15. В субботу 1 декабря 1934 года…
Из воспоминаний П.Н. Сиротинина, редактора «Крестьянской правды», автора брошюры «Единоначалие и самодеятельность масс», написанной по поручению Кирова в 1930 году: «Киров отпустил шофера, и мы, не торопясь, пошли по вечерним улицам Ленинграда… У Таврического дворца мы по первому же переулку вышли к Неве. Киров остановился. Он любовался величавой рекой, смотрел на видневшуюся в дымке Петропавловскую крепость.
Из журнала регистрации лиц, принятых И.В. Сталиным в 1934 г. Записи за 19 и 28 ноября. [РГАСПИ]
Неторопливо, беседуя, мы дошли до Троицкого… моста. Здесь я расстался с Сергеем Мироновичем. Он свернул на мост и пошел домой.
Киров часто после рабочего дня совершал такие пешеходные прогулки с попутчиками из Смольного»[332]. За Троицким мостом, на Петроградской стороне, начиналась улица Красных Зорь.
Впрочем, описанный Сиротининым маршрут – не самый обычный. Как правило, Киров по улице Воинова доходил до проспекта Володарского и лишь затем от Литейного моста шел по набережной Жореса (до Фонтанки) и набережной имени 9 января 1905 года (за Фонтанкой). В понедельник 15 октября 1934 года он также покинул Смольный не один, а в сопровождении М.С. Чудова. От Смольного оба направились на Тверскую улицу, через нее выбрались на улицу Воинова и не спеша, увлеченные беседой, миновали дворец Урицкого, никуда не сворачивая. Они, похоже, не замечали неизвестного, следовавшего за ними от Смольного то несколько позади, то «на одном уровне», но на другой стороне улицы. На подозрительные перемещения обратила внимание охрана, и на углу улицы Воинова и проспекта Володарского неизвестного задержали.
В Ленинградском управлении госбезопасности, на той же улице Воинова, выяснили личность задержанного: Николаев Леонид Васильевич, член ВКП(б), безработный, в прошлом референт обкома и инструктор местного отделения Института истории ВКП(б). В изъятых вещах ничего подозрительного не нашлось. На вопрос, зачем преследовал товарища Кирова, ответил: «Хотел попросить разрешения… зайти к нему на службу для переговоров по личному вопросу». Его, естественно, отпустили, ибо таких настырных в оперативный отдел УГБ НКВД по Ленинграду обычно приводили по «4–5 человек в течение каждого месяца»…
И питерские чекисты не ошиблись. В бумагах Николаева есть запись: «15/X только за попытку встретиться меня увезли в «Дом Слез». В тот день никакого покушения действительно не планировалось. А вот в другой понедельник, 5 ноября, оно могло состояться, но Николаев «опоздал, не вышло». А скорее всего, не осмелился. Киров на машине отъехал от дома Бенуа. На ближайшей трамвайной остановке она притормаживала. Здесь-то безработный член ВКП(б) и думал сделать прицельный выстрел…
В среду 14 ноября он явился на Московский вокзал. Кирова, вернувшегося из Москвы, застал. Первый секретарь в окружении встречавших шел по перрону от «вагона к ожидавшим у вокзала машинам». Понятно, что Николаев не стрелял, «не имел времени набраться перед выстрелом решимости»[333].
Что же заставило коммуниста Николаева взять в руки оружие, чтобы убить коммуниста Кирова? Между 15 октября и 5 ноября произошли два события. Во-первых, партийная коллегия КПК отклонила его апелляцию по поводу «строгого выговора за недисциплинированность» (29 октября), во-вторых, Киров его так и не принял (2 ноября). Непоправимое в жизни институтского инструктора случилось 31 марта 1934 года. Он отказался «явиться в отборочную комиссию райкома», искавшую «членов партии на укрепление партработы на транспорте». В отместку партком института исключил Николаева из партии, а директор института О.А. Лидак уволил. Общее партийное собрание 8 апреля (36 участников) единогласно подтвердило решение парткома. Однако Смольнинский райком 5 мая Николаева в партии восстановил, хотя и вынес «строгий выговор с занесением в личное дело».
А теперь самое интересное. За четыре года Николаев сменил четыре места работы. В 1929 году – строгальщик на заводе Карла Маркса и секретарь партийной ячейки, в 1931 году – референт в обкоме ВКП(б), в 1932 году – инспектор областной РКИ (рабоче-крестьянской инспекции), с октября 1933 года – инспектор Института истории ВКП(б). И в обкоме, и в РКИ, и даже в институте руководство к Николаеву – работнику – претензий, в принципе, не имело. Тот же Лидак признавался, что «был о нём наилучшего мнения», пока не пришел по экстренному вызову на партком 31 марта…
Николаев нигде не задерживался надолго, и вот почему: «Парторганизация… приглашала меня на заседание бюро коллектива, где я принимал активное участие в… работе… не проходило ни одного собрания, где бы я не поднял того или иного вопроса… Я… взял во главу угла реализацию решения обкома…» Так он описал свою партийную деятельность в институте. Однако она ничем не отличалась от аналогичной деятельности в обкоме и рабкрине. Николаев везде боролся за «устранение недостатков, отмеченных в решениях секретариата» ЛК. На заводе имени Карла Маркса тоже. Причем так самоотверженно, что коллеги поспешили выдвинуть фанатика «самокритики» на повышение, в обком. В обкоме, затем в рабкрине и институте история развивалась по спирали. Поначалу искреннего борца за генеральную линию партии приветствовали, через месяц-другой в нём разочаровывались, а ещё через месяц-два пользовались любым поводом или предлогом, лишь бы выпроводить неугомонного «обличителя несправедливости» из собственной организации.
