кономизм», но агитация железнодорожников не была у него в приоритете. Томск – студенческий город. Сюда молодежь и азиатской России, и европейской приезжала учиться в университете и технологическом институте. И здесь в типографиях города образовалась очень крепкая социал-демократическая ячейка. Поэтому Томск стал кузницей кадров в области агитации и подпольного книгоиздания для всей сибирской магистрали. К тому же осенью 1904 года в Томск перебралось и бюро комитета Сибирского союза в лице В.А. Гутовского, А.Ф. Сухорукова, Н.Н. Баранского, В.М. Броннера и других, включая Г.И. Крамольникова, сбежавшего из нарымской ссылки.
Вот в такую среду попал юный Сергей Костриков по приезде в Томск. Неудивительно, что он увлекся по примеру новых друзей-печатников и студентов-технологов идеей преобразования России посредством всеобщей стачки сибирских железнодорожников и, если понадобится, народного вооруженного восстания. Это совсем не утопия, и Ленин не пребывал в иллюзиях, уделяя столь много внимания Сибири и деятельности комитетов Сибирского союза. Ильич верно понял, чем обернутся дальневосточные проекты Николая II. Столкновением с Японией и войной. И все снабжение русской армии тогда будет зависеть от пропускной способности Сибирской железной дороги. А если она вдруг замрет… Не на день или на два, а надолго, на срок приличный, чтобы выдвинуть императору любой ультиматум.
В идеале стачка должна произойти после крупного военного поражения русских войск. Гарнизон Порт-Артура, русской военной базы в Китае, капитулировал 23 декабря 1904 года. А 9 января 1905 года в Петербурге царская гвардия расстреляла рабочую демонстрацию. В Томске сочли, что час пробил, и решили вывести своих людей 18 января 1905 года на главную улицу города – Почтамтскую. Причем под охраной боевой дружины, которую сформировал «чудесный томский большевик» Александр Михайлович Смирнов. Свидетель разгона и безжалостного избиения студентов на первой такой демонстрации, в феврале 1903 года, он настоял на создании при горкоме боевого комитета, боевой группы.
В «боевики» к Смирнову Костриков тоже не преминул записаться. Ему не терпелось поспеть везде, понюхать «революционного пороха» во всех смыслах: и в кружке, где листали нелегальные книжки и брошюры, спорили до хрипоты и сочиняли хлесткие прокламации, и у дружинников, собиравших и заряжавших пистолеты, колдовавших над компонентами самодельных бомб, оттачивавших практическое боевое взаимодействие. Смирнова юноша обаял так же быстро, как и Крамольникова, который, кстати, накануне событий отправился в Красноярск – поднимать на забастовку самую крупную и самую распропагандированную станцию сибирской линии. А всего Томск покинуло до двадцати эмиссаров «с запасом литературы… и с готовой типографской техникой»[31].
Манифестацию 18‐го числа предварил банкет 12‐го. На нём тоже отличился Костриков. Благопристойное мероприятие эсеров и либералов, приуроченное ко дню студентов, учреждению в Татьянин день Московского университета, с речами и ужином, эсдеки превратили в революционный митинг. Молодежь рабочая и студенческая «с поддельными билетами» проникла в зал и сорвала «праздник просвещения». Именно наш герой возглавил группу ребят, которая проникла в здание через черный ход и отворила парадную дверь всем прочим непрошеным гостям. И «благородное» собрание, наэлектризованное крамольными призывами и речами, «единодушно» приняло резолюцию о проведении шествия в Томске и всеобщей стачки на Сибирской железной дороге под антивоенными лозунгами.
Костриков, опекаемый Смирновым, буквально рвался в бой: помогал сколачивать новые боевые «пятерки» и «десятки», доставал револьверы системы «бульдог» и «лефаше». А ещё настоял на своем праве идти рядом со знаменосцем, чтобы первым, если придется, подхватить флаг с надписью: «Долой самодержавие!»[32]
По признанию Баранского, революционно настроенная томская молодежь зимой 1905 года «задыхалась от полнокровия, трезвая оценка положения» не производилась. Все жаждали действий, чтобы заявить о себе, чтобы заметили и отреагировали другие, в том числе власть. Власть демонстрацию заметила…
Сергей шел рядом с Иосифом Кононовым, державшим полотнище с революционным призывом. Естественно, полиция и казаки бросились на них, чтобы отобрать знамя. Вырвать красный стяг силой не получилось, и тогда применили оружие: сначала шашки, затем прозвучал выстрел, роковой для Кононова. Кострикову повезло: ему лишь рассекли шашкой пальто.
Разумеется, гибель товарища не отрезвила, а ожесточила молодого Кирова. Вечером на подкомитете он причинами постигшей всех неудачи назвал отсутствие «хорошего вооружения, дисциплины и достаточного числа демонстрантов». И тот факт, что главная цель – всеобщая стачка железнодорожников – нигде не задалась, в том числе и в Красноярске, Сергея совсем не смутил. Революция, новая прекрасная в будущем жизнь без жертв не победит, а значит, нужно вновь и вновь выводить людей на демонстрации, стачки, баррикады…
На сходке 2 февраля 1905 года в доме на Никитской улице, на квартире студента Кошкарева, более полусотни её участников решали вопрос о «новой вооруженной демонстрации». Полиция помешала им и забрала с собой сорок социалистов. Часть успела уйти через разбитое окно в соседней «маленькой темной комнате».
