Киров – активный сторонник данного «упорядочения». Он участвовал в трех заседаниях Политбюро, обсуждавших эту меру, в том числе в двух ключевых – 14 февраля, когда сформировали комиссию А.И. Догадова, и 25 июля, когда откровенно замотанный комиссией вопрос передали «на предварительное рассмотрение Оргбюро ЦК», то есть Л.М. Кагановичу, который и сформулировал довольно быстро угодный большинству законопроект. Кстати, пункт о председателе производственного совещания – помощнике директора, аналоге политкомиссара в РККА, – очевидная уступка стойким приверженцам коллегиальности. Очень похоже, что именно по инициативе Кирова 25 июля Молотов, Калинин, Рудзутак, Томский, Бауман и Микоян согласились перепоручить все дело Оргбюро[316].
На совещании ленинградских «треугольников» в пятницу 27 сентября 1929 года (аудитория – полторы сотни человек) Мироныч рассказывал: «Вопрос возник в ЦК неслучайно… Когда мы стали рассматривать… окончательные планы нашего строительства… уточнять нашу цифру капитальных вложений… само собой возник вопрос и об организационной стороне дела… Мы говорили о рационализации, о поднятии труддисциплины, и в этом отношении много сделали. Но когда начинали связывать концы с концами, то выходило, что чего-то не хватает. И здесь… подошли к рационализации на местах. Если говорить по совести… у нас до последнего времени не везде… но, по-моему, в большинстве случаев управление нашей промышленностью было артельным, если можно так выразиться… Но теперь, когда мы с вами работаем не только на сегодняшний день и не только на год, а на пять лет вперед… тут надо подходить к вопросу уже более отчетливо и более четко, потому что иначе… мы этих вопросов не разрешим».
Обратите внимание, насколько обтекаемы фразы. Киров, кстати, выступавший на совещании в Смольном самым последним, старается сразу не употреблять «токсичных» слов «единоначалие», «единовластие», «единоличие». Понимает, что перед ним люди – «коммунары» до мозга костей, переубедить которых способны не лозунги, не призывы, а сама жизнь, ежедневная практика вводимой ЦК системы командования на предприятиях, вполне сравнимой с той, о которой в 1921 году рассуждал Троцкий. Киров привел эпизоды из этой жизни, заводской жизни, указывающие на ущербность коллегиального «треугольника»:
– К примеру, нужен человек. Говорят, вот, мол, Иванов подходит. А директор заявляет, Иванова не могу взять. Он… не знает Иванова. Ну, тут, в этом треугольнике, конечно, бывает борьба за первенство. Сейчас же секретарь коллектива задается вопросом, а почему не мой кандидат, а у него свой кандидат. И пошла писать губерния из-за пустяка, из-за пустейшего повода. Идут в райком. Иногда с райкомом не сговорятся, чуть ли не до обкома доходят. И все это из-за какого-нибудь маленького человечка на заводе. А дело стоит, канитель идет…
Знакомое выражение, не правда ли? Киров использовал на том совещании любые аргументы, чтобы пробить брешь во все ещё сильной вере партактива в коллективное руководство. Вспомнил о реплике американских рабочих по поводу управленческой неразберихи на одном из предприятий: «Это не завод, а базар!» Подчеркнул важную роль в новой системе производственного совещания – «настоящей лаборатории», «настоящей формы общения». Разумеется, обратился и к авторитету Ленина: «Ильич ясно об этом говорил… он был большой поборник этого единоначалия», то есть находящегося под рабочим контролем. И вновь и вновь повторял: «Нужно освободить директора от повседневного дерганья, хождения по согласованиям… Нужно идти смело на этот риск, развязать до известной степени руки голове… предприятия, дать некоторую свободу».
Если у кого-то есть опасения, что директор не справится, то «тут могут быть, конечно, ошибки. Их нужно исправлять. Но если… вообще все время ошибается, то надо переменить, и канителью здесь заниматься не зачем…».
На секретариате 23 сентября, созвавшем совещание «треугольников» крупных предприятий, присутствовали все пять секретарей – Киров, Комаров, Чудов, Стецкий, Алексеев. Им также предстояло назвать заводы и фабрики, где «целесообразно» приставить к директору помощника, «в виде опыта». Они не отважились ограничиться минимумом из двух-трех, пяти лидеров ленинградской промышленности. В разнарядке об откомандировании в администрацию «комиссара» фигурировали двенадцать самых известных коллективов города – от «Красного путиловца» и «Красного треугольника» до «Скорохода», Балтийского и «Советской звезды»[317].
Тем не менее кировское напутствие «треугольникам» запустило чрезвычайно важный процесс в Ленинградской области. Рабочие действующих предприятий и вновь возводимых на пространстве от Великих Лук до Мурманска могли сами сравнить и решить, какой из двух типов «треугольников» им более выгоден и удобен: коллегиальный, где все «углы» равноправны, или единоначальный, где один «угол» командует, а два других присматривают за ним и вовремя поднимают тревогу.
