Если Молотов связан с Николаевым, то генсеку стоит опасаться: он на очереди. Придется принимать экстренные, возможно, катастрофические и для партии, и для страны меры. Но если Молотов не замешан, то у вождя есть время перевести дух и отыскать иной способ добиться своего.
Для выяснения истины требовалось скорее попасть в Ленинград и ознакомиться с материалами, собранными местными чекистами по горячим следам. «В тот же вечер мы поехали в Ленинград – Сталин, Ворошилов и я. Говорили с убийцей Кирова Николаевым», – вспоминал Молотов, забыв упомянуть Жданова. В город на Неве утром 2 декабря они явились вчетвером, оставив в Москве, на хозяйстве, Кагановича. Двух суток – 2 и 3 декабря – генсеку хватило, чтобы прийти к окончательному выводу: Николаев – одиночка. Молотов – чист. О чем свидетельствовало все: и изъятые на квартире убийцы документы, и его первые допросы, а также поведение Молотова, реакцию которого Сталин, конечно же, внимательно отслеживал.
Не вписался в общую канву один эпизод – гибель утром 2 декабря М.В. Борисова, пожилого охранника Кирова в Смольном, в роковые минуты отставшего в коридоре от подопечного на приличное расстояние, что облегчило, а то и позволило Николаеву совершить террористический акт. Борисов погиб в автомобильной аварии по дороге из управления НКВД в Смольный на допрос Сталина. Шофер утверждал, что лопнула покрышка. Сидевший рядом с ним оперативник настаивал, что подвело «рулевое управление». Экспертиза обнаружила «недостаточное закрепление рессоры», и оно «могло послужить непосредственной причиной поворота вправо», каковой и привел к сильному удару Борисова головой о стену. Впрочем, даже если кто-то в ленинградском НКВД переусердствовал, полагая, что Борисов неспроста охранял Кирова с незаряженным револьвером, а потому не должен увидеться со Сталиным, Молотов к этому инциденту определенно не имел никакого отношения[336].
Вождь возвращался в ночь на 4 декабря 1934 года в Москву с полным пониманием того, что, во-первых, задуманную им реформу партийного управления погубила случайность, во-вторых, время поразмыслить над тем, как быть дальше, у него будет, в-третьих, Молотов, непричастный к убийству Кирова, – снова младший партнер. Причем совсем не такой, как раньше. Предсовнаркома, конечно, сознавал, куда клонит генсек. Отсюда вопрос: выступит Молотов против демонтажа коллегиальной формы управления? Если выступит, то на что готов решиться. Между прочим, Николаев продемонстрировал, как можно легко и эффективно вернуть к жизни коллегиальность. Всего лишь выстрел, и в Политбюро опять все равны (и первый среди равных – Молотов). Мнение каждого важно, голос каждого имеет значение. И Троцкий в Европе уже не так страшен. Ведь год от года в партии все меньше тех, кто помнит о нём и не прочь прислушаться…
Как нейтрализовать подобную перспективу? Развернуть маховик превентивных репрессий, парализующих волю прежде всего соратников к такого рода сопротивлению. Убийство Кирова – хороший предлог для начала процесса. Так что арест вечером 16 декабря 1934 год Зиновьева и Каменева – это вовсе не месть разоружившимся оппозиционерам, а предупреждение Молотову: смотри не зарывайся! Молотов намек понял… Пройдут годы, но Вячеслав Михайлович до конца жизни сохранит с трудом скрываемую неприязнь к тому, кто «сердечное согласие» Молотова со Сталиным 1928 года превратил в «брак по расчету» в 1934 году…
Процитируем стенографические записи Феликса Чуева из семидесятых:
– Что есть ценного с точки зрения политического руководства у Кирова? Пускай назовут его мысли, которые бы отличались какой-то ценностью, полезностью – нигде!
– Если вы говорите, что Киров лучше, что вы знаете о Кирове, что он сделал? А о Сталине известно, есть у него произведения, статьи, и где он работал, знаем. Ну а Киров? Он вообще в ЦК не работал…
– Он массовик, такие люди тоже очень нужны… А вот на более крупное он не в состоянии…
– Киров был больше агитатор. Как организатор, он слаб. Вокруг него были и правые нередко. Он в этом не очень хорошо разбирался…
– О Кирове ни слова не было известно до 1917 года в широких кругах. Коммунист, но не активный… Писал какие-то статейки в одной из… либеральных буржуазных газет…
Возможно, Молотов пожалел, что «перебросил» Кирова в Ленинград, полагая, что именно город Ленина помог Кирову так выдвинуться. «Я был во главе, организатором этого дела…» – признавался он Чуеву[337]. Увы, Вячеслав Михайлович так и не понял, что разглядел Сталин в Мироныче, что так ценил. А именно уникальное сочетание способностей. Во-первых, ораторский талант. Во-вторых, что важнее, Киров, раз обжегшись в молодости, в годы «генеральной репетиции», научился отделять желаемое от действительного. Большевиком-фанатиком он не был. Тут Молотов прав.
