Выбор цели
безобразная глупость, когда мы неуважительно и оскорбительно говорили, например, о Кулиджанове. Да, нам как-то всех людей, которые снимали не то, что лежало на полке, доставляло удовольствие оскорбить. Это нелепо, и странно, и дико. Кстати, это очень похоже на нынешнюю ситуацию, когда всплеск общественной активности вызвал странные результаты. Когда все, например, накинулись на Говорухина, как будто он просто слабосоображающий дебил, по неразумению или подлости попавший в ту историю, в которую он попал. Да нет, Говорухин очень зрелый, очень мужественный и очень умный человек, и он отлично знает, что он делает.
Степь
И не нужно его учить, и не нравится Говорухину нравиться тому, кому он сам не хочет нравиться. Поэтому он хочет нравиться только своей совести, только это ему важно. И он делает то, что он делает. Какое безобразие и какую глупость мы допускаем по отношению, там, к тому же самому Африке (Сергею Бугаеву. — Прим.). Его сделали самым страшным человеком, из-за которого все беды сейчас и случились. Мы нашли виноватого! Ну, какой же он виноватый? Он взрослый человек, он понимает, что он делает. Странные у нас были методы, очень странные…
Или, допустим, умный, тонкий, хороший человек искусствовед Артемий Троицкий. Ну, нарядился он, скажем, гандоном, и в виде гандона он произнес какие-то разоблачительные речи. Это как бы уже априорно хорошо. Во всяком случае, я никогда в жизни не стану учить его, какой костюм надевать на те или иные мероприятия. Но объявить главным гандоном Африку, благодаря которому якобы в стране начался неуправляемый ужас, тоталитаризм, — это безумие! Или Чулпан Хаматова тоже враг народа! Понимаете? Нашли врага народа. Она снялась, например, в каком-то ролике. Все! Враг народа! Чулпан Хаматова одна делает столько, сколько не делает никакое, самое прогрессивное правительство.
Почему? Потому что у нее тот самый масштаб душевной жизни, который соотносится с космическим масштабом нашего общего существования. Вот такое же прогрессивное безобразие мы учинили на том съезде. Конечно, Сергей Федорович был тяжелейше травмирован. Нельзя не вспомнить Никиту Михалкова, который один взял на себя в этой клокочущей массе безумства ответственность сказать: «Вы чего? На кого вы нападаете? Вы понимаете, что вы на Бондарчука нападаете? Вы не понимаете, чего вы делаете?» И он сразу стал тоже таким врагом народа, вроде Говорухина.
Отец Сергий
И вот на «Мосфильме» после пятого съезда образовалось правление студией «Мосфильм», которое возглавил Владимир Николаевич Досталь, он был тогда генеральным директором студии. И на этом правлении несколько человек: Меньшов, Черных, Наумов, я, Райзман, еще Вадим Абдурашидов, были членами правления. И Сергей Федорович Бондарчук тоже был членом правления. И вот Сергей Федорович стал ходить на эти правления. Сначала он долго искал себе место за столом. Он садился на один стул, потом на другой стул…
А Володя Досталь, которому Бондарчук был как отец, говорил: «Сергей Федорович, вам там что, неудобно на этом стуле? Может быть, вам сесть по-другому?» Он говорит: «Да нет, я просто не хочу напротив него сидеть, у него плохие мысли в голове, а я хочу, чтобы были хорошие». А потом замолкал внезапно и молчал. Просто приходил на каждое правление и молчал. Он молчал, наверное, год, ничего не говорил. Сидел и молча рисовал все время.
Однажды пришел на правление, у него была в резинку взятая коса. Он же был очень красивый, импозантный человек, а тут у него были седины, взятые в косу на резинке, и такой хвостик с косой.
И сидит с хвостиком. Досталь мне и говорит: «Слушай, а чего он с хвостиком?» Я сказал, что не знаю почему. А я тогда снял «Ассу». И Досталь говорит: «Ты в перерыве подойди к нему, узнай, чего это он с хвостиком. Как теперь к этому относиться?» Я подошел к нему в перерыве, говорю: «Сергей Федорович, а чего вы с хвостиком?» Он на меня так посмотрел, говорит: «Ахиппую, как ты». Вот такой был ответ на хвостик.
Мы всегда относились друг к другу с огромной симпатией. Но эта симпатия не была впрямую никогда обозначена. Но была одна история, которая меня, конечно, поразила. Рассказывал мне ее сам Сергей Федорович. Он снимал «Десять дней, которые потрясли мир» в Питере. И это были очень трудные съемки. Мучительно тяжело ему давалась эта картина, хотя он ее очень хотел снимать. И он мне рассказывал, что он как-то вышел вечером с «Ленфильма» и пошел гулять по Кировскому проспекту. Дошел до площади Толстого, там был кинотеатр «Форум», и увидел там афишу «Сто дней после детства».
Борис Годунов
И он слышал, что кто-то даже хвалил этот фильм. Он зашел, купил билет и зашел в «Форум». В зале сидело четыре человека: двое пьяных вместе и еще два человека с разных сторон. Бондарчук с билетом сел в конце. И он говорит: «Я думаю, минут двадцать посмотрю и уйду. И ты знаешь, я досмотрел всю картину. И в конце чего— то мне так жалко всех стало…» А я ему не рассказывал про то, как я «Шевченко»-то посмотрел и мне тоже жалко стало. Так жалко, что я чуть не расплакался. Сергей Федорович мне тогда сказал, что после этого фильма стал ко мне по-другому относиться. Хотя это тоже была какая-то ревнивая «неплохость». Ему не хотелось говорить: «Вот ты хороший». Нет, никогда он мне так не говорил.
