т советского человека.
Из редакционной колонки Сергея Довлатова «Мы – советские люди»:
«Мы – воспитанники тоталитарной системы, ее послушные ученики. И над каждым тяготеют десятилетия одуряющей выучки. Конечно, среди нас есть отличники и лодыри, вундеркинды и тупицы, активисты и несоюзная молодежь. Но в главном мы – едины. На каждом пылает огненное страшное тавро – «Made in USSR»… Попытайтесь вообразить огромное зеркало. Размером с озеро Байкал. А на берегу этого озера (или зеркала) – многотысячную разношерстную толпу…
А теперь давайте разом окунемся в эту незамутненную гладь. Давайте мужественно на себя полюбуемся…
Партия – наш рулевой!.. Вернее – поводырь. Поскольку речь идет о благоприобретенной духовной слепоте. Восторжествовавший социализм приучает человека к абсолютной безответственности. Все кругом общественное, а значит, – ничье…
У советского человека ментальность раба. В лучшем случае – подчиненного. Без хозяина он не привык. Без хозяина – это значит – личная ответственность. Собственное решение. Выбор…
А у нас психология служащих. Причем готовых служить кому угодно. Во имя чего угодно. Лишь бы за это хорошо платили.
Мы знали, что в Америке больше колбасы и джинсов. И решили сменить место жительства. То есть сменить хозяина. Люди с такой гибкой ментальностью – довольно ценное приобретение. Любая бюрократия (советская или антисоветская) готова отдать им должное. Позиция «чего изволите» устраивает любое начальство. И работенка этим людям всюду найдется.
Кто-то возразит:
– Они сменили убеждения.
Да ничего подобного. Хозяина переменили, это верно. А убеждений там отродясь не было».
Была рутина повседневной жизни, убогий быт, партийные и комсомольские собрания, постоянно включенная радиоточка да передовицы центральных газет. А еще советский человек жарил купленную в магазине на Рубинштейна рыбу или фаршировал ее, варил из нее уху или коптил в печке-плите, которые еще сохранились на некоторых ленинградских кухнях.
Пионеры обсуждали увиденных осетровых и прочих обитателей пресных водоемов, а потом разбредались в разные стороны, кто на пустырь около Холодильного института жечь костер, кто домой делать уроки, а кто и на свидание.
Сережа, конечно, шел на свидание с девочкой, которая не училась в его школе и выглядела старшего своего ухажера, но при его росте это не сразу бросалось в глаза. Следует заметить, что эта старшеклассница была не первой в его донжуанском списке. Сережа, как известно, пользовался популярностью у противоположного пола.
Да, он всякий раз любил фланировать со своей новоиспеченной подругой по улице, проспекту ли, быть остроумным и галантным, обращать на себя внимание ухмыляющихся прохожих.
А еще Сергей обязательно знакомил свою избранницу с мамой.
Нора Сергеевна, как правило, в двух, от силы в трех предложениях давала оценку очередной пассии сына, после чего эти встречи скоропостижно завершались. Однако вскоре появлялась новая барышня, чья судьба была предопределена изначально, но она этого не знала – наивная, да и Сережа тоже надеялся на лучшее.
Одноклассники Довлатова вспоминали, что Сергей, невзирая на свой компанейский и добродушный характер, всегда держался особняком. На уроках, как правило, он молчал, потому что учебный процесс его мало интересовал, а на переменах обычное школьное сумасшествие он находил бессмысленным ребячеством. В этом не было высокомерия, скорее, спокойная взрослая уверенность в том, что он изначально заручился дружбой своей мамы и своего старшего двоюродного брата Бориса, а этого Сереже было более чем предостаточно.
Из сборника Сергея Довлатова «Наши»:
«Мой старший брат родился при довольно загадочных обстоятельствах. До замужества у тетки был роман. Она полюбила заместителя Сергея Мироновича Кирова. Звали его Александр Угаров. Старики ленинградцы помнят этого видного обкомовского деятеля.
У него была семья. А тетку он любил помимо брака.
И тетка оказалась в положении.
Наконец пришло время рожать. Ее увезли в больницу.
Мать поехала в Смольный. Добилась приема. Напомнила заместителю Кирова о сестре и ее проблемах.
Угаров хмуро сделал несколько распоряжений. Обкомовская челядь строем понесла в родильный дом цветы и фрукты…
Мой брат рос красивым подростком западноевропейского типа. У него были светлые глаза и темные курчавые волосы. Он напоминал юных героев прогрессивного итальянского кино. Так считали все наши родственники…
Это был показательный советский мальчик. Пионер, отличник, футболист и собиратель металлического лома. Он вел дневник, куда записывал мудрые изречения. Посадил в своем дворе березу. В драматическом кружке ему поручали роли молодогвардейцев…
Я был младше, но хуже. И его неизменно ставили мне в пример».
