Когда Маро мне это рассказывала, ей было восемьдесят шесть лет. Через год она умерла.
Как-то я опять приехал в Ленинакан ее навестить. Она сидела слепая и счастливая. Я спросил, что случилось. Она достала из кармана халата сто долларов и игриво показала их мне:
– Это Сусан принесла. Гуго приехал дом продавать и дал ей, чтоб мне передала. Но, сволочь, не звонил. И Сусан говорит, что он уже уехал. Я оставлю их на черный день.
Она была счастлива, но грустна. Говорила:
– Ну хоть бы позвонил, предатель! Ну да ладно, бог с ним, главное, что жив-здоров и вспомнил.
Ведьма
Наши были уже в Лос-Анджелесе, а я, как всегда, жил и работал в Ереване. Маро навещать было некогда, и ездил я к ней редко, только по поводу. То к врачу сводить, то мебель переставить. Ленинаканские родственники тоже к ней почти не ходили, а хлеб покупали соседи.
Ей было уже за восемьдесят, у нее развивались глаукома и старческое слабоумие. Я устроил ей операцию глаз, но это особо не помогло. Зрение не восстановилось, она едва видела свет. Ей все казалось, что соседи приходят к ней домой и воруют или меняют ее вещи. Как-то она мне сказала:
– А ну-ка, посмотри на этот ковер.
Я посмотрел.
– А что с ним?
– Разве это мой ковер? Ты хочешь сказать, что это ковер, который купила Вардануш?
Я не знал, что ей ответить, но решил поспорить:
– Маро, ты же не видишь, насколько мне известно, с чего ты взяла, что это не тот ковер?
– Э-э-э… Ты думаешь, что я сошла с ума. Но я все знаю, – сказала она и посмотрела в пустоту – в мою сторону. Этот взгляд мне напомнил тот, когда она удивлялась, что я могу сто раз ходить в театр. И на ее лице было написано: о чем мне с тобой, дебилом, говорить?
Это было невыносимо: видеть, как Маро, с которой считался весь Ленинакан, которая не боялась ломать стереотипы и, вопреки всем понятиям о нормах в фундаментальном обществе, свободно выработать свою философию, постепенно превращается в кактус на подоконнике. Мне было больно, но и интересно наблюдать за ней. Я был у нее единственным. Звонил каждый день, если не удавалось съездить. А когда приезжал, то разводил ее на разные разговоры.
Тяжело было слушать одну историю: ночами ей казалось, что у нее на коленях сидит ребенок. Она его гонит, а он все сидит и воет. Было невыносимо представлять ее мучения. Но когда она рассказывала мне все это, я понимал, что она на какое-то время успокоилась.
Когда Маро умерла в больнице, я прибрал немножко в доме и заметил, что на подоконнике нет куклы. Я начал ее искать и понял, что она не может быть далеко от Маро. Открыл ее диван и не ошибся. Кукла была аккуратно замотана в пеленки. Я завернул ее в старый плед и понес в морг. Попросил патологоанатома положить ее с Маро. Работник морга взял сверток и оттуда вылезла маленькая голова. Он вскрикнул и уронил куклу на пол.
– Что это, черт побери?
Я ответил, пытаясь казаться равнодушным.
– Да так… Ее белье и ее кукла. Она из ума выжила под конец и просила куклу положить вместе с ней. А желание покойника – свято, – пафосно сказал я.
Он на меня посмотрел подозрительно, раздвинул Маро ноги и запихал туда сверток с куклой. Кукла была большая и по-другому в гробу бы не поместилась. Значит, между ног ей и место.
Так я ее и похоронил, свою Маро. С куклой между ног.
Потом я вернулся домой. Туда, где когда-то лежал с бабкой Вардануш, куда ходили любовники Маро, где я обнимал Свету. Я поднял подушку Маро – не помню уже зачем. Там лежал конверт, и в нем – сто долларов. Может, их прислал отец, а может, это были именно те сто долларов, которые передал Гуго. Не знаю. Я купил ей на эти деньги гроб.
Похороны Маро были необычными, как она сама. Я о них не оповестил своих ленинаканских родственников, решил не делать из похорон шоу. Позвал только свою соседку и подругу детства Мелан. Нанял также священника, как полагается.