В тюрьме Костриков «вел себя весьма дурно». Что скрывается за этой оценкой жандармского полковника Романова? Похоже, юношеская бравада, нарочитая, задиристая. Просьба о позволении курить табак (13 февраля). А оно зависело лично от губернатора. Пожар в камере от «случайно» упавшей керосиновой лампы (28 февраля). Счет тюремной администрации за пострадавшее в огне одеяло (11 марта). Вот так молодой узник дразнил «ненавистную» царскую власть. Впрочем, власть не разозлилась и спустя два месяца отпустила половину из сорока бунтарей, по её мнению, не самую важную и опасную. В их числе на свободу вышел и Сергей[33].
Групповой портрет социал-демократов, арестованных 2 февраля 1905 г. [РГАСПИ]
6. За стачку и восстание
Очевидно, что первый тюремный опыт должного впечатления на нашего героя не произвел и на взгляды никак не повлиял. Даже напротив. Костриков ощущал себя героем, по крайней мере в кругу единомышленников, смотревших на него с куда большим почтением, чем до ареста. Впрочем, у Сергея имелся и другой мотив вести себя героически. Вскоре после перехода в кружок Крамольникова «повышенного типа» он приметил среди «гостей», приходивших на занятия или собрания, двух девушек. Обе учились на врачей и хорошо знали «Гришу». Года за два или за три до появления Кострикова в Томске они помогали социал-демократам Сибирского союза распространять литературу, прокламации и поддерживать связь со студентами университета и института. Одну звали Фрейда Суссер, другую – Надя Блюмберг[34]. Кострикову понравилась вторая. Отчасти, чтобы обратить на себя её внимание, Сергей так активно, порой безрассудно спешил бороться со старым, «прогнившим» режимом…
И, разумеется, выйдя из тюрьмы, он принялся «за старое» – за агитацию рабочих в кружках и содействие работе подпольной типографии, созданной в конце 1904 года. Сергей ещё в Уржуме попробовал тиражировать листовки. На каникулах, приехав из Казани, в паре с Самарцевым соорудил собственный гектограф. В единственной городской аптеке раздобыл нужные препараты. Самарцев принес с кухни небольшой противень. В баньке «сварили в ковше массу и вылили её в противень». Затем у ссыльных заимствовали номер «Искры», «помятый, вшестеро сложенный». Из него крупными, печатными буквами переписали статью «по крестьянскому вопросу», подчеркнутую красным карандашом. Листок размножили на спрятанном в баньке гектографе, а тираж рассовали по карманам и за пазуху. После полуночи пошли на Базарную площадь. То была ночь на субботу, главный торговый день для окрестных крестьян. Среди телег и спящих тут же мужиков юные конспираторы раскидали большую часть листовок, остаток – на Малмыжском тракте. Сергей все повторял: «Нужно все разбросать! Нужно разбросать все!» Пока не разбросали, домой не вернулись. А вернулись окольным путем, опасаясь попасть кому-нибудь на глаза, особенно полицейскому…[35]
Сергей Костриков и Александр Самарцев, 1904 г. [РГАСПИ]
Так Сергей Костриков приобрел первый опыт подпольной печатной работы. Дело увлекательное, но рискованное. Оттого продолжить осваивать типографское дело смог лишь в Томске, когда попал в кружок «повышенного типа» из рабочих типографий. По словам Крамольникова, начал Сергей с небезобидных рейдов по городским печатным предприятиям. А их в Томске насчитывалось около десяти. «Озорник» систематически отсыпал оттуда шрифты для «друкарни» Сибирского союза. Почему вожди доверили это ему, а не самим печатникам, тому же Кононову? Сам он едва ли задумывался. Поручение важное, нужное. Надо выполнять. В конце концов именно его чуть ли не сразу назначили главным группы, «которая занималась печатанием нелегальной литературы на мимеографе и гектографе». И кому, как не руководителю сей группы, обеспечивать всем необходимым и печатный стан комитета! Кроме того, об «экспроприациях» в городских типографиях не могла не услышать от товарищей Надежда Блюмберг… До роковой январской демонстрации «отдел» Кострикова успел тиснуть четыре прокламации.
Впрочем, то ли молодецкий задор, то ли холодность любимой не давали ему покоя, и вот однажды, все в том же 1904 году, Сергей уговорил одного сочувствующего социал-демократам семинариста проникнуть в кладовку Троицкого собора, где хранились «противокрамольные» брошюры епископа Томского Макария, и вложить в каждый экземпляр по листочку с антирелигиозным памфлетом. История наделала много шуму. Даже городовые усмехались: «Ну и коленце выкинули студенты!» А самую дерзкую акцию влюбленный заведующий партийным гектографом провел под новый, 1905 год: организовал публичную продажу официального бюллетеня о падении Порт-Артура. Комитет перепечатал правительственное сообщение… со своим послесловием