессия, мороз и водка подорвали здоровье Марлена: он заболел, у него начался туберкулез. Его лечили дома, в больницу он почему-то не лег, бабка Вардануш его выхаживала, но он умер. Говорили, он отказывался от общения, от лекарств и даже от еды. Бабка Вардануш оплакивала его всю жизнь. А о муже даже не вспоминала. Странная у нее была судьба: она была доброй бабушкой, но не понимала масштаба тех разрушений, которые сама натворила. Она была похожа на ребенка, который относится, скажем, к свой младшей сестре как к кукле и может выколоть ей глаз – не от злости, а просто ради интереса, не соображая, что творит.
Маро, ее дочь, не вышла замуж и, как у нас говорят, осталась дома. В молодости она была гулящая, у нее было несколько любовников. Как-то мои родители вернулись домой и заметили еще с улицы, что в квартире горит свет. Бабка Вардануш была где-то в гостях. Когда мама с папой вошли в дом, свет погас. Наши почуяли неладное, мама включила свет. Маро сидела на диване полуголая, а под столом виднелись мужские ноги. Прямо как во французской комедии. Любовник под столом. Папа попросил его выйти, тот схватил одежду и выскочил из квартиры, а папа взял пепельницу и запустил ею в Маро. Пепельница была хрустальная и разбилась о стену. Мама не пустила, чтобы отец ее избил, и очень жалела об этом.
– Надо было, чтоб Данэл ее убил. Тогда и ее бы не было, и его бы посадили!
Маро
Маро гуляла направо и налево, а в провинциальном маленьком городе Ленинакане, где все друг друга знают, это, естественно, не приветствовалось. Но Маро хорошо использовала своих кавалеров. Они чинили ей мебель, развозили ее на машинах, ходили за нее на базар. Мама удивлялась, как это хромая, толстая кассирша общественной бани имела такой успех. У нее даже был постоянный любовник, Гуго.
Маро под конец жизни с гордостью рассказывала мне:
– Когда я выходила на улицу, Серёжик-джан, транспорт останавливался. И стоял не только транспорт, но и у шоферов кое-что.
Кстати, Маро тоже не церемонилась и называла все вещи своими именами.
Я только сейчас понимаю, чем она брала. Во-первых, она была очень хитрая, у нее был пошлый специфический ленинаканский юмор. Плюс она была свободолюбива и независима. Никогда ни у кого ничего не просила и сама всегда была готова помочь.
Она работала в городской бане кассиром, круг общения был очень большой, в маленьком городе ее знали все. И она знала, кто в баню пошел с женой, а кто – с чужой женой. Я часто сидел у нее в кассе, там стоял специфический запах влажности и мыла. Она продавала билеты парам и говорила: «Заодно и искупаетесь». Пары застенчиво улыбались, доплачивали ей за услугу и проходили в номера. Маро многое о людях знала, и с ней считались.