– А, вот как… Что ж, я думаю, ты права. Такое озеро нелегко отыскать на карте.
Оба притихли.
Потом она прошептала, казалось, и не заботясь о том, чтобы он расслышал:
– Но один-то раз, один-единственный раз можно попробовать отыскать его, свое Тауницкое озеро…
Он молча погладил ее руку.
– Лидия, милая, – бормотал он, – Лидия, Лидия… – Потом он спросил: – Как тебе живется с твоим мужем?
– Очень хорошо, – ответила она. И, чуть надменно улыбнувшись, она добавила: – общество его так полезно. Он так много знает и умеет.
– И ведь у вас было грандиозное свадебное путешествие?
– Да. Копенгаген, Гамбург, Бремен, Голландия, Бельгия, Париж! Ривьера, Милан, Флоренция, Рим! И потом от Бриндизи к Египетским пирамидам. Три тысячелетия, или четыре, или шесть – забыла – смотрели с пирамид на бедную Лидию Стилле. Ну, а потом обратно через Венецию, Вену, Прагу, Дрезден, Берлин и Треллеборг…
– До Тауницкого озера, однако, вы так и не добрались?
– Нет, там мы не побывали. В Бедекере оно не указано.
Теперь, кроме них, в зале никого не было. Засидевшиеся за завтраком двое господ ушли.
За окнами плыл заупокойный звон.
Он все еще держал ее левую руку в своей правой.
Он поднес ее к лицу и разглядывал перстенек со смарагдом.
– Красивое кольцо, – сказал он.
– Да. Маркус мне его подарил, когда я дала ему согласие.
Он секунду помедлил, потом сказал:
– Он был, выходит, так убежден в твоем согласии, что заранее припас дорогое кольцо?
– Нет, оно у него было еще прежде. Он рассказал мне целую романтическую историю, и она произвела на меня впечатление – тогда… Он любил одну девушку, давно, двадцать или тридцать лет назад, и для нее-то он купил это кольцо. Но он не успел ей его подарить, она его обманула. И он взял с меня клятву, что, если я когда обману его, я уже не буду носить кольца.
– И ты держишь клятву?..
Она смотрела прямо перед собой и не отвечала. Потом она сказала:
– Мне бы так хотелось рассказать тебе немного о моей жизни. Не теперь. Потом. Когда-нибудь. Или нет, я тебе напишу. У нас в Шернвике зимой такие длинные вечера. Вот я и сяду как-нибудь и напишу тебе. А ты не отвечай, это нельзя. Он такой ревнивый, и он следит за каждым моим письмом. Он их не вскрывает, нет, и не требует, чтобы я ему их читала. Но он за ними следит.
– Так ли хорошо тебе с твоим мужем, Лидия?..
– Бывает, – сказала она, – что мы заговариваем о разводе – зимой в Шернвике такие длинные вечера! Но всегда мы разговариваем об этом спокойно, деловито. И кончается все тем, что я остаюсь. Он умеет убеждать, мне его не переспорить. И он отец моей дочери. И у него деньги, понимаешь, деньги.
Он провел ее ладонью по своим глазам. Никто их не видел.
Вошли двое – уже обедать – и сели неподалеку. Он вынул из кармана блокнот, достал оттуда вдвое сложенный рисунок и положил перед ней на стол.
– Помнишь? – спросил он. Она тихонько кивнула.
– Спасибо, что хранишь…
– Много лет я носил его с собой, в блокноте.
Она перевернула листок и прочла свою выцветшую надпись и под ней четыре его строчки и потом долго сидела, молча глядя в пустоту.
– Но ты ведь добилась того, чего хотела, – сказал он. – Ты вырвалась далеко, вырвалась прочь. Или тебя тянет еще дальше?
Она не ответила, она только шепотом повторила последние слова его стихов:
Осеннею давней порой…
– Когда ты написал это? – спросила она.
– Несколько лет назад. Кажется, почти тотчас после женитьбы.
Она все думала, думала.
– Нет, – вдруг ответила она на его вопрос, – нет, меня не тянет еще дальше. Теперь бы я иначе написала. Я бы написала так: «Я хочу домой, хочу домой, к себе домой!» Но я уже не понимаю, где он, мой дом. Не понимаю, где я была бы дома. Знаешь, я как будто потеряла самое себя. Знаешь, я как будто запродала свою душу. Но и прелесть-то была немалая; он ведь повел меня на высокую гору и показал мне все царства мира и славу их! И вот я предмет роскоши в прекрасном хозяйстве богатого старика! Теперь-то я знаю, какая правда в тех стихах: годами не искупишь часа… Ох, Арвид, Арвид, и отчего нам такая ранняя осень. Ведь мы же еще молоды!
Он взял рисунок и вложил его обратно в блокнот.
– Да, – сказал он. – Для осени рано.
Зала понемногу наполнялась и уже горела всеми огнями. Арвид подозвал официанта и расплатился. Но они еще остались.
– Для осени рано, – проговорил он. – Но ведь нам самим решать, смириться ли с осенью или еще поглядеть на летние дни…
Она смотрела на него. Глаза ее расширились: «Ты любишь меня, еще любишь? Неужели же, неужели ты еще любишь меня?»
Он не мог оторвать глаз от ее лица.
– Никогда, никогда в жизни, никогда я не смогу любить никого, кроме тебя.
Она вдруг побледнела, и лицо ее осветилось бледностью.
