[36].
На исходе весны 1905 года, в отсутствие «стариков» (Крамольникова, Баранского, Гутовского), бывший глава «мимеографической группы» принял на себя все заботы о нелегальной типографии Томского комитета. Первым важным событием стал Первомай, отмечавшийся тогда по старому стилю, 18 апреля. К празднику и «массовке» томские социал-демократы выпустили особую праздничную листовку, весьма созвучную воинственному настрою юного Кострикова. Единственным средством достижения «мира и истинной свободы» она провозглашала «восстание народа с оружием в руках». В 1905 году Первомай совпал с Пасхой, а потому одиннадцатитысячный тираж листовок подпольщики разбросали особенно много «близ церквей»[37].
Следующий «боевой» день – 5 июля 1905 года. Митинг памяти друга Иосифа Кононова. На могиле павшего героя установили памятную плиту. Участникам раздали специально изданную листовку. Разошлись под пение революционных песен. Тем временем в городе разворачивалась всеобщая забастовка рабочих (4—18 июля). Ей также требовалось сопровождение печатным словом.
Ключевой момент: забастовка была добровольно-принудительной. Далеко не все рабочие желали бастовать, почему активные принуждали пассивных бросать станки. В лучшем случае химически, как в Управлении Сибирской железной дороги 13 июля, распылив в помещениях какую-либо пахучую гадость. В худшем случае, физически, как торговцев магазинов и ремесленников столярных или слесарных мастерских 12 июля угрозой избиения и порчи имущества. Костриков в подобных «обструкциях» принял самое деятельное участие. Он с толпой «в числе 45 человек» 14 июля явился на спичечную фабрику купца Кухтерина для повторного «снятия» рабочих. Первое имело место накануне, после визита одиннадцати агитаторов, правда, длилось всего полдня. Утром 14‐го фабрика вновь заработала. Второе возглавил сам «Серж», «душа организации», устроив целое шоу перед воротами фабрики с гитарой, балалайкой, хором, танцами. Безуспешно. Хозяин запер рабочих в бараках, и все, чего добилась агитбригада, – встречи с делегацией от коллектива, которая им объяснила, почему стачки не будет: потерять жилье и заработок никто не хочет…
В дни стачки комитет РСДРП проводил сходки, иногда по две за день. В принципе, ради них всеобщую стачку со «снятиями» и затевали. Шла-то она под экономическими лозунгами, для социал-демократов малоинтересными. Однако чем больше людей бастует, тем больше днем или вечером придет за город послушать революционных ораторов, призывающих к переустройству страны и общества и, прежде всего, к свержению самодержавия. Например, по данным полиции, 12 июля на вечерней «массовке» собралось «свыше 1000 человек». Кстати, отметила полиция и эффективность подпольной типографии Томского комитета, ежедневно издававшей «в большом количестве» прокламации о борьбе «с царским правительством и капиталистами»[38]. «Снятия» ради «массовок» ещё аукнутся всем. А пока Томский комитет продолжал готовиться к всеобщей стачке железнодорожников и вооруженному восстанию.
В июне Костриков присутствовал в качестве гостя на конференции Сибирского союза, где резолюцию большевиков о вооруженном восстании поддержало четыре делегата, а восемнадцать отвергло. Для молодого «энтузиаста-трибуна» это было потрясением. Как и выступление одного из «стариков», В.А. Гутовского, вернувшегося в Томск с новостями из-за границы. Викентий Аницетович на примере демонстрации 18 января раскритиковал в пух и прах это «безнадежное дело», подчеркнув, что одними «бульдогами» и «лефаше» «нельзя совершить революцию». Большевики объявили Гутовского ренегатом-меньшевиком. Тем не менее в душе Сергея та дискуссия на конференции зерна сомнения заронила.
Впрочем, пока он – твердый сторонник выхода на баррикады, считающий услышанную речь «актом измены революционному делу», и с этих радикальных позиций выступает в Томском комитете, членом которого стал в июле 1905 года. Занимаемый им пост – руководителя подпольной типографии – просто обязывал соратников кооптировать его в горком[39].
Проживал Сергей тем летом «в обществе книгопечатников», в доме Кочетова на Болоте (район Томска), у матери Иосифа Кононова. Разделить с собой кров предложил новому приятелю – Михаилу Попову, недавно приехавшему из Красноярска. Познакомились они раньше, после возвращения Попова из ссылки в родной Туринск накануне нового, 1905 года. Правда, узнанный жандармом, он едва избежал ареста на демонстрации 18 января, почему и исчез через месяц.
Михаил Попов – жених, затем законный супруг Фрейды Суссер, после замужества ставшей Ниной Ильиничной Поповой. Нетрудно догадаться, чем прежде всего вызвано сближение двух молодых людей. Оба питали нежные чувства к двум подругам, и благодаря Попову Костриков имел возможность чаще видеть Надежду Блюмберг. Об их отношениях в 1905 году мы почти ничего не знаем. Крамольников в воспоминаниях аккуратно назвал её «большим другом Кирова». Но и Киров ей, и она Кирову была больше, чем друг. Однако если у Попова с Суссер все сложилось, то у Кострикова с Блюмберг нет. Надежда Германовна примерно через год осознанно или в сердцах совершит явно опрометчивый шаг, который не лучшим образом отразится на судьбе нескольких человек, в том числе и нашего героя[40].
