Это было для меня приятной неожиданностью. Уверен, что мою кандидатуру согласовывали в обкоме. Так положено. А значит, обком не возражал. Видно, есть такая метода – не унижать до предела. Не вынуждать к опрометчивым поступкам»
– читаем в книге Сергея Довлатова «Ремесло».
На тот момент в журнале «Костер» кроме прозаика Валерия Воскобойникова работали Лев Лосев (Лившиц) и Сергей Уфлянд. Компания достойная, знавшая Сережу давно и относившаяся к нему с уважением и любовью. Однако при этом не стоило сбрасывать со счетов, что «Костер» был органом ЦК ВЛКСМ и Союза писателей СССР, а также являлся подразделением издательства «Детская литература». Следовательно, идеологическая составляющая тут имела место быть, впрочем, как и во всяком официальном советском литературном журнале. Более того, журнал был детским, и по умолчанию литература или журналистика для детей были приоритетными направлениями издания.
Как к первому, так и ко второму аспекту своей работы в «Костре» Сережа отнесся без энтузиазма.
Главный редактор журнала, детский писатель Святослав Владимирович Сахарнов вспоминал:
«Насколько я понимаю, Довлатов тогда журналистикой, тем более детской, не занимался, детская литература была для него вообще терра инкогнита. Сразу же договорились с ним об условиях, на которых он будет работать. Главное для него было – как можно больше свободного времени, поэтому от участия во всякого рода собраниях и редсовещаниях он был освобожден».
Впрочем, условия наилучшего благоприятствования, созданные для Довлатова в журнале, получили свои не вполне благоприятные последствия.
Валерий Воскобойников[13] пишет:
«Единственная сложность заключалась в том, что Сергей раз в месяц дней на пять запивал. В первый раз это случилось довольно скоро после его появления в журнале. Сережа внезапно исчез. Сначала Сахарнов ничего не заметил, а на второй день спросил: «А где Довлатов?» Я говорю: «Отлучился. В пирожковой, наверное». На следующий день та же история: «Сергей где?» – «У него срочное дело, задерживается». Наконец, на четвертый день Сахарнов потребовал: «Валерий, немедленно приведите Довлатова ко мне». Все-таки Святослав Владимирович закончил службу капитаном первого ранга и был человеком военно-морской выучки. Я бегу звонить Сережиной маме: «Нора Сергеевна, пробудите и отмойте Сережу, чтобы он обязательно пришел на работу в понедельник». И вот, когда Сережа появился, наконец, в редакции, Сахарнов его строго спросил: «Сергей, где вы были всю неделю?» Довлатов ответил: «Если честно, я пьянствовал». Сахарнову так понравилось, что Сережа не соврал, а признался честно, что он ничего ему не сделал, а только сказал: «Сергей, пишите заявление об уходе. Оно всегда будет лежать у меня вот в этом ящике». И Довлатов написал такое заявление, но Сахарнов его ни разу из своего стола не доставал, даже несмотря на то, что Сережины запои более или менее регулярно повторялись».
Однако работал в детском журнале «Костер» и другой Сергей Довлатов, о котором Владимир Уфлянд отзывался следующим образом:
«Сережа оказался изумительным редактором и золотым работником. Приходишь в редакцию в девять часов утра, никого еще нет, сидит один Сережа. Он всегда приходил раньше всех. Помню, он очень много времени тратил на детские письма, которые поступали в «Костер». Этих писем было огромное количество, и среди них встречались очень талантливые. Мне тоже доставляло большое удовольствие отвечать на детские письма, но Сережа погружался в это дело с головой. Он самым внимательным образом все читал и потом ровным разборчивым почерком писал ответы».
Итак, кому верить, читая эти заметки свидетелей Довлатовского бытования той поры?
Ответ прост – всем.
Потому что вновь возникает тема двойника, тема подмены одного человека другим, когда невозможно быть до конца уверенным, что персонаж, с которым имел общение вчера, будет тем же персонажем сегодня.
Довлатов – запойный журналист и прилежный, аккуратный, непьющий сотрудник.
Довлатов – интеллигентный, остроумный собеседник и высокомерный, хамоватый скобарь.
Кто из них был Сережа на самом деле?
Вопрос, на который, думается, и сам Довлатов не мог толком ответить, потому что не знал, чего ждать от себя в каждую следующую минуту, какую маску он примерит, общаясь с Асетриной или Тамарой Зибуновой, мамой или гэбистом в звании майора, Леной или проверяющим у него документы милиционером, дочкой Катей или собутыльниками из соседнего двора.
Так и отвечал сам себе: «Я работал в «Костре». То есть из жертвы литературного режима превратился в функционера этого режима. Функционер – очень емкое слово. Занимая официальную должность, ты становишься человеком функции. Вырваться за диктуемые ею пределы невозможно без губительного скандала, функция подавляет тебя. В угоду функции твои представления незаметно искажаются. И ты уже не принадлежишь себе. Раньше я, будучи гонимым автором, имел все основания ненавидеть литературных чиновников. Теперь меня самого ненавидели. Я вел двойную жизнь. В «Костре» исправно душил живое слово. Затем надевал кепку и шел в «Детгиз», «Аврору», «Советский писатель». Там исправно душили меня. Я был одновременно хищником и жертвой».