– Правда? – спросила она.
У него так стучало сердце, что он не смог ответить. К горлу подступил комок, давнишний комок. Десять лет с ним такого не было.
Но оба спокойно и чинно, словно два манекена, застыло глядели прямо перед собой, в пустоту.
– Не хватало только, – услышал он, как сквозь сон, ее шепот, – не хватало только, чтобы вся моя жизнь прошла, а я бы так и не была твоя!
И, как сквозь сон, он увидел, что она тихонько сняла с пальца перстенек со смарагдом и положила в сумочку.
– Пойдем, – шепнула она.
Он вдруг очнулся.
– Нет, нет, – сказал он. – Нельзя. Нельзя нам идти вместе по лестнице и по коридору. Какой твой номер?
– Двенадцатый.
– В первом этаже?
– Да.
– Лучше сперва пойду я. Я поднимусь в гостиную. А ты покуда останься тут. А потом пойди к себе. Я буду стоять в дверях гостиной и увижу тебя. И когда никого рядом не будет, я пойду к тебе.
– Да, да.
Он стоял в дверях гостиной. Горничная была далеко, в другом конце коридора. Она поднялась по лестнице, она вошла к себе в номер. Она исчезла за дверью.
…Он стоял в ее комнате и повертывал ключ в замке.
– Не хватало только, – слышал он ее всхлипыванья на своей груди, – не хватало только…
А в декабрьскую мглу все падал и падал заупокойный звон.
IV«…а меня ты люби по-язычески…»
Надежда Арвида Шернблума руководить иностранным отделом в «Национальбладет» исполнилась с нового, 1908 года, а коль скоро за ним оставался и музыкальный отдел, годовое жалование его теперь составило пять тысяч крон. Меньшей суммой он бы и не обошелся. Помощь тестя прекратилась уже в прошедшем году, и лишь благодаря разумной бережливости Дагмар, да еще благодаря займу в банке, полученному по поручительству Донкера и Фройтигера, им удалось свести концы с концами.
Старый Якоб Рандель, однако, пока держался. Он сильно сдал, мало что оставалось от былой молодцеватости, но и сейчас еще ему случалось после славного обеда бахвалиться, будто каждому из наследников он оставит по сто тысяч, когда Всевышнему угодно будет призвать его к себе. Правда, уже через пять минут он мог сказать: черт побери, еще неделя – и я банкрот! Однако проходила неделя, и он закатывал пышный обед с министром Лундстремом в качестве главного угощенья. Министр Лундстрем, с неприязненным любопытством понаблюдав странные ребячества левого премьера, вновь занял наконец свое законное место среди мужей королевского совета.
Как-то раз после одного такого обеда, осмелев от выпитого, Арвид позволил себе осведомиться, какого мнения господин министр о праве голоса для женщин.
– Мум-мум, – отвечал министр Лундстрем. Но тотчас несколько дружелюбней добавил:
– Министр, мум-мум…
Арвид тотчас отбросил все попытки разобраться в этой загадке оракула. Но потом Дагмар объяснила ему смысл ответа: Арвиду следовало называть министра дядей, как делала она, Дагмар, ибо он приходился кузеном ее покойной матери. Министр имел обыкновение всякий раз, обедая в этом доме, выступать с кратким трогательным словом. На сей раз он постучал по бокалу и сказал:
– Мум-мум. В жизни нашего друга Ранделя всякое бывало. Его бросало то вверх, то вниз. Мум-мум. Нынче, я полагаю, дела его идут неплохо, судя по тем яствам и отборным винам, какими он нас потчует. Мум-мум. А потому я призываю всех сидящих за столом присоединиться ко мне и выпить за здоровье хозяина и хозяйки дома! Мум-мум… Прошу прощенья – хозяйки и хозяина!
…Когда впервые не поступило помощи от отца, Дагмар очень сокрушалась. И Арвид утешал ее, как только мог.
– Дагмар, милая, – говорил он ей, – когда мы поженились, признаюсь тебе как на духу, я не очень верил в эти две тысячи. На первый год я еще рассчитывал, а дальше не загадывал никак. А мы ведь три года целых их получали, так чего же нам еще? Мне не в чем упрекнуть твоего отца. Я не строил себе никаких иллюзий.
Однажды в начале января он получил письмо от Лидии – длинное письмо. Как было договорено меж ними, оно пришло в редакцию, не домой.
Она писала:
«Арвид. Шлю тебе, кроме письма, несколько листков из старого моего дневника. Из года в год я дневника не вела, так только иногда кое-что набросаю. Прочти сначала первую страницу, а потом уж читай дальше…»
Он прочитал исписанный карандашом листок, вырванный, должно быть, из блокнота и в уголке, чернилами, означенный, как страница первая.
«Париж, 23 февр. 99.
Вот уж во время путешествия буду вести дневник – так я думала. Но покамест из этой затеи ничего не получалось.
Третьего дня мы приехали в Париж. Вчера я была с Маркусом в Люксембургском музее и разыскивала папины старые сосны. Разумеется, я всплакнула, обнаружив их наконец в самом незаметном уголке.
Сегодня я ходила в Лувр. Ах, сколько несметных сокровищ во всех этих залах – но разве все их упомнишь… Зато одна картина запала мне в память: работа старого флорентинца (так, кажется?), в Salon carré: «Portrait de jeune homme»[15]