28 июня 1920 года: «Как нелепо состоялся наш отъезд из Москвы. Оказалось, что наши вагоны прицепили к другому поезду, и все расстроилось… я… теперь под небом «пламенной Колхиды»… Очень хотел бы, чтобы Вы чувствовали себя хотя приблизительно так, как я. Боюсь, что Вы, по-прежнему, одержимы неустойчивостью. Бросьте это. Не только не разумно, но просто не выгодно, ни кому не нужно. Потом сами будете смеяться и бранить себя… Писать-то я Вам пишу, а уверенности в том, что письмо мое Вы получите, нет никакой. Мне кажется, что в Москве оно Вас не найдет. Если же я приятно ошибаюсь, то очень прошу Вас, черкните о себе, о Ваших планах и намерениях, долго ли намерены быть в Москве, и, если нет, куда собираетесь… Итак, я жду от Вас пространных сообщений о себе, о новостях в России и т. д. Живем страшно оторвано. Пока. Всего Вам лучшего. Не скучайте и не хандрите…»
27 июля 1920 года: «Вторично пишу Вам, но не имею никакой надежды, что Вы получите мое письмо. Поэтому не распространяюсь. Буду ждать от Вас хотя коротеньких вестей. Очень буду благодарен, если Вы напишите мне по адресу – Москва, Наркоминдел, для меня. Почта из Москвы к нам ходит довольно часто и Ваше письмо доставят, безусловно… Еще раз убедительно прошу написать».
17 августа 1920 года: «Пишу Вам, кажется, в третий раз, и никакого ответа. Начинаю думать, что Вас нет в Москве, и письма не доходят. Во всяком случае, эту третью попытку все-таки делаю. И очень прошу написать о себе. Мы как-то очень нелепо расстались с Вами, и договорить не сказанное придется в письмах. Пишите и занесите письмо в Наркоминдел, откуда мне перешлют, безусловно, и довольно быстро. Очень хотел бы повидаться с Вами, но теперь не знаю, когда это может случиться. Крепко жму Вашу руку и жду письма»[198].
Полагаю, нетрудно догадаться, кому все процитированные письма адресованы. Конечно же, «дорогой Надежде Германовне» Серебренниковой. Итак, в Москве в мае 1920 года они виделись, общались и «нелепо расстались». Причина – «неустойчивость» возлюбленной Кирова. Жена Орджоникидзе вспоминала: «31 марта мы приехали во Владикавказ. Здесь после двухлетней разлуки Сергей Миронович встретился со своей женой Марией Львовной, которая скрывалась в подполье и пережила все ужасы деникинского режима». Не новость ли о том, что Маркус жива, что её любимый не совсем свободен, погрузила Серебренникову в «хандру» и в очередной раз внесла разлад в их отношения? Она вновь замолчала. Письма Кирова доходили. Не могли не доходить. Ведь он тщательно продумал канал связи: «Писать мне нужно так. Тифлис. Полномочному представителю РСФСР в Грузии. С таким адресом письмо занести в Метрополь, в народн[ый] комиссариат по иностр[анным] делам. Там спросить секретаря т. Канторовича и просить его с первой оказией переслать письмо мне. Он это сделает». Однако весточка от Н.Г. не пришла ни в июле, ни в августе, а в сентябре Киров вернулся в Москву и мог выяснить, что случилось…
Письмо С.М. Кирова Н.Г. Серебренниковой из Тифлиса, 17 августа 1920 г. [РГАСПИ]
А как же «бакинская жена»? Да не было никакой «бакинской жены».
Из разговора по прямому проводу между Владикавказом и Баку 16 или 17 мая 1920 года. У аппаратов Орджоникидзе и В.М. Квиркелия, председатель Терского облревкома.
Орджоникидзе: «… Послом [в] Грузии назначен Киров, и завтра выезжает в Москву по вызову Цека. Сережа поговорит [с] Цека»…
Квиркелия: «Киров разве в Баку, не в Ростове, и не по пути ли в Москву сейчас?»
Орджоникидзе: «Киров не в Ростове, а здесь у аппарата».
Квиркелия: «Здравствуй, Мироныч! Я твою супругу сегодня обманул, сказал, что [ты] по дороге в Москву… Когда, наконец, я увижу вас [во] Владикавказе? И как это Мироныч без меня поедет в Тифлис?»[199]
Очевидно, что на момент отъезда нашего героя из Баку в мае 1920 года для всех его друзей и соратников настоящая жена Кирова – это Мария Львовна Маркус, проживавшая во Владикавказе. Никаких других жен они не знают. Хотя легенда подразумевает знакомство и женитьбу Мироныча на бакинке, матери Е.С. Костриковой, именно в дни первого посещения им города нефтяников. Это с 30 апреля по 17 или 18 мая 1920 года. Но, как свидетельствуют письма к Серебренниковой, вовсе не о мнимой жене из Баку он беспокоился и думал летом 1920 года. Кирова тревожило отсутствие писем от «дорогой Надежды Германовны».
Сохранился список с ещё одного письма Кирова Серебренниковой, судя по всему – финального, от 23 сентября 1921 года:
«Давно от Вас ничего нет. Не знаю, в Москве Вы или нет. Поэтому пишу мало. Не уверен, найдет ли это письмо Вас. Очень прошу, если прочтете эти строки, постарайтесь написать мне по адресу: Баку. ЦК АКП – мне. В Баку живу месяца два и, вероятно, пробуду ещё столько же… В Москве хочу быть при первой возможности. Но, к сожалению, последняя не предвидится пока… Пишите»[200].
