В 1973 году писатель был помещен в психиатрическую больницу, а в 75 году выехал из СССР во Францию.
Лишен советского гражданства и, соответственно, был изгнан из СП СССР.
В первой половине 90-х Владимир Максимов публиковался в газете «Правда» с критикой Бориса Ельцина и проводимого им политического курса.
Скончался он в 1995 году в возрасте 64 лет.
Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
Появление Максимова в Париже в 75 году в качестве главного редактора литературно-публицистического и религиозного журнала для многих стало фактом во многом неожиданным, однако именно его стараниями довольно быстро «Континент» превратился в ведущее периодическое издание «третьей волны» русской эмиграции.
Однако вскоре там же, в Париже, возник журнал «Синтаксис» (главный редактор Андрей Синявский), составивший жесткую оппозицию «Континенту». Взаимные обвинения Максимова и Синявского в связях с КГБ стали общим местом их нескончаемой и весьма резкой полемики (следует заметить, что эта тема вообще была крайне популярна в эмигрантской среде). Разумеется, никаких доказательств полемистами приведено не было, но само направление спора, думается, имело под собой определенную почву.
Дело в том, что неуклонный рост русской литературно-художественной диаспоры (если возможно такое словосочетание) в Европе и Америке требовал от комитета повышенной активности, поиска новых форм контроля за выехавшими из страны литераторами, а также вербовки новых персонажей на местах для решения продиктованных внешнеполитическим курсом СССР задач.
Андрей Синявский, Виктор Некрасов, Александр Солженицын, Владимир Максимов, Юлий Даниэль, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Александр Галич, Анатолий Кузнецов, Саша Соколов, Эдуард Лимонов, Лев Копелев, Наум Коржавин, Юз Алешковский, Леонид Бородин, Георгий Владимов, Владимир Войнович, Борис Хазанов, Александр Зиновьев, Юрий Мамлеев, Василий Аксенов…
Перед нами далеко не полный список бывших советских писателей, поэтов и журналистов, покинувших СССР в 70-х годах и сформировавших в англоязычной среде абсолютно уникальное русское литературное сообщество со своими журналами, издательствами и, самое главное, со своим читателем. Разумеется, советская пропаганда представляла каждого из них предателем и отщепенцем, который погнался за «длинным рублем» (долларом) и покинул свою Родину в поисках выгоды и сомнительной славы.
Однако, невозможно было не согласиться с тем, что порой тексты, публиковавшиеся в «Посеве» и «Континенте», в «Ардисе» и в ИМКА-Пресс, не уступали, а порой и превосходили по качеству, глубине и оригинальности тексты, выходившие в «Новом мире» и «Октябре», в «Советском писателе» и «Молодой гвардии». И наоборот, публикации в «Дружбе народов» и «Даугаве», «Сибирских огнях» и «Знамени» обращали на себя внимание далеко за пределами Союза.
Очевидно, что писатели-эмигранты и писатели страны-метрополии (СССР в данном случае) составляли собой единую языковую ойкумену, вольно или невольно ставившую русскую литературу выше идеологических и политических барьеров.
Так, например, Виктор Некрасов и Чингиз Айтматов, Борис Хазанов и Анатолий Ким, Саша Соколов и Валентин Распутин, Леонид Бородин и Виктор Астафьев были частью единого литературного процесса, для которого не существовало виз и буферных зон, и не замечать это, а уж тем более воевать с этим, было глупо и бессмысленно.
По сути, на Западе сформировалось (вернее сказать, на базе издательств и журналов было сформировано) некое подобие Союза писателей СССР, где были свои «секретари правления», идеологи, своя система распределения благ, а та или иная группировка лоббировала своих и топтала чужих. Например, хорошо известно о противостоянии кланов, если угодно, Солженицына и Бродского. Поскольку большинство писателей-эмигрантов были членами СП СССР, а стало быть, в совершенстве владели навыками ведения подковерной литературной борьбы, то советские писательские склоки с успехом были перенесены на новую почву, правда, теперь став склоками антисоветскими.
Разумеется, конфликты и противостояния в писательской среде были на руку как советским, так и западным спецслужбам.
По воспоминаниям фотографа Нины Аловерт, во взаимоотношениях Владимира Максимова и Сергея присутствовали «некоторые трения», хотя рассказ Довлатова и был напечатан в «Континенте» (Максимов высоко ценил Сергея как прозаика). Вполне возможно, что Владимир Емельянович заочно представлял себе Довлатова другим – суровым, мрачным, бывалым мужиком, непримиримым борцом с совдепией.
Однако Сережа оказался не таким…
Из повести Сергея Довлатова «Заповедник»:
«Обидно, парень – наш. Нутро здоровое… Парень далеко зашел. Сотрудничает в этом… ну… «Континентале». Типа радио «Свобода»… Литературным власовцем заделался не хуже Солженицына».
Этот воображаемый разговор с особистом в райотделе милиции происходит, как мы помним, уже во время второго приезда Довлатова в Пушгоры. Теперь, что и понятно, творчеством Сергея интересуются не только его питерские и таллинские друзья.
