Ватерлоо
И Сергей Федорович приходил в себя, и смотрел, что там, в ложбинке, действительно было скопище генералов, которые должны были сейчас прокомандовать. Вот Володя Досталь и стал вторым режиссером на картине «Ватерлоо». И то, как они сняли «Ватерлоо», то, с какой организационной, профессиональной мощью они выступили тогда в большом международном кино, — это нужно было понять, что такое. Продюсером
Ватерлоо
картины был великий итальянский продюсер Дино Де Лаурентис. И он сразу, после того как закончилось «Ватерлоо», предложил Володе Досталю совместную работу, готов был подписать контракт на пять, на восемь, на десять лет, на столько, на сколько хочет Володя. Потому что он не встречал раньше таких людей, которые могли бы оперировать такими категориями, такими объемами кинематографического производства, какими запросто в совершенстве оперировал Володя.
Но, естественно, никуда Володю не пустили и советовали ему как можно меньше на эту тему вообще вспоминать и разговаривать…
Когда Бондарчук начал снимать «Они сражались за Родину», то все немного напряглись. «Они сражались за Родину» — это, значит, какой же у него расчет? Наверное, мало ему быть вроде как кинематографическим маршалом? Он хочет быть кинематографическим генералиссимусом? Ясно, что он тут уже рассчитывает на особое внимание партии и правительства, ведь он ни какую-нибудь ерунду снимает, а кино про Великую Отечественную войну. А расчет-то у Сергея Федоровича был другой. Не на то, чтобы его Брежнев похвалил.
Они сражались за Родину
Его это мало интересовало. Я потом расскажу, как он вообще относился к таким большим судьбоносным начальникам, начиная с Иосифа Виссарионовича Сталина и заканчивая теми, кто еще пришелся на его век.
Они сражались за Родину
Расчет был на ту самую салфетку шпаликовскую, на то, что нужен был масштаб, соответствующий масштабу души. Это редкая, редчайшая картина о войне не потому, что там какие-то немыслимые батальные съемки. Потому что он снял «Они сражались за Родину» так, как если бы еще раз снял «Войну и мир», но только развернув ее параметры на человеческую душу, на страдание, на выносливость русского человека, который может вынести все, даже эту безумную войну. Он взял тех людей, которых он любил и понимал. Ну, там совершенно грандиозную роль сыграл Василий Макарович Шукшин, который на этой картине и закончил свои земные дни. А пошел он на эту картину не только из уважения к Сергею Федоровичу. Василий Макарович Шукшин колоссально любил и уважал Шолохова. Но пошел он еще и потому, что хотел снимать «Степана Разина» и хотел здесь, на картине у Бондарчука, научиться у него вот этому ощущению соразмерности космоса истории и космоса отдельной человеческой души.
Они сражались за Родину
Они играют в паре с Жорой Бурковым. Как они грандиозно существуют, эти два русских человека, на существовании, на совестливости, на выносливости которых выиграна война. Это на их душах выиграна война, не только на гениальных ударах и контрударах. С левой стороны заходит миллион, с правой стороны заходят четыре миллиона… Всех убивают, а мы двигаемся на десять километров вперед. Нет, для того чтобы двинуться на десять километров вперед, нужно было не только наносить удары и правильно двигаться. Нужно быть Васей Шукшиным и Жорой Бурковым. Это та же самая толстовская мысль, что войну выигрывают не маршалы и стратегии, войну выигрывают народ и народный дух, который в этом народе жив и который обостряется в период таких страшных испытаний.
Они сражались за Родину
Как грандиозно работает в этой картине Вячеслав Васильевич Тихонов. Он так переживал. Я уже в это время был с ним знаком хорошо, и он говорил: «Ой, как Сергей рискует с тем, что он меня берет, как он рискует… Ты посмотри, какая у меня физиономия! Я же, хорошо, даже если я не буду есть неделю, две, три, четыре… Все равно во мне нет этой обездоленности русского провинциала, которого засадили в окоп умирать или побеждать…»
Его засадили в окоп. И это были удивительные человеческие откровения человека. Вот мы знаем слово «контузия». Да, сколько было контуженных, но мы вдруг в этой картине узнали биологический, физиологический механизм контузии. И это не медицинское понятие. Это народ был контужен этой войной. И от этой контузии он не освободился еще до сих пор.
Поэтому, когда там, на парадах, везут на грузовиках одетых в сиротские одинаковые костюмы контуженных войной выживших людей, когда, там, обсуждают, что мы добавим им, там, по тысяче на пенсию, — ну, конечно, ничего, кроме чувства стыда и печали, не возникает в душе. Это такое национальное свинство этот парад с ветеранами, которые одеты в эти сиротские одежды. Это такое свинство, потому что можно просто еще раз посмотреть на Тихонова, на то, что перенесли эти люди, что они вынесли. Картина не понравилась, кстати, генералам и маршалам, про которых столько говорили в народе. «Он хочет понравиться маршалам, он хочет залезть на самый верх». На какой еще верх ему нужно было лезть, Сергею Федоровичу? А? Ну, какой еще верх бывает?