А если сам Сережа находился на этом внутреннем перепутье, так чего же было ожидать от людей, окружавших его, видевших его всяким и в разные периоды его жизни.
Ведь сам именовал себя идиотом (Лев Николаевич Мышкин грезился, само собой), то есть отдельным человеком, не принимающим участие ни в редакционных собраниях, ни в субботниках, ни в комсомольских митингах, живущим своей жизнью, своими переживаниями и воспоминаниями.
Об этом хорошо сказано у Альбера Камю в его «Постороннем»:
«С тех пор, как я научился вспоминать, я уже не скучал. Иногда я вспоминал свою спальню: воображал, как выхожу из одного угла и, пройдя по комнате, возвращаюсь обратно; я перебирал в уме все, что встретил на своем пути. Вначале я быстро справлялся с этим. Но с каждым разом путешествие занимало все больше времени. Я вспоминал не только шкаф, стол или полочку, но все вещи, находившиеся там, и каждую вещь рисовал себе во всех подробностях: цвет и материал, узор инкрустации, трещинку, выщербленный край. Всячески старался не потерять нить своей инвентаризации, не забыть ни одного предмета. Через несколько недель я уже мог часами описывать все, что было в моей спальне. Чем больше я думал над этим, тем больше позабытых или находившихся в пренебрежении вещей всплывало в моей памяти. И тогда я понял, что человек, проживший на свете хотя бы один день, мог бы без труда провести в тюрьме сто лет. У него хватило бы воспоминаний для того, чтобы не скучать. В известном смысле это было благодетельно».
Облагодетельствовать себя или окружающих тебя.
Задача, увы, из разряда невыполнимых. Тут надо сделать выбор, расставить приоритеты.
Думается, что свой выбор Довлатов сделал, и он оказался не в пользу вторых.
К моменту возвращения Сергея из Таллина две комнаты в коммунальной квартире по адресу Рубинштейна
№ 23 Лене и Норе Сергеевне удалось обменять на отдельную квартиру № 29 в 22-ом доме по той же улице.
Коммунальный быт ушел в историю, но теснота совместной жизни людей, считавших себя одной семьей лишь номинально, никуда не делась.
Об этом периоде жизни Довлатова сохранились довольно отрывочные и порой противоречащие друг другу сведения. Пожалуй, лишь на основе переписки Сергея с Тамарой Зибуновой, оставшейся в Таллине и родившей здесь от него дочь Александру, можно составить более или менее внятную картину его жизни после возвращения из Эстонии.
Итак, читаем выдержки из писем, написанных в марте 1975 – марте 1976 гг.
«Милая Тамара! Мне всё ещё нечего тебе сообщить. Сижу дома. Жуткие скандалы. Работой ещё не интересовался… В доме грязный тягостный ремонт. Подобная же атмосфера в душе».
«Мои дела идут по-прежнему. Ремонт заканчивается. Был в «Авроре», обещали командировки. Пытаюсь сочинить пьесу для кукольного театра… Люди вокруг симпатичные. Все хотят помочь, да нечем… Небольшие домашние заработки мне твердо обещаны. Плюс командировки. Хотелось бы не падать духом и всё начать сначала. Но это трудно. Какая-то трещина образовалась после того, как запретили книжку. Не пытайся меня утешить и обнадежить. Я работаю, сочиняю, живу. Думаю о тебе очень часто».
«Болезнь, которая две недели изнуряла меня, называется «гастроэнтерит», в просторечии – «воспаление желука». Хотели, и настойчиво, положить в инфекционную больницу, но я гордо воспротивился… Даже не знаю, какими новостями поделиться. Брат мой сильно, но оптимистически запивает…
Претендовал на два места – директора кладбища, точнее – «Литературных мостков» (это часть Александро-Невской лавры) – отказали. Еще хотел пойти чеканщиком – не вышло.
От безнадежности писать стало легче. Тут есть логика, если вдуматься.
Официальная литература в нашем городе катастрофически мельчает. Скоро выродится даже стойкая категория умных негодяев (Гранин, Дудин…). Останутся глупые негодяи и жулики.
Молодая поросль пьет бормотуху и безумствует…»
«Ты спрашиваешь, зарабатываю ли я на хлеб. Дела обстоят так. Вот уже четыре месяца мой средний заработок – 30–40 рублей. Мать дает на папиросы и на транспорт. И немного подкармливает. Все эти месяцы я занимал, где только можно. И вот образовался долг – 250 рублей по пятеркам и десяткам. Недавно я через Борю занял у композитора Портного 250 рублей целиком, до 1 августа. Очень рассчитываю на деньги из издательства, кажется, их уже перевели. Настроение и перспективы хаотические. Но мелкие гнетущие долги отданы.
Люди меня разочаровывают, все подряд. Так всегда бывает в несчастье. Обидно, что кто-то может нормально жить, когда у меня все плохо.