Мы с Мелан ехали за катафалком, и он почему-то поехал совсем не той дорогой, а в объезд, через весь город. Мне показалось, что Маро хочет прокатиться в последний раз по Ленинакану, где она, гордо хромая, не спеша переходила улицы, заходила в магазины, шла на работу, не обращая внимания на взгляды шоферов, которые сходили с ума от ее массивного зада, и заставляла Гуго ревновать. Я ехал позади катафалка и не спешил направить его в правильную сторону.
Наконец мы доехали – длинной дорогой – на кладбище. Когда рабочие поставили гроб на каменную плиту перед входом и отошли, священник начал молитву.
В это время поднялся сильный ветер, и покрывало, которым было укрыто тело Маро, заслонило ее лицо именно – я не придумываю и не преувеличиваю – на слове «Господь». Я человек не суеверный, но когда это повторилось в третий раз – на том же самом слове! – я посмотрел на свою спутницу Мелан и понял, что она думает то же, что и я. Священник начал молиться все громче и быстрее, проговаривая молитву так, как будто за ним гнался сам Люцифер. Поднялась пыль, в воздухе заплясали осенние листья и разноцветные целлофановые пакеты. Отпевание пришлось замять. Священник был опытным, и я понял, что есть короткий вариант этого дела. Священник позвал рабочих, и гроб понесли к могиле.
Я многократно навещал там бабку Вардануш, но кладбище старое, приходилось перешагивать через многочисленные чужие могилы и топтать их. А Маро понесли по другой дороге и спокойно, по тропинке, дошли до цели. Я подумал, что Маро в последний раз сделала для меня доброе дело. Научила, как коротко ходить на могилу бабки Вардануш.
Маро забросали землей, потом камнями. Камней было больше, чем земли, и получился бугорочек.
Мы шли к выходу. Я, священник и Мелан. Священник решил нарушить тишину и сказать что-нибудь утешительное, мол, ангелы Маро не оставят одну, а Господь Бог простит ей все грехи, и она будет счастлива… потом что-то о втором пришествии Христа. Я молчал, а Мелан это надоело. Она остановилась и сказала священнику:
– Слушайте, святой отец, подумайте лучше о себе. Маро даже там договорится и будет жить себе в свое удовольствие так, как она хочет.
Это было настолько в точку, что мы как будто скинули напряжение и упали со смеху. Священник сказал, что никогда не видел такого странного погребения. А я добавил:
– Надо было просто ее знать.
После похорон я позвонил в Лос-Анджелес и сказал маме, что Маро больше нет. Не знаю, что она подумала, но, помолчав, сказала:
– Да. Это ужасно.
Не знаю, что это означало. Мама была ее ровесницей и, наверное, предчувствовала свою смерть.
Как-то я навещал могилу Маро примерно через полгода после похорон. Могилы бабки Вардануш и ее сына Марлена-Сергея заросли травой, а вот у Маро пока было пусто. В Ленинакане плохая, каменистая почва, так что это было неудивительно. Не знаю, что меня натолкнуло на мысль позвонить маме в Лос. Время было неудобное, там была глубокая ночь, но я все же позвонил. И сказал, где нахожусь. Сказал еще невзначай, что на могиле пока трава не выросла. Мама помолчала и сказала:
– Я всегда говорила, что она ведьма.
Я понял, что доставил маме удовольствие, и пожелал ей спокойной ночи. Я всегда старался делать так, чтобы ей было хорошо. Ведь ей так мало оставалось жить.
Что касается меня лично, то я давно уже отказался ото всех и убил своих бабушек, дедушек, родителей. В себе. Даже если мама пока еще была жива, пыталась как-то рулить мной – это уже было вне меня.
Неправда, что, когда родители умирают, ты себя чувствуешь одиноким и понимаешь, что повзрослел и постарел. Все это напоминает мне бессмысленные тосты о родителях, об их светлой памяти. Как вообще за это можно пить? Это пафосно и глупо. Как те самые уродливые безвкусные могилы. Пить надо просто так, для хорошего настроения. Пить надо с хорошими людьми, с которыми можно и расслабиться, и погрустить, и помолчать. Жить вообще надо для удовольствия. Я благодарен родителям, что они меня научили, как нельзя жить.
Вместе с Маро я похоронил свое детство и не жалею, не хочу его возвращения. У меня нет о нем ностальгии. Когда поют «куда уходит детство», так и хочется ответить: «В жопу, Алла Борисовна, куда же еще?»
Наслаждайтесь, нам так мало осталось.