Интерес к нему проявляет «контора».
Причем интерес особого свойства – тема с «посадкой» или отъездом (на выбор) становится все более актуальной.
Каким образом рассказ Довлатова попал в «Континент» (впрочем, как и во «Время и мы», издатель Виктор Перельман), нам неизвестно, однако, запуская этот проект, говоря современным языком, Сергей не мог не понимать, какими последствиями он может быть чреват.
И последствия эти не заставили себя долго ждать.
По возвращении из Пушгор в Ленинград, которое в очередной раз не стало радостным, Довлатова начали «прессовать».
Все закончилось задержанием и мордобоем.
Из письма Тамаре Зибуновой:
«Это письмецо сразу же истреби. И сведения не разглашай. Дела обстоят так. Последние три-четыре недели ощущался заметный нажим. Опрашивали знакомых. Тех, кому я должен быть антипатичен. Чтобы охотнее давали показания. Как и в твоём случае. И снова ошиблись. Затем меня поколотили среди бела дня в милиции. Довольно ощутимо. Дали подписать бумагу, что я оказывал “злостное сопротивление”. Чего не было и в помине. Я подписал, а то снова начали бить. И вышибли передний зуб. Эта бумага с моей подписью/ если они захотят/ – 91 статья, до 5 лет. После меня вызвали и отечески спросили: чего не едешь. Я сказал – нет вызова. Да и не решил ещё. Они сказали, не надо вызова. Пишите, мол, хочу соединиться в Риме с женой. Я говорю: нас развели в 71 году. Что же я, в СССР восемь лет не соединялся, а теперь вдруг соединюсь в Риме. Они говорят: ваш развод – формальность. А мы не формалисты. В общем, я написал это дурацкое заявление. Знаменитый Боков поставил резолюцию – оформить. Я начал собирать документы. О мотивах “ехать не ехать” писать не буду. Тебе всё расскажет Витя. И о дикой абсурдной бюрократической процедуре собирания документов. Я никогда этим не занимался. Всюду путаница. Всюду хамят. Сплошной и нескончаемый Кафка… То, что меня выпустят, не гарантировано… Короче, пока всё туманно. Но скоро всё прояснится. Я ко всему готов. Ещё раз настоятельно прошу, записку эту уничтожь. И сведения не разглашай. Будут интересоваться, говори: едет, собирает документы. Подробностей не знаю. Спасибо тебе за всё».
Вот и пригодилось знание, ведь, когда читал Вере Федоровне Пановой книги из ее библиотеки, читал и Франца Кафку, разумеется, этот небольшой томик издательства «Прогресс» 1965 года выпуска – роман, новеллы, притчи.
Но не мог и предположить тогда, что нечто подобное может произойти и с ним.
Иначе говоря, что «Процесс» может произойти с каждым.
«К. известили по телефону, что в ближайшее воскресенье будет проведено небольшое расследование по его делу. При этом он был предуведомлен, что такие расследования будут проводиться регулярно, если и не каждую неделю, то все же достаточно часто. С одной стороны, все заинтересованы в быстрейшем доведении процесса до конца, но, с другой стороны, эти расследования должны быть во всех отношениях основательными и, вследствие связанного с этим напряжения, никоим образом не могут длиться слишком долго. Поэтому и был выбран этот вариант с часто следующими друг за другом, но быстро оканчивающимися расследованиями. Воскресенье было выбрано в качестве дня расследования для того, чтобы не создавать К. помех в его профессиональной деятельности. Предполагается, что он с этим должен быть согласен, если же для него желательны другие условия расследования, то ему, по мере возможности, готовы пойти навстречу. К примеру, допросы могут вестись и по ночам, но при этом К., возможно, окажется недостаточно свеж. Пока, во всяком случае, поскольку со стороны К. нет никаких возражений, остановились на воскресенье. Само собой разумеется, что его явка категорически обязательна, об этом, очевидно, даже нет необходимости особо его предупреждать. Ему был назван номер дома публичных слушаний, куда он должен был явиться, это был дом на какой-то отдаленной улице в глухом предместье, где К. до сих пор еще никогда не бывал»…
Перейдя Обводный канал, еще несколько кварталов двойник шел по Нефтяной дороге в сторону Навалочной. Никогда раньше не бывал в этих краях, чем-то напоминавших ему окрестности лагеря в Коми, где провел три года, – заборы, железнодорожные пути, крытые шифером складские бараки, паровозные колонки, красного кирпича жилые дома дореволюционной постройки.
Остановился перед зданием, бывшим по внешнему виду чем-то средним между домом культуры и заводоуправлением.
Тут толпился народ.
Над входом висели вывеска «Избирательный участок» и портрет Брежнева, который на сей раз не улыбался, но задумчиво смотрел куда-то вдаль поверх крыш и вышек контактных сетей.
Здесь и должен был проходить процесс.
Двойник вошел в здание и поинтересовался у вахтера, где здесь будет проходить разбирательство по делу Д. Впрочем, и без этого вопроса все было понятно – в распахнутые двери актового зала шли люди, а стоявшие у входа два милиционера проверяли документы у входящих.