– Неужели? Вы же еврей.
– Да не еврей я.
– Ну как это – не еврей… Вы себя в зеркале видели?
– Конечно. Довольно часто наблюдаю себя, когда бреюсь, например.
– Шутить изволите?
– Нисколько. У меня просто мать армянка.
– Очень интересно. А отец?
– А отец русский.
– Ах, русский! С такой самой распространенной русской фамилией Аптекман и славянским именем Арон?
– Да.
Службист побагровел:
– Вы, Борис Аронович, или Александрович, вообще понимаете, где находитесь?
– Конечно. В больнице нахожусь.
– А с кем разговариваете?
– Не очень, если честно. Кстати, вам никогда не говорили, что вы очень похожи на французского писателя Жан-Поля Сартра.
– Прекратите мне хамить, Довлатов.
– А что ж в этом плохого? Он, между прочим, был марксистом.
– Нет, вы не понимаете, почему вас сюда привезли и почему вытащили из той дыры, где вы гнили последние годы!
– Вот это мне действительно невдомёк.
– Оно и видно! – почти выкрикнул особист, пристукнув кулаком по столу, затем окинул из-под запотевших от возбуждения очков консилиум торжествующим взглядом и принялся что-то записывать в толстый, явно давно используемый по назначению блокнот.
Теперь в разговор включился его коллега, чья внешность ничем не отличалась от сотен или даже тысяч себе подобных, и потому говорить в данном случае о каких-либо сравнениях, подобиях и аналогиях применительно к этому персонажу не приходилось.
– Борис, мы знаем, что вы человек яркий, талантливый, неординарный, – сразу стало ясно, что это заговорил «добрый следователь», – отличник, комсомолец – общественник, чего, кстати, нельзя сказать о вашем брате. Да, оступился в свое время, да, пошел по кривой дорожке, просто жизнь так повернулась, с кем не бывает. Однако встал на путь исправления, и мы хотим протянуть вам руку.
– В каком смысле?
– Да в прямом, руку помощи, – «добрый следователь» заулыбался и со значением посмотрел на собравшихся, что сразу же закивали ему в ответ. Жан-Поль Сартр при этом продолжал что-то сосредоточенно записывать в свой блокнот.
– Мы хотим исправить возникшую относительно вас и вашего брата несправедливость и в качестве писателя отправить в Америку именно вас. Действительно, ну почему туда должен ехать ваш брат Сергей – пьяница, дебошир, тунеядец, человек политически неустойчивый? Да и ехать он туда не хочет, как нам известно. А вы человек зрелый, серьезный, и самое главное – мы доверяем вам.
– Благодарю, конечно, за доверие, но я же не писатель!
– Ну так станете им, дорогой Борис. Слава богу, в России с этим никогда проблем не было. Оказаться в ряду литераторов, которые работают с нами, – это очень почетно, замечу вам.
– Тем более, – неожиданно включился в разговор «злой следователь», похожий на французского философа-марксиста, – вашего брата никто в Америке не знает в лицо, а вы с ним похожи друг на друга как две капли воды, да и вообще для них, для империалистов, что русские, что евреи, что армяне – все на одно лицо!
– То есть вы мне предлагаете стать двойником Сережи?
– Ну можно и так сказать, – «добрый следователь» встал из-за стола и подошел к окну, – а вот собравшиеся здесь коллеги подлечат вас, вернут к жизни, так сказать, и писатель Довлатов поедет покорять Новый Свет, правдиво рассказывать о достижениях советского человека. И еще один момент. Разумеется, Борис, все это между нами. Лишние уши, как говорится, – это лишние проблемы, которые никому из нас не нужны.
– А что будет с Сергеем?
– Ничего. Будет жить в Ленинграде, как и жил, или… где он там сейчас?
– К Луге подъезжает, Николай Николаевич, – не отрываясь от блокнота, откликнулся сартрообразный…
Сергей проснулся от того, что больно ударился лбом о поручень переднего сиденья автобуса, когда шофер крутанул руль, съезжая с трассы на привокзальную площадь, и тут же резко дал по тормозам.
Горчичного цвета здание с колоннами дернулось и замерло, угрожающе нависнув над запыленным окном ЛАЗа.
Значит, вся эта история с помывочной в больнице, двойником и Борисом ему приснилась?
Получается, что так, впрочем, какое-то смутное ощущение, что он уже видел нечто подобное, проскочило.
Как вспышка.
Ладно, пустое…
С одной стороны, конечно, можно было выдохнуть с облегчением, но, с другой, был раздосадован совершенно, ведь так и не узнал – согласился ли его брат на предложение особистов стать его двойником, пусть все это и происходило во сне, но где-то в глубине подсознания вопрос так и остался без ответа, в подвешенном состоянии, если угодно, и отвечать на него можно было исключительно по своему усмотрению.
«Конечно, согласился! Было бы глупо отказываться!»
«Разумеется, не согласился! Как такое вообще могло прийти в голову!»
«Что за бредовый сон!»
Часы на здании вокзала показывали полдень.