Однако и Сталин вел себя так же: вера – одно, реальность – другое. Если вера в неё не вписывается, тем хуже для… веры. Поищем ту, что впишется. В этом они с Кировым сходились, а в призваниях своих удачно дополняли друг друга. Сталин – гениальный политик, Киров – гениальный агитатор. Сталин «конструирует» программу, Киров «разжёвывает» её массам. Вот такой дуэт складывался в руководстве Страны Советов и в партии большевиков.
Выстрел в Смольном разом разрушил все тонкие политические настройки на самом верху, которые должны были плавно развернуть партию и страну к новой модели власти. Разочарованный в своей искренней вере большевик Николаев, сам того не подозревая, нажал на спусковой крючок истории, которая красным колесом прокатится по «ленинской гвардии», все еще грезившей коммунистическими идеалами.
Эпилог
«Осиротел я совсем», – тихо произнес Иосиф Виссарионович. Дело происходило «в первые дни после смерти Кирова» на ближней подмосковной даче, в столовой комнате. Рядом на стуле примостился брат покойной жены генсека Павел Аллилуев. Он-то и поделился с родственниками о полных горечи словах Сталина, потерявшего второго «самого близкого человека» после покончившей с собой супруги.
Дружба с Кировым два последних года заполняла возникшую пустоту, скрашивала одиночество вождя. Прежде, будучи в Москве, Мироныч обычно квартировал у Орджоникидзе, но в 1933 и 1934 годах к Серго лишь наведывался в гости, а останавливался с ночевкой у Сталина. Причем, по свидетельству охранников, спал «на сталинской кровати», хозяин же добровольно перебирался на диван. «Мироныч ухаживал за мной как за ребенком», – откровенно признался генсек Аллилуеву. Судя по всему, он имел в виду первые дни после смерти Надежды Аллилуевой.
Закономерный вопрос: почему именно Кирова Сталин подпустил к себе так близко? Почему доверился не близкой родне, Аллилуевым и Сванидзе, не старым кавказским друзьям Орджоникидзе или Микояну, не кому-то из преданных московских соратников по Политбюро, Ворошилову или Кагановичу? Что было в Кирове такого, чего не было у других?
Каким запомнился Киров всем, знавшим и видевшим его? Каким вошел в легенду? Великолепный оратор, жизнерадостный и обаятельный человек, отчаянный оптимист. Своего рода Суворов в политике. Где Суворов – там победа! Где Киров – там успех! И не важно, какова роль самого Кирова в этом успехе – организаторская, агитационная или чисто символическая.
Вот он приезжает в Астрахань, в критический момент, когда город, деморализованный, уставший от междоусобных дрязг большевиков, ожидает неминуемого падения. Но Киров здесь, и Астрахань выстояла. Каким-то непостижимым образом присутствие нашего героя мобилизовало всех, сплотило, вернуло веру в себя, что и предрешило крах всех попыток белых либо взять Астрахань штурмом, либо задушить в осаде…
Киров в Баку. Перед ним нелегкая задача – удержать Азербайджан в сфере влияния революционной России, не дать уплыть под крыло революционной Турции. Киров справился и с ней. Опять же каким-то непостижимым образом завоевал доверие мусульманского населения, не утратив авторитета среди населения христианского – армян и русских. Не разорвался между двумя полюсами, а, наоборот, мобилизовал, сплотил, увлек оба за собой строить новую, лучшую и счастливую жизнь в социалистической Советской России…
Ленинград стал очередным испытанием для Кирова. Как он не хотел ехать в Питер! Казалось, вот сейчас Мироныч точно провалится, узнает, почем фунт лиха. Город Ленина – не окруженная Астрахань, не выкарабкивающийся из феодализма Азербайджан. Это – «колыбель революции», её «сердце» и «душа». Завоевать не любовь, а хотя бы уважение Ленинграда не так-то просто. А когда он изначально враждебен к тебе… И что ты будешь делать! Мироныч справился и с этим непостижимо трудным экзаменом. Покорил Ленинград, «город мастеров» самых разных квалификаций и политических «платформ»!
Но как? В чем секрет? А секрета, похоже, особого и нет. Киров всего лишь научился принимать реальность такой, какая она есть. Как следствие, он уже не стремился прогнуть реальность под себя, а старался сориентироваться в ней, чтобы затем, используя инструмент, каким располагал (знания, опыт, ораторский талант), постепенно «высекать» из неё то, что требовалось…
Ещё когда революция молилась на товарища «Маузера», «оригинальный» стиль Кирова сразу же бросался в глаза, привлекал внимание и довольно быстро… симпатии. Его авторитет рос как на дрожжах, расширяя возможности решения поставленной перед ним задачи… И задачи решались!
Понятно, что Сталин не мог не заметить, а заметив, не оценить по достоинству манеру поведения Кирова. Покамест не вождь, а генеральный секретарь ЦК, самый младший партнер в правящем триумвирате, Иосиф Виссарионович первым догадался, какой Киров – «подарок судьбы». «Другу моему и брату любимому», – надписал генсек на экземпляре своей книги «О Ленине и ленинизме», презентованном Кирову в дни работы XIII съезда, в мае 1924 года. Явная гипербола, свидетельствующая тем не менее о том, насколько автору дорог адресат. А ещё нужен, вернее, будет нужен. Со временем.