ое, как могила, дыхание…
И никто не поможет обреченным, ничто не спасет их, не отвратит меча, повисшаго над их головами. Сознание этой неизбежности должно быть особенно ужасно… Хочется закричать, кричать так, чтобы разбудить всю вселенную, чтобы сами боги пришли в содрогание от этого крика… Нет, лучше не писать об этом! А о другом не могу сейчас…»
«Безсмысленная жизнь»? Это не оговорка? Не имел ли в виду Костриков в тот момент и себя? Свои несколько лет, отданные делу свержения царского режима, чего простой народ, как выяснилось, не очень-то и хотел… Зато сам он оказался за решеткой, чуть не угодил на эшафот и уж точно потерял любимого человека.
Костриков ещё в тюрьме узнал, что «Н.Г.» вышла замуж и уехала из Томска на Северный Кавказ. Потерялась связь со многими старыми товарищами. Но не со всеми. Изредка его навещали. Например, Александр Гладышев с Ниной Поповой как-то сумели, подкупив тюремного привратника, проникнуть на территорию тюремного двора и во время прогулки пообщаться с «Сержем», поведать разные новости и передать любимые им цветы. Это свидание «очень обрадовало и взволновало» узника.
Цветы с воли… Как замечал Сергей Миронович позднее, «тюрьма удивительно обостряет проникновенность в самого себя и заставляет заняться самоанализом…»! [58] Судя по всему, тюремные впечатления и размышления довершили «дело», начатое «меньшевистским» «выпадом» Гутовского на партийной конференции в июне 1905 года. И похоже, мировоззрение нашего героя претерпело настоящую метаморфозу. Как показала сама жизнь, русскому народу «сейчас нужнее всего» вовсе не профессиональный революционер, а кто-то другой. Кто другой, Кострикову и предстояло понять…
Сергей уже сознавал, что лучше умеет убеждать и переубеждать, чем стрелять и взрывать. Посему место его – не на баррикадах, а на трибунах, в идеале, в газетной редакции. Хватит вооруженных демонстраций, нелепых всеобщих стачек, подпольных типографий. Бороться с режимом можно и в рамках закона. Причем успешно бороться.
Как видим, Надежде Германовне стоило лишь потерпеть года два-три, чтобы её возлюбленный стал думать так же, как она…
12. В Иркутске
И вот Сергей Костриков снова на воле. По выходе из тюрьмы собрались на квартире Григория Минского, старого его товарища по молодежному активу Крамольникова, так называемому «подкомитету». Решали, как быть дальше, и кто-то произнес: «Иркутск!»
А почему бы и нет? Она уехала на запад, он поедет на восток. И вовсе не в гордом одиночестве. А в дружной мужской компании со старым приятелем и партийным товарищем Александром Гладышевым.
Сохранилась открытка Кирова сестрам – Анне и Лизе – «с дороги… в Иркутск», не датированная. Хотя почтовый штемпель сильно смазан, две полустертые цифры – 08 – вполне различимы. Это – год, 1908‐й. Разобрать, какой месяц, труднее. Но на кромке гербовой марки проглядывает очертание полукруга, напоминающее 0, 9 либо 8. Если перед нами ноль, то вторая практически неразличимая цифра – либо семерка, либо восьмерка, либо девятка. Скорее всего, переезд состоялся вскоре после освобождения из тюрьмы в июле или августе 1908 года. Кстати, открытка опущена в почтовый ящик в Красноярске, почти на полпути из одного города в другой.
В Иркутске дуэт остановился у Николая Ивановича Иванова, печатника, эсдека (партийная кличка Канительщик), прежде также работавшего в Томске, а затем перебравшегося с семьей на новое место. По свидетельству Гладышева, никакой партийной, подпольной, революционной деятельности они не вели. Старшие товарищи, тот же Канительщик, не советовали. Оба пытались трудоустроиться. Костриков безуспешно искал вакансию чертежника, а Гладышев давал уроки в качестве репетитора и пробовал себя на поприще репортера в местных газетах. В итоге с весны начал публиковаться в либеральной «Сибири». Не без протекции другого «эмигранта» из Томска – Николая Дробышева, ставшего в Иркутске журналистом «Сибири» под дворянским псевдонимом Оболенский.
Сергей, похоже, в тот период журналистику своим призванием ещё не считал, делая ставку на приобретенную в Казани специальность. Наилучшее в этом смысле достижение нашего героя в Иркутске – помощник репетитора, то есть Гладышева. На пару с другом он преподавал одной из гимназисток немецкий язык, которому сам обучался в тюрьме по самоучителю, чтобы «читать Маркса в оригинале». Вернее, немецким с девицей занимался Костриков, а с Гладышевым она зубрила французский. Месяц подобного репетиторства приносил друзьям пятнадцать рублей, на которые, не считая разовых подработок, и жили. Трапезничать часто шли в столовую на 4‐й Солдатской улице, принадлежавшую одной чешской семье. До 22 июня 1909 года квартировали по близости, на той же улице. Очень удобно. Правда, сорок копеек за два изысканных и вкусных блюда – дороговато. Выручали товарищи: Ивановы и Дробышевы регулярно приглашали к себе на обед, Федюкины, торговавшие мукой, раз в неделю угощали горячими щами. Кошековы потчевали горячим чаем с кондитерскими сладостями.
Открытка С.М. Кирова, отправленная сестрам по дороге из Томска в Иркутск, 1908 г. [РГАСПИ]
Кстати, Кошеков Зотик Семенович заведовал клубом общества приказчиков, на углу Большой и Ланинской улиц (дом № 69/22). Он – хороший знакомый Гладышева, в прошлом секретаря Томского общества приказчиков. Молодые люди вечера, как правило, коротали в этом клубе, в кругу сверстников. В залах, украшенных зеркалами, скульптурой, цветами, танцевали, смотрели спектакли театрального кружка, играли в бильярд, слушали граммофон, беседовали и «мечтали».
На Рождество по инициативе «первой леди» кружка А.М. Талалаевой, жены редактора газеты «Восточная заря», всей молодежной кампанией прокатились на тройках за город и там, в деревенской избе, веселились до утра, и, если верить мемуаристу, совсем без выпивки или почти без неё… Костриков на этом празднике пел. Оценили: «Чудесный тенор!»
Раз в месяц друзья посещали хлебосольные обеды на квартире Анны Ивановны Голянковской, служившей в одной из контор Забайкальской железной дороги. У неё также собиралась знакомая им молодежь, приятно и весело проводившая вечера у гостеприимной хозяйки. Характерная подробность: в Иркутске у дамской половины Костриков снискал авторитет беспристрастного арбитра. Наверное, потому, что к нему очень тянулись дети, а он любил с ними поиграть и повозиться. Так что, когда жены ссорились с мужьями, рассудить обе стороны и сохранить мир в семье непременно звали нашего героя.
В роли другого арбитра, политического, Костриков выступил весной, когда не без его влияния забастовала типография, где работал Иванов. Хозяин, получивший выгодный срочный заказ, не рассчитал затраты и попробовал сэкономить на рабочих, снизив расценки и задерживая зарплату. Костриков убедил сослуживцев Канительщика, что цейтнот времени вынудит владельца поскорее прекратить стачку, а значит, удовлетворить требования коллектива. Он оказался прав, почему, когда при городской думе образовалась смешанная комиссия, обсуждавшая нормирование рабочего дня типографий, делегировали в неё помимо прочих и прозорливого приятеля Иванова.
Летом 1909 года Сергей сопровождал Гладышева в командировку от газеты «Сибирь» в село Усолье, на Ангаре, на выставку птицеводов. В путь вниз по реке двинулись на лодке, пригласив с собой в путешествие для компании студента и курсистку. В первый день не сильно торопились. Едва не заночевали под открытым небом. Хорошо, что на глаза попался рыбачий шатер. В нем и легли спать. Утром Сергей энергичнее всех налегал на весла, чтобы не подвести друга и успеть к открытию выставки. Слава богу, успели, и Гладышев сделал добротный репортаж для своей газеты.
По возвращении почти сразу вдвоем отправились на Байкал. Прогулялись, наблюдая, как огромный ледокол медленно приближался к противоположному берегу озера. Затем покатались на рыбачьей лодке по «славному морю», погрелись на солнышке, искупавшись в студеной воде. А чтобы согреться, поупражнялись по новомодной, «датской» гимнастической системе. Костриков не удержался, запел. В обширном его репертуаре оказалась и песня про Байкал. Гладышев с удовольствием слушал.
Наверное, после приятного вояжа не прошло и месяца, как из Томска сообщили тревожную новость, вынудившую Кострикова спешно проститься и с городом, и с товарищем. Произошел отъезд, видимо, 31 июля 1909 года. В тот день Сергей сменил адрес: выписался с приятелем из дома А.Е. Шубина (№ 33) по Спасо-Лютеранской улице под предлогом переезда в дом К.П. Турицына (№ 35) по Большой Русиновской улице, но в домовой книге хозяина так и не зарегистрировался, в отличие от Гладышева. Полиция туда нагрянула только спустя три месяца, в первой декаде ноября[59].
Иркутский период в жизни Кирова завершился по причине обнаружения в Томске в доме Грацианова в Апполинарьевском переулке злосчастного тайника. 7 апреля 1909 года в комнате над подпольной типографией просела «русская печка», и живший в ней «по воле судей… какой-то полицейский чиновник» (городовой) тут же поднял шум. «Секретное помещение» раскопали 10 апреля и нашли наконец то, что тщетно искали два с половиной года назад: «старый типографский вал и рельсы к нему». Дело, разумеется, возобновили, а некогда арестованных в том доме рабочих вновь объявили в розыск[60].
Примечательно, что 17 сентября 1909 года, уже из Владикавказа, Костриков запросил у директора Казанского промышленного училища копию своего аттестата, сославшись на то, что оригинал им «утерян». Определенно он по-прежнему планировал найти место службы по специальности. Однако уловка не сработала. В Казани, прежде чем изготовить дубликат, все-таки поинтересовались у томских властей о судьбе документа и получили от них в январе 1910 года подлинник. Аттестат томская полиция изъяла как вещественное доказательство по одному из дел и Кострикову после выхода из тюрьмы почему-то не вернула. В феврале почта доставила его из Казани во Владикавказ.