Была такая замечательная история, когда я снял картину «Чужая, белая и рябой» и она в Венеции получила приз. И Паша Лебешев, который никакого отношения к картине не имел, однажды в Комитете по кинематографии увидел Бондарчука, который ему и говорит: «Паш, иди-ка сюда. Ну, чего, Паш, этот твой приятель-то снял какую-то картину, как ее… „Косая, серая и хромой“. Это ж надо такое придумать, а? „Косая, серая и хромой“!»
Борис Годунов
Война и мир
Бондарчук говорит: «Ну, и что за картина?» «Да вы знаете, Сергей Федорович, я ее видел, хорошая картина». И тут Сергей Федорович говорит: «Хорошая. А если она такая хорошая, что ж ее ни одна копирфабрика не принимает?» А у нас в то время был действительно скандал с копирфабрикой, потому что мы всю картину сознательно сняли чуть-чуть в нерезкости. И нас мурыжили по этому поводу со страшной силой. Но он вот так ко мне относился: «Если она такая хорошая, что же ее ни одна копирфабрика не принимает?»
Помню, когда я только на студию попал, и, готовясь снимать первую картину «Егор Булычев и другие», все никак не мог понять, как снимают такие мощные, такие масштабные картины. Я привык к тому, что вот один актер, вот второй актер, туда-сюда, восьмерка, все. А как это там? И я вместе с оператором, с Володей Чухновым, ныне покойным, заказал картину «Война и мир», чтобы прямо на студии посмотреть. И мы вдвоем в зале смотрели пять часов подряд эту «Войну и мир». Причем там еще стереозвук, все было включено. И вдруг дверь открылась в темноте, и какие-то люди стоят. Я не вижу, кто это, глаза привыкли к темноте. Я говорю: «Закройте, пожалуйста, дверь». Никто дверь не закрывает. Я повторяю: «Будьте добры, закройте дверь». И вдруг там один человек говорит: «Это Бондарчук пришел», голосом не Бондарчука. Я посмотрел, вгляделся: да, Бондарчук стоит с Ивановым, заместителем директора студии, в дверях стоят, смотрят «Войну и мир». Он вдруг Бондарчук говорит: «А ты зачем ее смотришь?» Я говорю: «Мне интересно, я смотрю». — «А ты кто?» Я отвечаю: «Я ВГИК закончил недавно. Вот распределили меня на „Мосфильм“, я тут режиссером работать буду». — «Да? Ну и как тебе?»— «Хорошая. Очень хорошая картина». — «Хорошая? А что ж она такая длинная-то?» Я говорю: «Да нет. У меня нет ощущения, что она длинная». — «Да нет, длинная. Я вот десять минут стою, ну, длинная же?»
Война и мир
Я говорю: «Я не знаю. Я вот три часа тут сижу и не думаю, что она длинная». — «Да длинная, длинная. Было бы время сейчас и желание, я бы ее в три раза порезал». А Иванов ему говорит: «Ну, это уж вы, Сергей Федорович…» — «Да ты что? Ну, посмотри. Ведь длинная». Закрыл дверь и ушел.
Вот такой был человек, очень неожиданный. Ну вот не уютен он был в общении, но очень значителен и серьезен.
Сергей Федорович был человеком огромного мужества, потому что были удары, к которым он был не готов, которых он перенести не мог. Даже пятый съезд не мог сравниться с некоторыми ударами. Таким ударом для него была смерть Шукшина у него на картине. Потому что, он мне сам говорил, что он так до сих пор в себя не пришел после Васиной гибели. Это действительно такой мощи удар — неожиданный, под дых, который напоминал о том, как устроена жизнь на самом деле. И таким же невероятной силы ударом была для него смерть Феллини. Тут как-то так судьба распорядилась, что этот день мы встретили вместе. Володя Досталь, Сергей Федорович, Ирина Константиновна и я специально приехали в Рим в день похорон Феллини. И там невероятное было событие! На этой мессе в соборе на невероятном отпевании Папа Римский дал разрешение время от времени играть мелодии Нино Рота из фильмов Феллини…
Итальянский кинорежиссер Федерико Феллини
Бондарчук был там совершенно сам не свой, я его таким никогда не видел. И я спросил у Ирины Константиновны: «Что с Сергеем Федоровичем?» Она говорит: «Ну, он сейчас болеет, специально приехал из Швейцарии. Ему там делали операцию». А Бондарчук вдруг говорит нам: «Володь, — Досталю, ну и мне, — пойдем купим бутылку водки и выпьем памяти Федерико». А мы говорим: «Как, Сергей Федорович? Вам же только операцию сделали». Он говорит: «Ну, заодно и проверим, не нахалтурили ли, когда операцию. Я надеюсь, что нормально». И мы пошли, купили бутылку, пришли в гостиницу к Сергею Федоровичу, где у него висели, кстати, замечательные живописные вещи. Он был очень хорошим художником. Сели, стали выпивать, и он рассказал одну историю, которая на меня произвела неизгладимое впечатление. Он сказал, что, когда они приезжали в Рим, всегда звонили Джульетте и Федерико. И Феллини, как только они приезжали, назначал встречу в одном и том же ресторане и там они разговаривали, сидели и долго общались.