Ничего нового, ничего такого, что могло поколебать позицию ленинградских пролетариев, принятую прежде, исходя из понимания, что «кулак идет» и во всем виноват Сталин. Зиновьев не объяснил, как в нынешних условиях вести внутрипартийные дискуссии, не рискуя единством партии. А раз так, то «с разных мест закричали»:
– Хватит! Пусть Киров выступит! Кирова! Кирова!
Мироныч обычно перед выступлением где-то в сторонке, «заложив руки за спину или спрятав в карманы», расхаживает взад-вперед, немного волнуется, собираясь с мыслями. И в этот раз он не сидел в президиуме, а, расположившись в глубине сцены, «позади председателя собрания Газы», слушал, наблюдал, настраивался… И вот «на трибуне появился Киров. В зале – тишина», – вспоминал один из рабочих. Однако первый секретарь не в лучшем положении, чем Зиновьев. На повестке дня – тема, о которой начистоту не потолкуешь, ибо если начистоту, то разойдешься с линией ЦК – и дашь старт новой дискуссии. Только две тысячи голов в зале ждут от Кирова именно разговора начистоту. Партактивы в 1926 году ещё не стали обязаловкой и пустой формальностью. И что же наш герой? Мироныч берет путиловцев проверенным способом:
– Каким образом вы здесь очутились? – спрашивает Киров Зиновьева. – Если мне не изменяет память, вы отца навестить ездили? Значит, партию надуть собрались?
Среди рабочих оживление, гул, недовольные возгласы. Остатки сочувствия к поверженному кумиру испаряются, и далее… Киров может спокойно озвучить свой заученный набор тезисов, угодный большинству ЦК ВКП(б): оппозиции нужно «большинство в целях пересмотра решений XIV съезда»; «преобладание социалистических элементов в народном хозяйстве над капиталистическими непрерывно усиливается»; «выход» из кризиса в партии «не в лесных собраниях, не в таинственных поездках, а в подчинении… воле партии, в прекращении борьбы против партии… в поголовном участии всех членов партии в социалистическом строительстве»…
Итог: «при голосовании резолюции… из двух тысяч присутствующих против… голосовало… 23 человека»[290]…
Полемика на «Красном путиловце» 7 октября 1926 года – одно из ярких свидетельств того, насколько большевики уже не свободны. Все стали заложниками, добровольными заложниками избранной ими формы правления – коллективного руководства. Запросто и непринужденно спорившие друг с другом при царе, при Керенском и Ленине, они вдруг обнаружили, что, как раньше, обретать в споре истину не выходит. Спор непременно грозил вылиться в крайность – либо анархическую, либо авторитарную. Остановиться на «золотой середине» никак не удавалось. Как следствие, внутрипартийная демократия выхолащивалась, а пламенные трибуны революции незаметно превращались в заурядных пропагандистов – либо официозных, либо оппозиционных. И вырваться из порочного круга никто не мог. Киров нисколько не исключение. Разве что уникальный талант оратора помогал ему очередной зигзаг генеральной линии ЦК преподнести публике живо, ярко, интересно. А зигзаг иногда откровенно противоречил тому, в чем наш герой убеждал слушателей ещё вчера…
«Мы думаем, что крестьянство не может оказаться материально безучастным в деле индустриализации нашей страны, но основывать индустриализацию на эксплуатации крестьянства было бы гибельной политической ошибкой для нашей партии… идти… за оппозицией, делающей невероятную ошибку в курсе на сверхиндустриализацию, не приходится» (Киров. Из доклада перед ленинградским партактивом 9 ноября 1926 года).
«Ведь нам всем ещё недавно говорили, что мы за колхозы и совхозы, за индустриализацию, но не в те короткие сроки, которые партия себе намечает… Лучше несколько обождать. Получается, что генеральная линия у нас общая, но часы у нас разные, тов. Томский. Часы у вас систематически отстают в каждом вопросе». И это Киров. На пленуме ЦК ВКП(б) 13 ноября 1929 года[291].
Как видим, в Ленинграде он защищал индустриализацию постепенную, спустя три года в Москве, наоборот, форсированную, к которой в 1926‐м и призывала оппозиция. Удивительная метаморфоза? Нет, закономерная. Что бы Киров ни думал лично, отстаивать он должен позицию своей фракции, то есть большинства ЦК. И Киров отстаивал, как умел, изумивший всех разворот, совершенный Сталиным.
Процитируем снова письмо Сталина Молотову от 16 сентября 1926 года: «Не исключено, что завтра Зиновьев выступит с заявлением… что Молотов и Бухарин «предлагали» Зиновьеву… «блок», а… Зиновьев… «с негодованием отверг это недопустимое заигрывание». Между прочим, автор проговорился о том, чего в ту пору опасался больше всего. Образования «блока», вернее дуэта, правящего дуэта Бухарин – Молотов. Без Сталина! Как такое возможно? Вполне… стоит только генсеку заикнуться о реформе высших органов партии, о замене Политбюро председателем, коллегиальности «единоличием».
