И он положился на время, и время шло. Дагмар как будто успокоилась после первого взрыва. Или изменила тактику. Она была смиренна, тиха, покорна – образец жертвенной супруги. И, добившись у него таким путем обещанья ночевать дома, в первую ночь оставила его в покое. Однако уже на другой вечер, когда он вернулся из редакции, она с небольшими вариациями повторила всю программу первой страшной ночи. Кончилось тем, что в четыре утра он оделся, выбежал из дому и кружил по улицам до тех пор, пока не набрел на ранний кабачок для кучеров и рабочих, и там прикорнул в уголке над кружкой пива.
В середине апреля было солнечное затмение. В те же дни все газеты только и писали что о гибели «Титаника».
Арвид стоял на мостике в Зоологическом, стоял и смотрел на солнце сквозь темное стекло. Но скоро у него устали глаза, и он отвлекся, наблюдая, как таяли и стирались тени прохожих и как блек и серел дневной свет.
– Ба! Шернблум! Любуемся явлением природы? То был Туре Торне, юный актер и певец, которому Арвид был обязан успехом своего новогоднего обозренья. Оно и сейчас еще шло при полных сборах – и это в середине апреля.
– Да вот, смотрю…
– Помнишь, – сказал Торне, – помнишь ли, как на той пирушке в Опере я тебе пообещал стать сочинителем?
– Нет… Постой, припоминаю… Ну, и что же твое сочинительство?
– Я написал пьесу, – ответил Торне. – Скорее так, набросок. Хотелось бы тебе почитать, Можно?
– Премного обяжешь. Только вот где? Дома мне принять тебя неудобно – знаешь, уборка по случаю весны и прочее. Может, заглянешь в редакцию как-нибудь вечерком, там и почитаешь?
– Изволь. Только я уж предупредил: вещь не готова.
– Ну да ведь это и не к спеху…
Туре Торне разглядывал проходящих. Шернблум обменялся поклоном с Хенриком Рисслером. Рисслер остановился неподалеку и смотрел на солнце сквозь темное стекло.
– Представь меня, – попросил Торне.
И, будучи представлен, он тотчас заговорил:
– Господин Рисслер, я, как вы, верно, знаете, шут и комедиант. Но я недоволен своей участью, и вот решил писать и написал пьесу. Не согласитесь ли вы ее послушать? Я прочту ее нашему другу Шернблуму через неделю-другую в «Национальбладет». Если б и вы смогли быть, это была б такая радость! Мне очень важно ваше мнение.
– Отчего же, – ответил Рисслер. – Но если вы думали мне польстить – вы просчитались. Чем даровитей писатель, тем меньше он смыслит в том, что пишут другие. Это доказано. И потому мне не так уж лестно, когда моим мнением дорожат.
Главная минута затменья уже прошла. Среди проходивших мелькнула и Лидия. Она шла с фрекен Эстер и Арвида не заметила.
Обедал он теперь не дома.
Как-то в начале мая он сидел в Английском кафе и смотрел в окно. Он только что поел и теперь пил кофе и курил сигару.
Он решился. Он напишет Лидии и уговорит ее уехать. Но что бы она ни ответила, он-то уедет все равно. Добиться у Дагмар развода невозможно. Узнавши, что он любит другую, она загорелась замешанной на ненависти страстью к тому, кто прежде был для нее лишь законной собственностью, не более. Нет, уехать, уехать. Другого выхода нет.
Ему вспомнилась строчка из давнего письма Лидии: «Нам друг без друга нельзя».
Это ведь она сама написала. Ей тоже без меня нельзя.
Обедал он поздно. Была уже половина девятого. По светлому, чуть замутившемуся майскому небу катилось золотисто-румяное облако.
Он пошел в редакцию.
Мальчишка-привратник сказал ему, что господин Туре Торне спрашивал его по телефону.
Туре Торне? Ах да, это, верно, по поводу пьесы. Вбил же парень себе в голову это сочинительство…
Он взял со стола пачку телеграмм и рассеянно пробежал глазами.
– Как там Стриндберг? – спросил он молодого сотрудника, заглянувшего к нему за номером французского журнала.
– Видно, дело к концу…
Зазвонил телефон. Это Торне. Он справился, нельзя ли ему прийти сегодня.
– Буду рад, – сказал Шернблум.
Почти тотчас в дверях вырос Хенрик Рисслер.
– А где же господин Туре Торне? Он звонил мне давеча и не отстал до тех пор, покуда я не пообещался ему прийти послушать его пьесу.
– Сейчас он будет. Присядь. Рисслер уселся.
– Пьеса, надеюсь, скверная. Не хватало еще конкурента. Послушай, тут ведь рядом был очень милый погребок. Ты мне позволишь послать туда мальчишку за виски и содовой?
– Отчего ж…
Явилось виски, и почти тотчас – Торне.
– Садись вот сюда, за мой стол, тут лучше видно. Торне сел и разложил бумаги на столе под зеленой лампой. Арвид сел на краешек дивана рядом с Рисслером.
– В ваших же интересах, господин Торне, – сказал Рисслер, – я предлагаю прежде выпить, а там уж слушать. Вот увидите, критики смягчатся. Выпили. И Торне начал читать.
Это был скорей черновой набросок, чем готовая вещь.
Читая, он дополнял недописанное, объяснял наметанные на скорую руку сцены.