А теперь представьте, что пятилетний план позади, рабочие не только Ленинградской области, но и всей страны, как старых заводов, так и новых, сделали свой выбор. К тому же их число за счет принудительной коллективизации выросло на порядок, многие вступили в партию. И вот они на партсобраниях избирают делегатов на областные партконференции, которые должны сформировать делегации на очередной партсъезд. Сколько среди делегатов будет тех, кто, оценив преимущества и недостатки единоначалия на производстве, согласится и партию подвергнуть той же реформе? Большинство? Вряд ли. Треть? Маловероятно. Четверть? Вполне возможно. Но даже если таких насчитают 20 % – тоже неплохо.
Во-первых, остальные не все фанатичные противники. Очень многие будут колебаться. И тогда придет черед Кирова. Его ораторский талант, его влияние на кавказцев, астраханцев, бакинцев, не говоря о ленинградцах, перетянут из стана сомневающихся в лагерь сторонников реформы ещё какой-то процент делегатов. В идеале – большинство. Однако и 10–15 % хватит. Главное, чтобы всего «реформаторов» было несколько больше чем треть от всех делегатов, после чего заработает пресловутая резолюция о единстве: если в партии нет подавляющего большинства по спорному вопросу, во избежание раскалывающей её дискуссии поддерживаем позицию лидера. А позиция лидера, Сталина, уже очевидна. Он предложит реорганизовать властную пирамиду ВКП(б) по введенному в промышленности образцу: председатель партии = директору; Политбюро = «треугольнику», ЦК = «производственному совещанию».
Впрочем, до съезда – несколько лет, и Сталин по-прежнему нуждается в услугах Троцкого, чтобы ослабление или отсутствие оппозиционного давления извне на ЦК и Политбюро не раскрепостило коллег вождя, реанимируя в высшей партийной инстанции реальное коллективное руководство и низводя статус вождя до первого среди равных. Как и следовало ожидать, ссылка Льва Давидовича в Алма-Ату в январе 1928 года пользы не принесла. Троцкий везде есть Троцкий. Хоть в Москве, хоть в Алма-Ате. Только покаявшись и замолчав по примеру Каменева и Зиновьева, он перестал бы играть деструктивную роль, мешающую восстановлению коллегиальности в полном объеме. И Каменев, и Зиновьев, и Бухарин замолчали или помалкивали именно ради возрождения подлинного коллективного руководства. Лишь Троцкий упорно, упрямо продолжал всех и всё критиковать, словно не понимал, что делает. Понимал! А раз так, то легко догадаться, что угрожало неисправимому трибуну…
Ультиматум большинство Политбюро выдвинуло 26 ноября 1928 года через ОГПУ: немедленно прекрати любую политическую деятельность, «контрреволюционную» по сути, или пеняй на себя. Что подразумевало это «или»? Тюремное заключение, в котором с узником могло случиться все что угодно… Сталин срочно вывел спарринг-партнера из-под удара: 7 января 1929 года генсек убедил большинство членов Политбюро выдворить Троцкого за границу…
В феврале оппозиционный вождь – в Константинополе, куда в апреле приезжает сотрудник ОГПУ Яков Блюмкин и полтора месяца общается с ним и близкими к нему людьми. По дороге в Москву, в августе, Блюмкин вновь посещает Стамбул и уже в роли связного оппозиции возвращается на родину. Через два месяца он вдруг собирается «на время уехать». Происходит арест. Дело «о Б.» 30 октября обсуждают члены Политбюро, в том числе Сталин с Молотовым. Решение – расстрелять. За что 3 ноября 1929 года казнили видного чекиста, за какой «обман партии», неясно. За встречи с Троцким? За передачу оппозиционерам писем и статей изгнанника? Согласитесь, звучит неубедительно. За «сношения» с Троцким и «содействие в его контрреволюционной деятельности» достаточно исключения из партии, что ЦКК 31 октября и постановила…
А вот если Блюмкин, убийца германского посла Мирбаха в 1918‐м, получил от кого-то из ЦК задание ликвидировать неугомонного критикана, то все становится на свои места. Сталин, вмешавшись, сорвал покушение. Много знавший исполнитель оказался обречен, ибо за расстрел поневоле проголосовал и тот из ЦК, кто думал спасти партию и страну посредством сего террористического акта.
И ещё. Явно по горячим следам данной истории пленум ЦК 17 ноября 1929 года исключил из Политбюро «как застрельщика и руководителя правых уклонистов» одного Н.И. Бухарина. Рыков и Томский за ту же вину отделались предупреждением. Перед нами очевидный компромисс между тем, кому выгодно ввести членами Политбюро вместо правой троицы своих кандидатов-единомышленников (Кагановича, Кирова), и тем, кому правые нужны в качестве противовеса всесильному вождю.
Кстати, девятое место члена Политбюро (Бухарина) оставалось вакантным вплоть до XVI съезда ВКП(б), после которого пленум ЦК нового созыва 13 июля 1930 года утвердил новый лимит: отныне в высшей коллегии – десять членов и пять кандидатов[318]. И опять это не что иное, как компромисс между союзными группами, условными радикалами во главе с Молотовым и условными реалистами во главе со Сталиным. Одних укрепило введение в Политбюро Кагановича и Кирова, других – Косиора и сохранение на всякий случай «правого» Рыкова.