Из повести Сергея Довлатова «Заповедник»:
«В двенадцать подъехали к Луге. Остановились на вокзальной площади… Вокзал… Грязноватое желтое здание с колоннами, часы, обесцвеченные солнцем дрожащие неоновые буквы… Я пересек вестибюль с газетным киоском и массивными цементными урнами. Интуитивно выявил буфет… сел у двери. Через минуту появился официант с громадными войлочными бакенбардами.
– Что вам угодно?
– Мне угодно, – говорю, – чтобы все были доброжелательны, скромны и любезны.
Официант, пресыщенный разнообразием жизни, молчал.
– Мне угодно сто граммов водки, пиво и два бутерброда.
– С чем?
– С колбасой, наверное…
Я достал папиросы, закурил. Безобразно дрожали руки. «Стакан бы не выронить…». Официант принес графинчик, бутылку и две конфеты.
– Бутерброды кончились, – проговорил он с фальшивым трагизмом.
Я расплатился. Поднял и тут же опустил стакан. Руки тряслись, как у эпилептика… обхватил стакан двумя руками, выпил. Потом с шуршанием развернул конфету…
Стало немного легче. Зарождался обманчивый душевный подъем. Я сунул бутылку пива в карман. Затем поднялся, чуть не опрокинув стул. Вернее, дюралевое кресло. Я вышел на площадь. Ограда сквера была завешена покоробившимися фанерными щитами. Диаграммы сулили в недалеком будущем горы мяса, шерсти, яиц и прочих интимностей.
Мужчины курили возле автобуса…
В львовском автобусе было тесно. Коленкоровые сиденья накалились. Желтые занавески усиливали ощущение духоты.
Я перелистывал «Дневники» Алексея Вульфа. О Пушкине говорилось дружелюбно, иногда снисходительно… Я задремал».
Надеждам на то, что Сергею приснится продолжение сна о его брате и двойнике, не суждено было сбыться.
Какое-то время он даже пытался заставить себя восстановить сюжет прерванного неловкостью шофера сновидения, но ничего из этой затеи не получалось.
Голова гудела от духоты.
А в духоте, как известно, сны носят невразумительный характер, они отрывочны, туманны, балансируют на грани с явью, и уже невозможно разобрать, что есть реальность с ее провонявшим масляным прогаром салоном автобуса, а что есть сновидение, когда события отстают от времени, запаздывают, и картинка движется как в замедленном кино. Скорее, это были видения, фата-моргана, миражи сознания, частота возникновения которых вызывала дурноту:
– вот недовольное лицо жены Лены, которая, как всегда, говорит громко и внятно, не отводя глаз от собеседника: «Даже твоя любовь к словам, безумная, нездоровая, патологическая любовь, – фальшива. Это лишь попытка оправдания жизни, которую ты ведешь. А ведешь ты образ жизни знаменитого литератора, не имея для этого самых минимальных предпосылок».
– вот улыбающееся лицо Леонида Ильича Брежнева, читающего по суфлеру собственное обращение к советским гражданам: «Мои воспоминания, конечно, не претендуют на полный охват событий. Главное, что мне хотелось передать на этих страницах читателю, – это чувство гордости за то, что в авангарде всех дел и свершений нашей Родины всегда идут коммунисты, наша славная партия».
– вот задумчивое лицо брата Бори, который молчит.
– вот печальное лицо отца Доната Исааковича Мечика, который перебирает письма от своего сына Сережи, останавливает внимание на одном из них, в котором написано: «Здесь стоит страшная жара. Пластилин у нас постепенно превращается в жижу… Папа, привези его, пожалуйста. А еще привези, если сможешь достать, шарики для пинг-понга. А то у нас есть три ракетки, а шариков нет».
– вот неподвижное лицо Самуила Яковлевича Маршака, который в недоумении слушает стихи в исполнении 13-летнего Сережи Мечика.
Под ветром лес качается,
И понимает лес,
Что там, где след кончается,
Сосновый будет крест.
А снег сверкает кафелем,
Дорога далека,
И смерть висит, как капелька,
На кончике штыка.
– вот лицо мамы, которая спрашивает с обреченным видом: «Тебя правда отчислили из университета? Ты действительно продал свое пальто? Ты будешь ужинать?»
– и вот наконец раскрасневшийся затылок водителя автобуса, который тщательно выбрит и, скорее всего, принадлежит бывшему военнослужащему, настолько он молодцеват и гладок, сообщает: «Станция Псков!»
Из повести Сергея Довлатова «Заповедник»:
«Разбудили меня уже во Пскове. Вновь оштукатуренные стены кремля наводили тоску. Над центральной аркой дизайнеры укрепили безобразную, прибалтийского вида, кованую эмблему. Кремль напоминал громадных размеров макет… нас повезли в «Геру» – самый фешенебельный местный ресторан.
Я колебался – добавлять или не добавлять? Добавишь – завтра будет совсем плохо. Есть не хотелось…
Я вышел на бульвар. Тяжело и низко шумели липы».
Но когда они шумели? В каком году?
С этим, конечно, следовало бы разобраться – дело в том, что, сезонно работая экскурсоводом в Пушкинских горах в 76–77 годах, Довлатов, соответственно, посещал Псков дважды по пути к месту работы, и всякий раз город затягивал.