Всю ночь и почти все утро Сталин диктовал текст произнесенного несколькими часами ранее во дворце Урицкого доклада, предназначенный для печати. Он «ходил все время по комнате, курил трубку…» и даже в какой-то момент пошутил:
– Вот, Сергей Миронович голодом меня морит. Жена его уехала на дачу, и он мне ничего не дает поесть. Приходится на трубочке отдуваться»[300].
Очевидно, Гавронова описала обстановку кировского кабинета, а Сталин вышел к ним из библиотеки, где задержался, изучая или знакомясь с чем-то важным. Возможно, с передовицей последнего номера «Ленинградской правды». В Ленинград из Москвы генсек уехал сразу после пленума (4—12 июля), на котором группа Бухарина не позволила группе Молотова во главе со Сталиным сформировать уверенное большинство. Во второй раз подряд. Тут поневоле призадумаешься, а не поторопился ли ты полгода назад разорвать союз с «Николаем»…
В партии облегченно вздыхали: полоса чрезвычайщины при хлебозаготовках позади. Однако Сталин сознавал, что Рубикон им перейден, и, если он не добьется перелома, лидером партии неминуемо станет её «любимец», и Молотов не преминет столковаться с ним. Вячеслав Михайлович летом 1928 года уже считал, что «рано… ставить в начале июля» вопрос «о перспективах новой кампании» хлебозаготовок, что «насчет цен на хлеб – повысить придется» и т. д. По его летним письмам генсеку хорошо видно, что в роли младшего партнера Молотов вполне обвыкся[301]. И будь на то крайняя необходимость, ему вряд ли что-то помешает признать новым старшим партнером вместо Сталина Бухарина…
Зачем же Иосиф Виссарионович отправился в Ленинград? Процитируем письмо генсека Орджоникидзе от 25 июля: «Теперь ясно… Бухарин плюс… Петровский – Стецкий в Ленинграде… вели групповую работу… Хотели, видимо… «подкачать» Ленинград и повернуть дело в сторону крестьянского уклона». Н.Г. Петровский – ответственный редактор «Ленинградской правды». Она, в отличие от «Красной газеты» (Чагина), напрямую подчинялась главе АПО ЛК А.И. Стецкому. Стецкий и есть один из тех большевиков, что сочувствуют программе Бухарина, но ради единства партии примут новый курс вождя.
И.В. Сталин среди участников партактива во дворце Урицкого, 13 июля 1928 г. [РГАСПИ]
Чтобы продемонстрировать ему, Стецкому, и всем другим аналогично мыслящим коммунистам Питера, что форсированная коллективизация и индустриализация не тактический маневр, а стратегический выбор, генеральный секретарь ЦК и отлучился в Ленинград (возможно, вместе с Кировым в двухместном купе предтечи «Красной стрелы»), где на сей раз официально подменил Мироныча в роли докладчика: утром 13 июля «Ленинградская правда» анонсировала выступление Сталина во дворце Урицкого «сегодня… в 6 часов вечера». И тут же на первой полосе поместила передовицу «Итоги июльского пленума ЦК», вынеся такой итог восьмидневной дискуссии в Москве: «Пленум ЦК решительно подчеркнул временный характер чрезвычайных мер и подтвердил незыблемость новой экономической политики».
Между тем во дворце Урицкого перед членами партии прозвучали иные тезисы:
1. «Социал-демократия является… основной опорой капитализма в рабочем классе в деле подготовки новых войн и интервенций…»
2. «… на хлебном рынке… выход из положения… в том, чтобы объединить постепенно обособленные мелкие и средние крестьянские хозяйства в крупные коллективы и товарищества… работающие на базе новой техники, на базе тракторов и прочих сельскохозяйственных машин. В чем состоит преимущество колхозов?.. они более рентабельны и устойчивы, они более производительны и товарны…»
Протокол закрытого заседания бюро ЛК от 14 июля 1928 г. [РГАСПИ]
3. «Смычка между индустрией и крестьянским хозяйством проходит не только по линии ситца… но и по линии металла», то есть развивать легкую промышленность недостаточно, стране нужен индустриальный рывок. Вот это все и услышали вечером 13 июля три тысячи восемьсот коммунистов Ленинграда, среди них и Стецкий…
Диктовать машинистке на квартире Кирова Сталин закончил в восьмом часу утра 14 июля. До полудня он с Миронычем, судя по всему, отдыхал. А потом вдвоем отправились в Смольный, на экстренное заседание бюро обкома. Обычно оно начиналось в три часа пополудни. В повестке значился один пункт: та самая передовица в «Ленинградской правде» от 13 июля. Двадцать три участника совещания собрались в субботу 14 июля определенно по желанию генсека. Из секретарей ЛК отсутствовал лишь Чудов. Так что Стецкий ещё раз мог убедиться, насколько решительно настроен Сталин, раскритиковавший статью и настоявший, чтобы бюро «предложило» редакции «в очередном номере… исправить эту ошибку и впредь подобных ошибок не допускать».
Визит советского лидера в Ленинград цели достиг. Как писал позднее Стецкий, «по вопросу о коллективизации… я уже после 15‐го съезда занимал… особую позицию и считал линию партии правильной. Когда же Бухарин выступил и против индустриализации, то я понял, что мне с ними не по дороге. В октябре 1928 г. я пришел к т. Серго и ему заявил, что разрываю с группой Бухарина. То же я сказал и Сергею Мироновичу…»[302]
В воскресенье, 15 июля, Киров отвез Сталина на Волховстрой и детально ознакомил его с работой первой в стране крупной гидроэлектростанции, а вечером проводил на вокзал. Короткие ленинградские «выходные» генсека завершились, и он возвратился в Москву. А наш герой во вторник 17 июля отписал отдыхавшей на «даче», в Кисловодске, жене: «Был у меня 2–3 дня т. Сталин. Ездил с ним на Волхов. Позавчера т. Ст[алин] уехал». Лаконично. Без подробностей. Не то что о предстоящем отпуске: «Я мог бы поехать в отпуск и 5‐го и 10‐го августа, но дело в том, что 1‐го августа начинается охота. Спутники мои… ждать меня не станут… Это значило бы пропустить самый интересный момент. Вот почему и я решил начать отпуск 1‐го августа. Едем довольно далеко. Дней на пять».