Борьба Николаева с «зажимом самокритики» на заводе, в обкоме, рабкрине и истпарте сродни оппозиционности Л.Д. Троцкого в Москве или Ф.Я. Угарова в Ленинграде. Критика Троцкого и Угарова мешала эффективному коллегиальному управлению страной и областью. «Самокритика» Николаева тоже мешала, но повседневному нормальному функционированию партийных коллегий (парткомов) конкретных учреждений. В итоге участь всех троих одинакова. От них избавлялись.
Из института Николаева, похоже, вышибли не очень красиво. Умышленно спровоцировали на конфликт, чтобы выставить перед директором «озлобленным обывателем». Почему Киров проигнорировал все обращения – и письменные, и в приемную – опального инструктора? Одно из двух: либо наш герой о них так и не узнал заботами личного помощника, заведующего особым сектором Н.Ф. Свешникова (понимавшего, кто добивается встречи с Миронычем), либо просто не пожелал помогать тому, кто уклонился от долга коммуниста, подчинившись воле партии «быть там, где… больше всего нужен».
И Николаев оказался в полной изоляции. На другую работу устроиться не мог. Партия, интересы которой он с таким рвением и горячностью отстаивал, от него отвернулась. Столько усилий и энергии, чтобы «через критику принести пользу делу», «своему пролетарскому отечеству», а что в остатке: «безвыходное положение» – репутация склочника, подорванное здоровье и статус иждивенца, у которого есть семья – мать, жена и двое детей. В поисках точки опоры он, неплохо начитанный, черпал вдохновение в истории. Как лучше поступить? Подобно Руссо терпеть и страдать? Или по примеру Радищева публично возразить «против общего порядка»? Третий путь – путь Желябова, путь террора. «До царя было далеко… теперь до Великих высоко», – напишет он в октябре. Но к 9 ноября решение будет принято: «Если ни 15/X, ни 5 /XI я не мог сделать этого… то теперь готов, иду под расстрел…» Объектом демонстративной акции Николаев выбрал того из «великих», кто «не пожелал говорить со мной», – Кирова[334].
Обстоятельства трагедии в субботу 1 декабря 1934 года хорошо известны. Николаев планировал покушение на этот день во дворце Урицкого, на собрании партактива, где Киров в шесть вечера собирался огласить доклад о пленуме ЦК, решившем отменить карточки на хлеб. Однако без пригласительного билета на мероприятие не пускали, и, судя по напрасным метаниям из кабинета в кабинет, убийца не смог бы раздобыть желанную корочку. Чистое совпадение, что Николаев вышел из уборной на третьем этаже Смольного ровно в шестнадцать тридцать. В тот момент, когда ожидавший встречи с Ф.Д. Медведем Киров проследовал по коридору мимо него к своему кабинету. К сожалению, Николаев уже не колебался, хотя и сильно нервничал, и те несколько мгновений, что предоставила ему судьба, не прозевал: нагнал сзади Кирова и сделал роковой выстрел…
Пропуск на собрание партактива во дворце Урицкого, 1 декабря 1934 г. [РГАСПИ]
В Москве 1 декабря с трех часов дня Сталин совещался с Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым и Ждановым. Вдруг около половины шестого затрещала вертушка на столе. Сталин взял трубку, выслушал, после чего смог вымолвить единственное: «Шляпы!» На том конце провода был начальник ленинградского УНКВД Ф.Д. Медведь, сообщивший страшную для генсека весть. На кого Иосиф Виссарионович бросил первый пронзительный взгляд, ещё держа в руке трубку? Наверняка на Молотова, и имел на то полное право, памятуя о 1 сентября и 30 октября 1929 года, не считая череды иных более мелких странностей…[335]
Все рухнуло в один миг. Выстрел Николаева перечеркнул десятилетний труд вождя по спасению страны от коллективного руководства. Взращивание Троцкого, отказ от НЭПа, ускоренная коллективизация, голод, другие жертвы, принесенные на алтарь борьбы с коллегиальностью, оказались тщетными. Смысл в созыве следующего партийного съезда терялся. Без Кирова, без его таланта агитации, без влияния на ленинградцев, бакинцев, астраханцев, горцев Северного Кавказа Сталин не набрал бы необходимые 30–40 % сторонников реформы, которые побудили бы большинство съезда проголосовать вслед за лидером партии и государства за реконструкцию партийной властной системы.
А ещё в тот ужасный момент перед Сталиным встал не менее важный вопрос: причастен Молотов к трагедии или нет? Смерть Кирова автоматически вела к восстановлению прежнего правящего дуэта (Сталин – Молотов), к постепенному свертыванию «оттепели», к заморозке статус-кво (вождь во главе Политбюро – высшей партийной коллегии) до конца жизни Сталина. А потом коллегиальность вновь оживет, как в 1922 году, и СССР ждет новая полоса испытаний…