Ну а пока на дворе 1905 год, и главная цель членов Томского комитета РСДРП – всеобщая стачка железнодорожников Сибири. Во второй половине лета она вот-вот должна осуществиться. 27 июля 1905 года замерли депо и мастерские Читы, 9 августа – Иркутска, 11 августа – Красноярска. Костриков с товарищами немедленно обратился к рабочим станции Тайга с просьбой поддержать движение[41]. Тайга как раз расположена на Транссибе, на перегоне Ново-Николаевск – Красноярск. Ясно, что коллективу станции следовало продолжить почин, чтобы волна забастовки пошла дальше, на Ново-Николаевск, Омск, Курган, Челябинск, и свершилось то, что не получилось в январе, – всеобщая стачка Сибирской железной дороги.
На станцию Тайга отправились лучшие кадры Томского комитета – М.А. Попов, И.В. Писарев и С.М. Костриков. В течение трех месяцев – августа, сентября и октября – они были там частыми гостями. Слесарь депо и помощник машиниста П.А. Носов оставил любопытные воспоминания о трех «студентах»: двоих «в форме технологов» и одном «просто одетом». «Просто одетого» в поношенную кожаную тужурку с шарфом, в сапогах и «шапке барашковой пирожком» звали Сергеем. Его железнодорожники «сразу полюбили, потому что он говорил на простом языке и доходчиво». К нему привязались и слушались лишь его, почему он отлучался в Тайгу нередко в одиночку, без напарников, привозя «марксистскую литературу, листовки, газеты». Прятал Сергей Костриков (рабочие быстро выяснили фамилию «любимца») все «на крыше депо под стропилами». Спрятал так, что обнаружили эту «библиотеку» уже в 1920 году, во время ремонта депо.
По свидетельству Попова, именно в Тайге Киров дебютировал как оратор «перед открытым большим собранием». В ремонтном цеху, на виду сотен рабочих, стоя на «передней площадке паровоза», Костриков пламенно агитировал примкнуть к всеобщей стачке и «образовать боевую дружину». И в итоге завоевал полное доверие. Хотя выступал перед рабочими всего лишь парнишка девятнадцати лет, ребята из мастерских и паровозных бригад прониклись к нему такой симпатией, что с удовольствием приглашали к себе на квартиры переночевать. Костриков рассказывал им о том, что происходит в России и на Дальнем Востоке, о стачках, как недавних, так и прошлых времен, к примеру, о морозовской 1885 года, «разоблачал меньшевистскую платформу».
Особенно зачастил Костриков к тайгинцам в октябре 1905 года. Не убеждать, а помогать с присоединением станции к всероссийской октябрьской стачке, которая до Томска докатилась 13‐го числа. Рабочие опасались, что их заменят штрейкбрехерами со станции Боготол. Сергей тут же поехал туда, поговорил с местными путейцами. Они согласились не откликаться на заманчивые посулы железнодорожной администрации…
Очередной митинг в депо станции Томск 19 октября отправил в Тайгу целую делегацию, дабы «восстановить связь с главной линией и осведомиться о положении дел там». Естественно, Сергей сопровождал её как самый авторитетный эсдек среди тайгинских железнодорожников. На том же маневровом (паровоз и два вагона) группа вернулась в Томск днем или под вечер 20 октября. Причем тот, кто сообразил сойти в Межениновке вместе с Костриковым, избежал встречи с полицией и ареста на станции Томск. А от платформы Межениновка до Новотроицкой площади километра четыре-пять пешком. П.А. Носов, помощник машиниста на том маневровом, вспоминал: «С этим же поездом прибыл с нами Сережа… В этот [день] была совершена гнусная провокация, которой я был лично свидетелем… Эти подлецы организовали поджог здания управления Сибирской дороги… Лично я был очевидцем этой кровавой картины, и никто не вышел живым из этого здания…»[42]
7. Горький урок, пошедший впрок
Погоня революционеров за массовостью обернулась страшной трагедией. Томск – не промышленный центр, а скорее ремесленный и, конечно, торговый. Социал-демократы помимо студентов имели всего две реальные опоры – железнодорожников двух станций в пределах города (Межениновка, позднее переименованная в Томск-I, и Томск, ставшая Томск-II) и печатников семи типографий. Прочие заводики и мастерские (лесопильные, столярные, слесарные или та же спичечная фабрика Евграфа Кухтерина) в силу малочисленности коллективов и практически полной зависимости наемных рабочих от хозяина сознательными сторонниками РСДРП быть никак не могли. Что уж говорить о мелких мастерских, если за революционерами не шли даже томские телефонисты и электрики…