Сначала Арвид едва слушал. Но понемногу его захватывало странное чувство. Тяжелая тоска. Противный страх. За ходом действия он почти не следил, и сюжет весь почти перепутался у него в голове. Его занимало совсем другое. Он даже спросил себя: уж не сплю ли я? И все это во сне? И он тер рукой ледяной лоб, пока Торне читал дальше, одну сцену за другой.
Речь в пьесе шла о молодой женщине – она звалась Лаура фон Стиллер. Муж ее старик, историограф и философ с именем, очень богатый. У старика замок в Вестерманланде, где и проходит действие первого акта. Но она не любит мужа. Она любит молодого офицера, ненавидящего, впрочем, свое кровавое ремесло и мечтающего стать поэтом… Отец ее также выступает на сцену. Он всемирно прославленный художник, полотнами его увешана целая стена в Люксембургском музее. Отец – резонер пьесы.
– Я уж думал, – прервал Туре свое чтение, – не согласится ли Фредерикссон его сыграть.
– Конечно, согласится, отчего же? – отозвался Хенрик Рисслер.
И Торне читал дальше.
Арвид, сгорбясь, сидел на диване. То и дело удивительно знакомые мелочи, услышанные не впервые реплики выводили его из рассеянья…
«Лаура (мужу). Хочешь знать правду? Муж (веско), К чему она мне? Правда вредна. Лишь иллюзии и заблужденья движут миром…»
А сцена Лауры с юношей, которого она любит: «Я знаю, Артур, – знаю, хоть и слишком поздно, – нам друг без друга нельзя!»
Узнал он к тому же, что у Лауры два брата; один из них служит в суде и воплощает узкую буржуазную мораль; другой – в последнем акте возвращается из Америки и с помощью своего огромного состояния разрешает конфликт…
Торне кончил читать. Помолчали. Потом Хенрик Рисслер сказал:
– Что ж, господин Торне, у вас, я думаю, есть дарование. Но что сказать о неоконченной пьесе? Это ведь всего только набросок.
– Разумеется, – ответил Торне. – Я вас предупреждал. Но как вам кажется сам конфликт?
– Э, батенька… Конфликт, разрешаемый деньгами… В жизни оно, конечно, бывает… Да только извлечь из этого интерес для сцены… И знаете что? Если позволите еще одно замечание – ваша фру Лаура, на мой взгляд, немного надуманна, искусственна… В нее не верится. Ну, мне, однако ж, пора. Благодарю за удовольствие. Прощайте!
Рисслер ушел.
Туре Торне мерил пол большими шагами.
– Идиот! – пробормотал он сквозь зубы. – Надуманна! Искусственна! Сам он искусственный! Да если хочешь знать, я ее списал с натуры. Только это строго между нами, – повернулся он к Шернблуму. – Речь идет о чести женщины, ты понимаешь?
– О, разумеется, – сказал Шернблум. – Но я ведь тебя и не спрашиваю, кто она?
Торне добавил, как бы в рассеянности:
– У нас полгода назад была связь. Теперь все в общем-то кончено. Правда, мы с ней думаем поехать в Норвегию этим летом.
Арвид Шернблум прикрыл ладонью глаза, так, словно их резал свет.
– Как же? – сказал он. – Ты же говоришь, у вас все кончено?..
– Ах, видишь ли, – ответил Торне, – надо ведь остерегаться, как бы тебя не окрутили. Хоть немножко успеть пожить. Да к тому же она на пять-шесть лет старше, чем в пьесе… Но что это с тобой? Тебе плохо? Выпьем-ка лучше. Твое здоровье!
– Да, – ответил Шернблум, – мне что-то худо. Но ничего, пройдет.
– Ну, тогда спокойной ночи…
«…Хоть немножко успеть пожить…» – «Надо остерегаться, как бы тебя не окрутили…»
Видение встало перед ним. Смутное, неясное видение. Он увидел самого себя. Студенческая фуражка, лодка, ночная река. Давным-давно. Давным-давно…
Наутро около десяти он позвонил у ее дверей. Она отворила и впустила его.
– Что с тобой? – тотчас спросила она. – Что-то случилось?
Он был небрит, глаза у него запали. Всю ночь он бродил по улицам.
– Да, – сказал он. – Пожалуй, случилось.
Он долго сидел, обхватив ладонями лоб, и молчал.
– Так что же с тобой, Арвид? Отчего ты молчишь?
– Погоди. Сейчас скажу. Я по случайности узнал, что ты задумала летом ехать в Норвегию.
Она вся натянулась, как струна, и от неожиданности в первую минуту ничего не могла ответить.
– От кого ты узнал? – потом спросила она.
– Ты не догадалась? Разве не один-единственный человек мог мне это поведать?
Она молчала потерянно. Наконец она выговорила:
– О, Арвид, не мучай! Расскажи мне все, как было!
Он рассказал. И прибавил:
– Я не утверждаю, будто узнал тебя в его Лауре. Вряд ли найдутся такие двое, в чьих глазах одинаково запечатлелся бы третий. Но я узнал внешность, обрамление всей твоей судьбы.
Она ходила взад-вперед по комнате, ломая пальцы и свесив голову. Длинные ресницы затеняли взгляд.
– Постой, он так и сказал: «Полгода назад у нас была связь»? Со мной?
– Он не назвал тебя. Он скромный юноша.
– Но я действительно знакома с господином Туре Торне, – сказала она. – Не знаю даже, отчего я тебе никогда об этом не упомянула? Никакой «связи» у нас с ним не было.
Арвид попытался выдавить улыбку.