Обратите внимание, и дата, и содержание не противоречат тому, что рассказывала Евгения Кострикова о матери: заболела и умерла вскоре после родов. Если девушка-танкист – дочь Н.Г. Серебренниковой, которая по понятным причинам скрыла от Кирова беременность и рождение ребенка, то становится объяснимым поведение Марии Маркус. Принять и воспитывать дочь соперницы, к которой испытывала жгучую неприязнь, которая всю жизнь стояла между нею и «Сережей», она не смогла, не нашла в себе сил. А Киров с пониманием отнесся к душевным переживаниям супруги и поневоле отдал девочку в интернат. Когда та подросла и стала задавать естественные вопросы, придумал историю о некой женщине из Баку, мнимой своей первой законной жене. Евгения Кострикова дожила до 1975 года. После гибели отца заботу о ней приняли его друзья – Орджоникидзе и Микоян. Анастас Иванович пережил всех. Он, конечно же, знал, что бакинская жена Кирова – миф. Знал ли Микоян правду об отношениях Кирова с Серебренниковой? И если знал, то сообщил ли о них Евгении Сергеевне хотя бы годы спустя?..
3. Горская автономная республика
Вопрос об отзыве Кирова из Грузии Политбюро рассмотрело 6 сентября 1920 года. Присутствовали Ленин, Троцкий, Сталин, Калинин, Крестинский, Рыков. Они ввели Мироныча «в состав мирной делегации по переговорам с Польшей» и назначили ему по предложению Чичерина преемника – А.Л. Шейнмана. А ещё, опять же по инициативе Чичерина, поручили Сталину «разработать детальные меры по реальному надзору за действительным проведением нашей политики, защищающей интересы горцев». Под этой расплывчатой формулировкой подразумевалось «наделение чеченцев землей за счет казачьих станиц». Проблема, ставшая если не решающей, то одной из главных причин начала гражданской войны в Терском крае летом 1918 года. Горцы сыграли важную роль и в защите Терской республики в восемнадцатом, и в триумфальном возвращении советской власти на Терек весной двадцатого. Их чаяния Москве надлежало удовлетворить. А основное чаяние горца – земля, и наиболее обделенными в этом отношении были ингуши и чеченцы.
Политбюро обязало Сталина проконсультироваться с Г.Е. Зиновьевым, Г.К. Орджоникидзе, А.П. Белобородовым, а также членами Терско-Дагестанского ревкома. Он проконсультировался, и 14 сентября та же коллегия ЦК утвердила «общую линию поведения»: «опора на горцев, нажим, обдуманный, на казаков», создание между горцами и «русским населением правильных отношений на основе полной административной автономии». Практическое исполнение выглядело так: посредством выселения казаков из станиц Сунженского района ликвидируем чересполосицу, из-за которой и возникало множество конфликтов, новые свободные земли распределяем между горцами, для ослабления их противостояния с казачеством разводим обе «группы» по разным административным «квартирам». У казаков будет своя Терская губерния, у горцев – своя автономная республика. Пограничной линией станет Терек.
Отсутствие необходимого числа национальных кадров, подготовленных для управленческой работы, не позволяло сразу создать на Тереке пять аналогов Терской губернии, пять особых автономий – балкарскую, кабардинскую, осетинскую, ингушскую и чеченскую, напрямую подчинявшихся Москве. На время требовалось объединить всех под крылом промежуточного звена, которому надлежало взять на себя функции курсов повышения квалификации для выдвинувшихся совсем недавно из низов советских и партийных работников чеченской, ингушской, кабардинской и других национальностей. Горской Автономной Советской Социалистической Республике (АССР) и предстояло сыграть роль этой школы управления.
Однако план ЦК встретили в штыки кавказские большевики во главе с Серго Орджоникидзе. «Все разговоры об автономии… являются болтовней кучки интеллигентов и реакционного духовенства», – написал он 20 сентября Ленину. Затем созвал во Владикавказе совещание представителей всех облисполкомов, национальных исполкомов, парткомов и проголосовал резолюцию о введении автономии. Большинство её отвергло, о чем инициатор собрания незамедлительно доложил в ЦК.
Фронду председателя Кавбюро в Москве, судя по всему, предвидели, ибо на заседании 14 сентября Политбюро постановило помимо прочего отправить на Кавказ Сталина «для руководящего определения во всех деталях нашей политики на Кавказе вообще, горцев в особенности». Иными словами, для усмирения Орджоникидзе, неформального «хозяина» советского Кавказа.
А кто мог помочь наркому национальностей в данной миссии? Разумеется, Киров. Правда, Мироныч, как и Серго, настороженно относился ко всем «тенденциям к осуществлению фактической независимости», а любая автономия и есть такая тенденция, «чрезвычайно вредная». С другой стороны, в Тифлисе Киров все-таки смог пересмотреть собственные позиции в грузинском вопросе и, пусть не без колебаний, официальную точку зрения, ленинскую точку зрения, поддержал и проводил. Теперь, если убедить друга Серго в том, что автономия на данном этапе вещь полезная, по крайней мере не вредная, то Сталин в союзе с ним быстро и без «боя» добьется от вспыльчивого и горячего Орджоникидзе хотя бы нейтралитета. Не надо солидарности. Главное, не мешать склонять северокавказский актив к одобрению идеи автономии.