К комплексу толстого неуклюжего мальчика (видимо, поэтому он стал ходить в секцию бокса) у Сережи Довлатова прибавился еще один – комплекс младшего брата, который, впрочем, носил весьма специфический характер. Дело в том, что Борис, будучи двоюродным братом, не пережил психотравму, связанную с рождением в семье младшего ребенка, когда бы подсознательно он мог стараться физически и психологически подавить младшего брата, борясь тем самым за любовь родителей.
Соответственно, и Сергей не мог ощущать давящую опасность, исходящую от старшего брата, а, следовательно, вступать с ним в борьбу за свое выживание. Но при этом Борис не мог не навязывать свой стиль поведения младшему Сереже, причем делал это интуитивно, не «ломая его через колено», так как изначально не видел в нем источник опасности для себя. Он вел себя исключительно так, как себя ведут старшие мальчики по отношению к младшим – по-отечески снисходительно. Соответственно, он становился для Сергея образом мужественности, примером для подражания во всем, а копирование его поведения подсознательно имело своей целью заслужить его похвалу или положительную оценку.
Также ситуация усложнялась тем, что отец, Донат Исаакович, не присутствовал в семье, и воспитанием Сережи занималась мама – Нора Сергеевна, женщина с сильным характером, имевшая на сына огромное влияние. Борис, что и понятно, испытывал пиетет перед своей тетей и в чем-то дублировал ее манеру поведения, но, соответственно, уже в мужском изводе.
Таким образом, Сережа Довлатов находился как бы под двойным психологическими прессом, более, впрочем, носившим характер добровольный, нежели репрессивный.
Это было комфортное состояние – постоянно ощущать себя зависимым от решения, принимаемого тем, кому ты доверяешь и кого любишь. Действительно, в таком случае не могло приключиться ничего дурного, ведь ни мать, ни старший двоюродный брат никогда не пожелали бы плохого, а стиль так называемого взрослого общения лишь добавлял Сереже самоуверенности, впрочем, с оглядкой на старшего товарища. Другое дело, что при этом необходимо было научиться соглашаться с тем, что твое мнение вторично, а твой голос лишь один из голосов в хоре, сопровождающем выступление солиста.
И Сергей научился этому, хотя с годами данное качество трансформировалось в умение отойти в сторону, отстраниться, поменять ракурс и увидеть всю парадоксальность происходящего, оставаясь при этом частью этого парадокса.
«Всю жизнь я дул в подзорную трубу и удивлялся, что нету музыки. А потом внимательно глядел в тромбон и удивлялся, что ни хрена не видно», – напишет впоследствии Довлатов переводчице, журналисту, своему доброму другу Людмиле Штерн.
Безусловно, можно дуть в трубу.
Можно в нее смотреть.
Можно ее использовать по назначению.
Можно, наконец, забравшись на крышу дома, бросить в водосточную трубу припасенный к такому случаю кирпич, и наблюдать, как пешеходы, напуганные странным и страшным звуком неизвестной этиологии, будут разбегаться в разные стороны и на всякий случай прикрывать голову руками.
На первый взгляд, поступок абсолютно бессмысленный, даже хулиганский, потому что как кирпич мог вылететь из трубы и попасть в проходящего мимо воронки водостока гражданина. И если не убить его, то покалечить определенно. Но, с другой стороны, эта и аналогичные ей выходки были вариантом коммуникации с себе подобными, выбросом энергии, которая копилась длинными вечерами, когда в коммуналке на Рубинштейна собирались друзья Норы Сергеевны – известные писатели, художники, актеры, кинематографисты, когда велись долгие взрослые разговоры и приходилось делать вид, что тебе все интересное и все понятно.
Однако энергия постулата «быть, а не казаться» требовала своего выхода.
Видимо, в этом таилась причина немыслимого поступка отличника Бориса, когда он из окна второго этажа помочился на директора школы по фамилии Чеботарев, более известного под кличкой Легавый.
Об этом уже шла речь в начале этой книги…
Невероятными усилиями родственников историю тогда удалось замять и почти даже забыть. Но вскоре комсомолец, общественник, спортсмен попал за решетку, отсидел, освободился, встал на путь исправления, но по этому пути следовал совсем непродолжительное время и вновь оказался на зоне.
Стало ясно, что это система и старший брат может быть интересен младшему лишь как его физиогномический двойник, как невыдуманный персонаж его сочинений, кладезь той закрытой для обычного советского молодого человека жизни, которая окружала, нависала, довлела, но при этом не афишировалась. Более того, все старательно делали вид, что ее нет, хотя на коммунальных кухнях только о ней и говорили.
«Я знал, что в газетах пишут неправду. Что за границей простые люди живут богаче и веселее. Что коммунистом быть стыдно, но выгодно…
Сталин напоминал шекспировских злодеев. Народ безмолвствовал, как в «Годунове». Это была не комедия и не трагедия, а драма. Добро в конечном счете торжествовало над злом. Низменные порывы уравновешивались высокими страстями. Шли в одной упряжке радость и печаль».