Между прочим, бюро обкома распределило отпуска среди секретарей ещё 16 мая: Чудов – с 1 июня; Стецкий – с 1 июля, Киров и Комаров – с 1 августа, Угаров – с 15 сентября. Странно, что объяснения жене Сергей Миронович дал два месяца спустя. А что касается охоты, то, да, «охота была любимым отдыхом» Кирова. Он «почти все годы проводил свой отпуск, охотясь под Ленинградом. А в майские и октябрьские праздники было уж заведено твердо: как только парад кончится, Мироныч приезжает домой, быстро переодевается, берет ружье и за город – охотиться», – вспоминал его шофер С.М. Юдин. Привычка зародилась ещё в Баку, когда, взяв любимый «виккерс», в сопровождении любимых собак Бима или Ральфа генеральный секретарь ЦК АКП уходил один или с приятелями (бывало и с Серго) на озера, в горы или на «исторический остров Вульф» «стрельнуть дуплетом в гусей, уток или кашкалдаков».
С.М. Киров и Н.П. Комаров на привале во время охоты. [РГАСПИ]
В Ленинграде мало что изменилось. «Чуть только рассветает, он уже в лес, и ходит иногда до полной темноты… всегда… на охоте бодр и весел. Терпение и настойчивость у Сергея Мироновича были прямо на удивление. Пойдет… засядет в шалаш и сидит несколько часов на одном месте. Зато… без добычи почти никогда не возвращался». Чаще всего Киров охотился в районе поселка Тайцы, километрах в тридцати юго-западнее Ленинграда, под Красным Селом. Но мог «забрести» и подальше, на Старую Ладогу или под Псков[303].
Эта любовь к охоте оказалась не такой уж политически безобидной. В 1926 году популярный очеркист А. Зорич (псевдоним В.Т. Локотя) написал для «Правды» фельетон «Две собачки» о псах «ответственного лица» «на юге», которое «переехало с юга на север». Фабула сатирического очерка такова: хозяин уехал из просторной квартиры с роскошной меблировкой, а жить в ней осталась «собачья пара» под присмотром няни. Жена ответлица трижды приезжала проведать любимцев. А когда один из них сдох, в апартаментах продолжал жить другой, хотя «в южном городе был жилищный кризис и люди ютились часто вшестером на квадратной сажени»… Автор фамилию хозяина собачек не назвал. Зато не скрыл их клички и имя с отчеством супруги – Ральф, Бим и Мария Львовна.
Очевидно, что фельетон бросал тень на Кирова в глазах тех, кто знал нашего героя очень близко, прежде всего в Баку и Ленинграде. В начале 1927 года Зорич «вторично перепечатал» скандальный опус в Ленинграде, в издательстве «Прибой», в своем сборнике «Министр из Геджаса», несмотря на просьбы «ряда товарищей» из ЦК не делать этого. В итоге 24 марта Сталин поднял вопрос о дискредитации Кирова в Политбюро, и после фиаско Молотова, склонявшего Зорича покаяться, Политбюро 31 марта запретило журналисту в течение года публиковаться в центральной ежедневной печати.
Кто стоял за ним? Не Бухарин ли, до 1929 года главный редактор «Правды»?! Как мы помним, заведующий ленинградским агитпропом Стецкий – его единомышленник, в 1926‐м так и не ставший членом секретариата ЛК. Не тут ли кроется причина «клеветнического и инсинуаторского» выпада, как окрестило «поступок Зорича» высшее партийное руководство страны?[304]
На курортах Киров тоже отдыхал, но реже. В те годы шутили, что «в Сочи отдыхает большинство, а в Кисловодске – оппозиция». Киров, понятно, в Сочи наведывался, но выдерживал всего несколько дней: «Здесь немыслимая жара. Ни ходить, ни играть, скажем, в городки, совершенно невозможно. У меня сгорела вся спина. Не могу прикоснуться»… Или: «Сейчас 7 час[ов] утра, а спать уже никак нельзя. Жарко. Ходить – жарко. Приходится спасаться в тени, которой очень мало…» В общем, «думаю, на днях отсюда уехать… здесь совершенно невозможная жара. Ни спать. Ни ходить… она портит все…». Немудрено, что Сергей Миронович пляжам и пальмам южных широт предпочитал леса и болота Русского Севера.
Кстати, в 1926 году Киров в отпуск так и не ушел, хотя в плане, утвержденном секретариатом 3 июня, таковой намечался «осенью», в октябре или ноябре. Не пропустил ли первый секретарь этот год специально, чтобы в следующем уйти на отдых летом? Так ли, иначе, но 4 мая 1927 года бюро губкома поставило отпуск Кирову и Комарову «с 1 августа», как и в 1928 году. В году 1929‐м обычай нарушили. Николай Павлович отдыхал по прежнему графику, с 1 августа (по 15 сентября). А вот Киров свой полуторамесячный перерыв в работе отсрочил на пять дней (с 5 августа по 20 сентября). А вернуться из отпуска обоим довелось вместе и досрочно…