И так изо дня в день, из месяца в месяц Сергей Миронович старался воздействовать на умы своих читателей, исподволь, а лучше сказать, корректно пропагандируя среди них социал-демократические принципы. Насколько успешно, продемонстрирует 1917 год. Сочетал ли он легальную деятельность с подпольной? Ответ, и весьма красноречивый, находим в воспоминаниях осетинского социал-демократа Симона Такоева.
Вариант 1936 года: «Летом 1910 г. ко мне пришел знакомый железнодорожный рабочий т. Серобабов и сказал, что меня хочет видеть один товарищ-подпольщик. Он говорил о т. Кирове… было решено встретиться втроем… вечером в Пушкинском сквере. Здесь я… познакомился с т. Кировым. Он спрашивал меня, что я делаю, имею ли какую-либо связь с рабочими, веду ли в Осетии подпольную революционную работу… т. Киров сказал, что необходимо организовать работу… Условлено было, что сноситься мы будем через т. Серобабова..
Тов. Киров предупреждал меня… что я должен быть особенно осторожен… Осенью 1910 г., в одно из воскресений, была назначена массовка в лесу у Сапицкой будки. Явилось человек 15 рабочих… Тов. Киров выступил с речью. Он говорил простым, понятным для рабочих языком, с большим подъемом… Выступило ещё человека 4 рабочих. Говорили они о своих нуждах. Рабочие задавали тов. Кирову много вопросов и получали на них ясные ответы…»
Судя по описанию Такоева, в 1910 году Киров – предводитель социал-демократической группы Владикавказа. Это важно отметить для сравнения с отрывком из редакции 1926 года: «1910–1914 гг. являются самыми кошмарными по сознанию своего бессилия в борьбе с самодержавием… Низы населения ушли в себя. Мы занимались революционным крохоборством. Мы чувствовали усталость. Мне с товарищами пришлось уйти в работу среди осетин, где влияние захватили осетинские национал-либералы. Мы… повели борьбу… выступив с беспощадной критикой чиновных лиц… (см. нашу полемику в газете «Казбек» или «Терек»)… у нас рабочих было слишком мало… Некоторую связь с рабочими поддерживали через рабочих Серобабова (убитый белыми) и Сидорова, которые тоже жаловались на упадочное настроение даже среди железнодорожных рабочих. В таком положении нас застала империалистическая война».
Как видим, в действительности владикавказских подпольщиков возглавлял вовсе не Киров, а рабочий-железнодорожник Федор Иванович Серобабов, переведенный во Владикавказ из Новороссийска. Именно он пытался привлечь к «революционной работе» Кирова, а не наоборот. Кстати, Мария Маркус, вспоминая об общении мужа «с отдельными местными революционерами», по имени сумела назвать лишь того самого «замечательного железнодорожника-рабочего Серобабова». Больше никого, и, верно, потому, что Сергей Миронович с ним одним частенько беседовал по душам у неё дома. Настроениям гостя сочувствовал, но браться за что-либо противозаконное не спешил. Понимал, что бессмысленно биться головой о… реальность. Не проломишь. А «сотрясение мозга» заработать – так одно он уже пережил. Зачем ему второе?..
Иное дело – по просьбе товарища Федора выступить перед рабочими с лекцией в какой-нибудь «народной библиотеке» или на свежем воздухе, на очередной воскресной «массовке». По полочкам разложить интересующую слушателей тему, откликнуться на любой даже очень каверзный вопрос. Для своих, типографских, Киров регулярно устраивал подобные «экскурсии за город», чтобы обсудить с ними наболевшее или текущий политический момент. А на правах главного редактора «Терека» Мироныч мог предоставить единомышленнику колонку для дискуссии с оппонентами из противоположного реакционного лагеря. Как поступил в случае с Такоевым.
Или такой прием. Торжественное собрание на Алагирском заводе в честь трехсотлетия Дома Романовых. В зале – много рабочих. На сцене за столом заводское правление. Киров как репортер, безусловно, присутствует. В разгар мероприятия он пишет несколько записок с вопросами и через своего человека с перерывом в несколько минут передает их разным рабочим, а те – в президиум. Первые вопросы вполне благопристойные, но третий или четвертый – не совсем. Главное, председательствующий не успевает сориентироваться и по инерции оглашает: «Чем помогает царь семьям погибших на Лене рабочих?» В зале оживление. Все ждут ответа, а представители администрации не знают, что сказать… Чем не способ агитации против монархии? И ещё неизвестно, что по силе воздействия эффективнее – отпечатанная в подпольной типографии листовка или в нужном месте в нужное время правильно заданный Кировым вопрос…
Его часто видели на заводе и в железнодорожных мастерских, располагавшихся друг за другом, сразу за вокзалом. Среди рабочих технической сферы он, по специальности сам техник-механик, чувствовал себя как дома, легко находя с ними общий язык. Они понимали его. Он понимал их. Ему явно не хватало атмосферы рабочего цеха, шумящих станков, хаотичного движения вокруг.
Кстати, Киров не считал зазорным посоветовать рабочим того или иного предприятия, как успешно посредством стачки «воевать» с хозяином за свои права. Помните, мартовское 1903 года письмо А.К. Глушковой? Конечно, и повзрослевший Костриков не проходил равнодушно мимо тех, кто жил «в страшной нужде». Исключением никто не являлся. Когда зимой 1913 года забастовали машинные наборщики типографии Казарова, требуя прибавки жалованья, Мироныч, судя по всему, втайне от бизнесмена-тезки помог им. Во-первых, полезной консультацией. Во-вторых, он, больше некому, позаботился о том, чтобы бастующих не подменили штрейкбрехеры: 16 февраля 1913 года большевистская «Правда» разместила заметку некоего «К-ко» с убедительной просьбой ко всем «линотипистам» «не ездить во Владикавказ», где происходила стачка их коллег «в типографии С. I. Казарова»[69]. Едва ли её владелец узнал о проделке собственного главреда, ибо маловероятно, чтобы Сергей Иосифович подобное простил…
Без малого пять лет Сергей Миронович наслаждался относительно спокойной, благопристойной жизнью известного владикавказского журналиста, через печать внушающего обывателю Терского края социал-демократические идеи. Он явно дорожил и обретенным статусом, и атмосферой в редакции «Терека», и вошедшим в привычку размеренным распорядком каждого дня. Судя по всему, не наступи Февраль семнадцатого, Киров так бы и оставался провинциальным публицистом из компании Сергея Казарова. В конце концов, во Владикавказе Мироныч имел все, что хотел. Все, кроме любимой женщины…
Характерный факт. После 1912 года Киров оборвал старые связи и с Томском, и с Уржумом. Родные сестры потеряли его из вида и долгие годы считали брата сгинувшим на царской каторге или в вихре революции и Гражданской войны. С сестрами Глушковыми и Александром Самарцевым сложилась та же ситуация. До 1934 года они не знали ничего о своем «крестнике» и «друге». Неблагодарный родственник забыл обо всех? Нет, конечно, людей он не забыл, однако ту жизнь, приютскую, обездоленную в Уржуме, нищенскую, унизительную в Казани и даже в Томске, опасно-легкомысленную, во многом безответственную, постарался из памяти вычеркнуть или хотя бы задвинуть в самые дальние закоулки, чтобы как можно реже вспоминать о прошлых невзгодах и ошибках.
Ни в Томск, ни в Уржум после 1912 года Мироныч нисколько не стремился. Желания навестить отчий дом, семью, друзей, похоже, не возникало. Зато во Владикавказ, где бы ни находился, спешил всегда и неизменно. И, как мы увидим, ни корниловский мятеж, ни Великий Октябрь не стали основанием или предлогом для отказа или хотя бы отсрочки с возвращением в ставший ему второй родиной Терский край. Единственным городом, на который Киров мог поменять Владикавказ, была Москва. И мы знаем почему…
Часть втораяГод, изменивший судьбу
1. Великое потрясение
Об отречении Николая II Владикавказ узнал 5 марта 1917 года. Горожане встретили новость с воодушевлением. Общественность направилась к зданию городской думы, дворцу барона Штейнгеля, на углу Крепостной и Лорис-Меликовской улиц. Киров тоже пришел туда и, по свидетельству рабочего Будагова, даже выступил на импровизированном собрании. В зале заседания думы, кроме гласных (депутатов), «масса народу»: «В двадцать четыре часа порабощенная многомиллионная страна, представляющая неограниченное поприще для произвола, беззакония и самоуправства, где городской и земский начальник чувствовали себя полными фараонами, эта страна вдруг стала свободной, народ её сам своими собственными руками начал творить свою судьбу…
В двадцать четыре часа расступилось море российского произвола, так беспощадно захлестывающее своими бешеными волнами все живое, дельное, патриотическое в великом значении этого слова, зарывавшее в свои глубокие пески все жемчужины русской мысли, творчества, гения…»
Мы процитировали статью Кирова, в тот же день опубликованную в «Тереке». Если её содержание и отличается от того, что наш герой произносил перед публикой прежде, чем направиться в редакцию, то деталями, но не сутью. Чувствуется, что случилось событие для Сергея долгожданное. То, о котором он в далеком 1905 году мечтал с друзьями – братьями Кононовыми, Михаилом Поповым – и с любимой, Надей Блюмберг… Тогда оно не свершилось. Тогда армия поддержала царя. Теперь она присоединилась к народу, и режим, мешавший людям жить свободно, счастливо, пал…
Дворец Штейнгеля, резиденция городской думы во Владикавказе.
[Из открытых источников]
В охватившей его эйфории Киров вряд ли задумывался о масштабах случившегося потрясения. Отречения Николая II, перехода власти к правительству из думских лидеров добивались давно. Однако к упразднению наследственной монархии никто в России, кроме социалистов, не готовился, на такой революционный финал не рассчитывал. Да и сам товарищ Киров, верно, слабо представлял, какой будет Россия без Романовых…
Буржуазной республикой? Несомненно, так и произошло бы, возглавь буржуазия революционный процесс. Оплаченная ею всеобщая стачка, давление ближайшего окружения принудили бы императора уступить трон сыну Алексею или брату Михаилу. Причем без всякого участия армии. В точности по шаблону октября 1905 года, когда тем же способом государя прижали так, что он с крайней неохотой даровал подданным весь перечень свобод (слова, печати, собраний, шествий, совести) и законодательный парламент (Государственную думу).