Дядя Ваня
Никакого верха не бывает, наверху только небо, а другого верха не бывает. Маршалы и генералы разобиделись. Говорят: «Нет, мы по-другому, с другим настроением, с другим весельем в глазах побеждали». Не было никакого веселья в глазах. Вот сколько я встречал фронтовиков! Вот Булат Шалвович Окуджава. Булат прошел войну, причем рядовым, я говорю: «Булат Шалвович, ну, расскажите про войну…» Он говорит: «Ничего я тебе рассказывать не буду, и нечего там рассказывать. Ужас, страх и гадость — и ничего там больше нет». «Когда б вам знать, как мне нужны они — четыре года» — это из песни Булата.
Дядя Ваня
Сергей Федорович — трагический человек, родившийся в собольей шубе. Он по-настоящему трагический человек, потому что трагедии человеческие бывают разные. Одна из самых глубоких и страшных человеческих трагедий — это трагедия невоплощенности, это трагедия неиспользованного Божьего потенциала, который дан тебе. Замечательно Сергей Федорович говорил тогда, двадцать лет тому назад, про творческие планы. Говорил, что все что-то щебечут: хотим вот это, хотим то, хотим комедию, чтобы все расхохотались. А представляете эту картину, которую бы он мог снять действительно со всеми странами в Европе и в Америке, которые вовлечены были в эту страшнейшую, глобальную, в общем— то, авантюру — Вторая мировая война.
Он хотел вскрыть международные механизмы этой страшной, преступной авантюры. Ну да, счастье, что мы вошли в Берлин. Счастье, что все кончилось так, а не иначе. Счастье, оплаченное Жорами Бурковыми и Васями Шукшиными. А что было бы, если было бы? Говорят историки: в истории не существует сослагательного наклонения. Да, не существует. Но существует колоссальных размеров международное преступление, на которое, конечно, мы еще как-то привычно смотрим: да, побежали люди — пятьсот человек, четыреста убили, сто остались. Сто остались, их дополнили свежими, и пошли дальше, дальше, дальше, и так вот победили. А там же каждый — человеческая личность. Каждая отдельная судьба — это Божий мир и Божий промысел, которого больше нет. Конечно же, это преступление, это страшное преступление тех, кто развязал, и тех, кто допустил то, что развязалась война.
Сергей Федорович трагичен не только потому, что не случилось снять то, что он хотел, и то, что он мог снять. Но и потому, что он по-настоящему чувствовал свою душевную, внутреннюю не просто привязанность, но и обязанность снять то, что он хотел. Слава Богу, Саша Шакуров снял «Фауста», потому что это соразмерный масштаб Сашиному сознанию. Так важно прожить жизнь в соразмерном тебе масштабе. В России это, к сожалению, почти никогда не у кого не получается. А почему? Понять невозможно.
Вот пишут какие-то заключения: «нет, это зритель не пойдет», «это зритель не поймет…» Ой, все зритель понимает! Не понимают люди, у которых и в душе, и в сердце отсутствие соразмерности этих масштабов. Они не понимают, с кем они имеют дело. Они абсолютно не понимали, кто такой Бондарчук. Или, например, страшная, драматическая история с пятым съездом. Я на этом съезде был и был там, конечно, на стороне тех, которые понимали, чтото, что начавшуюся перестройку остановить совершенно невозможно. И я был благодарен перестройке и всему, что происходило, с точки зрения того, что на моих глазах падала эта действительно империя зла. Империя чудовищного зла из КГБ, из доносов, из стукачества, из того, что каждый был на каком-то учете личной подозрительности.
Выбор цели
Все время нас проверяли на верность партии и правительству. И конечно, я понимал, как катится съезд и как высвобождается эта энергия, которая все время была сжата под диким прессом. Вот посмотрите, любое преобразование в России всегда связано с тем, что нужно кого— то уничтожить. И стали уничтожать Сергея Федоровича Бондарчука. Уничтожать на словах, не понимая, что они говорят ровно то же самое, что говорят, к примеру, бабушки, сидящие у подъезда: «Он много о себе воображает. Какую юбку сделала, в какой собольей шубке ходит». Это же те же самые бабкины рассуждения о том, что наконец нашли виноватого. Что вроде как это Бондарчук виноват в том, что все вокруг были несчастны.
Это, конечно, чушь, но, тем не менее, это был итог всей этой огромной «работы», который, конечно, произвел на Сергея Федоровича оглушающее впечатление. Как внезапный камнепад откуда-то сверху, который раздавил бы любого человека насмерть. Но не Сергея Федоровича. Что это было на пятом съезде? Конечно, когда у тебя с груди сняли огромную, тяжелейшую плиту, которая давила тебя, — это было счастье. Но в момент снятия этой плиты — такого неуважительнейшего по отношению к тебе давления — у тебя ежедневно, ежечасно, постоянно возникает необъяснимая эйфория — надо немедленно кого-то найти и наказать. Это была наша общая