Увы, «дело Лашевича» рассеяло всякие иллюзии в отношении соратников. Они не видели и не желали увидеть реальность, признать, что коллективное руководство, неповоротливое и неустойчивое, строительство социализма в Стране Советов не осилит. И Бухарин, и Молотов – убежденные «коммунары». Но Бухарин ещё и убежденный сторонник НЭПа, а Молотов – не убежденный. Он нэпмана в городе и кулака в деревне терпит, будучи дисциплинированным членом ВКП(б). В душе Вячеслав Михайлович против разлагающих и партию, и пролетариат поблажек мелкобуржуазной стихии. Помните ярлыки, навешанные им на социалиста М. Истмена? Однако единство партийных рядов превыше всего…
Вот этот зазор между «любимцем партии» и «рабочей лошадкой» Секретариата Сталину и надлежало расширить до пропасти, чтобы, политически развенчав любого, предотвратить союз между ними. Чтобы в году этак тридцатом или тридцать третьем Бухарин не предложил Молотову объединиться и сообща остановить «обезумевшего» Сталина, требующего покончить с коллективным руководством. Все как в январе 1925 года: новый правящий дуэт сплачивает вокруг себя недовольное позицией лидера большинство…
Способ развенчать Бухарина или Молотова все тот же: спровоцировать на дискуссию. И кто скорее ввяжется в бой – и без того молчащий Молотов или дороживший достижениями НЭПа Бухарин? Ясно, что Бухарин. Его Сталин и собирался вытолкнуть в оппозицию и политически уничтожить руками нового младшего партнера – Молотова. В итоге, когда пробьет час коллективного руководства, Молотову блокироваться будет не с кем. Технология «разгрома» Бухарина проста: лидер вправе объявить новый курс, приемлемый для значительной части ЦК, но не Бухарина. И тогда «любимцу партии» придется либо покориться, утратив авторитет, либо сопротивляться, запуская дискуссию с ясным в условиях коллегиальности финалом.
Да, НЭП придется принести в жертву. Однако прежде необходимо закрепить за лидером – Сталиным – статус непререкаемого вождя, чье мнение большинство Политбюро и ЦК поддержит, в идеале, без колебаний и сомнений. В этом направлении Троцкий и трудился целый год, до осени 1927‐го, в партнерстве с Зиновьевым и Каменевым. Орджоникидзе в ЦКК, карая недовольных и оступившихся, пополнял понемногу оппозиционную когорту. А та на всех пленумах ЦК, на всех возможных собраниях критиковала политику Сталина – и внутреннюю, и внешнюю.
На апрельском 1927 года пленуме ЦК Г.Е. Евдокимов пытался втащить в повестку дня обсуждение китайской революции и деятельность ВЦСПС в Англо-русском комитете, а Троцкий «фальшиво-демагогически» набросился на монополию внешней торговли. На пленуме летом оппозиционеры клеймили большинство за неготовность СССР к надвигающейся войне с Западом, за провалы в Китае, за рост безработицы и расслоение крестьянства… В общем, «трепали партию» за все мнимые и настоящие огрехи и промахи сталинского режима.
Любопытно, что Киров на пленумах присутствовал, но не выступал, хотя в комиссии по составлению резолюций избирался. Не выступал, судя по всему, опять же осознанно. Не хотел участвовать в странной, не очень ясной игре, которую доводилось ему наблюдать в течение полутора лет. Когда оппозиция, как правило, на пленумах атаковала ЦК, получала от большинства отпор, каялась в ошибках, через какое-то время снова атаковала, снова получала отпор и снова каялась. И так по кругу раз за разом.
И все-таки выступить Миронычу пришлось. На пленуме ЦК вечером 23 октября 1927 года. Члены ЦК заставили его высказаться по поводу происшествия у дворца Урицкого 17 октября, в день открытия юбилейной сессии ВЦИК. Троцкий и Зиновьев сумели взобраться на платформу в кузове грузовика, откуда многотысячных демонстрантов приветствовал Калинин и другие московские гости. Ленинградцы, естественно, проявили интерес к опальным членам ЦК. Возник затор, а после – дискуссия, кто в Питере более популярен – сталинисты или троцкисты. Киров постарался «рассеять… ложь» или «туман»:
– Это очень похоже на то, когда… в великолепном спектакле… после конца эффектного акта поднимается занавес – и вместе с Шаляпиным выходят все статисты. Любой из них имеет столько же права приписать себе… аплодисменты, как и представители нашей оппозиции…
Отшутился… А если серьезно, то кировская речь свидетельствовала о растерянности народного трибуна. Он перескакивал с темы на тему: то позвал Евдокимова в «любой коллектив» поговорить «в открытую», затем коснулся решений, что «потребуют от нас огромного напряжения», и тут же ушел «в сущность наших разногласий» с оппозицией, перечислив «все десять недостатков и десять грехов» ЦК в трактовке Зиновьева… Упомянул о «нелегальных типографиях», об истерике Троцкого против ЦК, как последнем аргументе оппозиции, повторно обратился к Евдокимову, доказывая, что никогда, как сейчас, «так широко, до самых рядовиков» не «знакомили… партийные массы со всеми материалами, имеющимися в распоряжении партии».
Рассуждения несколько сумбурны. Невозможно сразу уловить, какую главную мысль думал донести до соратников Киров, обличая и разоблачая оппозицию. А финал и вовсе сродни заклинанию: «Свое дело партия доведет до конца. Партия, как была едина, так и останется единой. Не пугайте нас никаким расколом. Не будет этого, товарищи, раскола». Впрочем, главная мысль, волновавшая нашего героя, все же прозвучала. Мимоходом, но прозвучала: