Отсюда и «увлечение» Кострикова с товарищами «снятиями». В июле метод принуждения к «солидарности» вроде бы себя оправдал. Власти забастовку заметили, пойдя на ряд уступок. Естественно, в октябре члены Томского комитета воспользовались прежним опытом с той разницей, что прежде по улицам города ходили, «закрывая» магазины и ремесленные цеха, рабочие типографий, а теперь за дело принялись железнодорожники при содействии гимназистов и студентов. Однако летом все протекало относительно мирно и к тому же быстро закончилось. А в октябре ситуация с каждым днем лишь накалялась, парализуя и органы управления, и привычную жизнь города.
«Сержа», как именовали нашего героя соратники, подобное развитие событий наверняка радовало. Вот он, момент истины! Вот сейчас, наконец, народ поднимется, возьмется за оружие и сметет царский режим! Увы, чаша терпения томского обывателя действительно переполнилась, но виновника всех бед он увидел не в царских сатрапах и вероломной буржуазии, а в тех, кто в течение целой недели силком тянул его в революцию: социалистах и примкнувших к ним студентах с железнодорожниками.
Мещанский Томск восстал, вышел на свою демонстрацию с хоругвями и портретами царя 20 октября. На Новособорной площади у Троицкого собора толпа атаковала отряд из полусотни дружинников-социалистов, посланных думской управой охранять митинг в городском театре купца Королева. Дело в том, что театральные сцена и зал за неделю превратились в томский Гайд-парк, место проведения ежедневных митингов. А городская полиция накануне фактически самоустранилась от исполнения обязанностей, и городской думе пришлось самой наскоро сколотить что-то наподобие милиции. В неё записывались студенты, техническая интеллигенция, делегаты от эсеров и социал-демократов. Большинство в той же форменной одежде, в какой на днях агитаторы заставляли простых смертных бросать работу ради победы революции…
На них-то и напали озлобленные обыватели. Милиционеры ответили выстрелами из револьверов, после чего укрылись в соседнем с театром здании, где обосновалось начальство Сибирской железной дороги и где в те часы находилось несколько сот сотрудников, ожидавших выдачи жалованья. Толпа, состоявшая из вчерашних бастующих поневоле приказчиков, портных, шляпников, плотников, грузчиков, сторожей, половых и кустарей, поспешила окружить трехэтажный особняк и после недолгой осады подожгла. Всех, кто пытался покинуть горящий дом, избивали, а кого-то убивали сразу. Из ловушки мало кому повезло вырваться целым и невредимым. По легенде, юный Костриков вывел из охваченного пламенем управления «большую группу товарищей»…
Всего той ночью погибло около семидесяти человек. В здании ЖДУ сгорело десять – пятнадцать, остальных растерзала обезумевшая «чернь». Она видела перед собою не убежище «милиционеров», а «осиное гнездо» заговорщиков. Ведь с чинов канцелярии службы тяги Сибирской дороги в три часа дня 13 октября и началась всероссийская стачка в Томске. Так что сотрудники казались если не революционерами, то их пособниками, и убивали всех подряд безжалостно и жестоко…[43]
Кострикова, по счастью, среди дружинников не было. Он еще не вернулся со станции Тайга и потому избежал то ли гибели, то ли «подвига». Появился в Томске Сергей вечером 20 октября и вместе с Носовым мог застать только страшный финал расправы – два пылающих здания на Новособорной площади в окружении озверевшей толпы. Правда, по свидетельству М.А. Попова, Костриков «с линии… вернулся утром 20 октября». «Утро» указано, чтобы оправдать версию, что наш герой выбрался «с горстью вооруженных дружинников, пробившись через кольцо осаждавших». А оно плотно замкнулось часам к трем дня.
Кроме Попова, об аналогичном «прорыве» поведали томские большевики-подпольщики М.К. Ветошкин, Г.Д. Потепин и Г.И. Шпилев. Первый – в заметке для газеты «Правда» в номере от 4 декабря 1934 года, второй и третий – в воспоминаниях. Очевидец событий – лишь Шпилев. Ветошкин после короткого пребывания в мае – июне 1905 года в Томске перебрался в Читу. Потепин 20 октября 1905 года шел в театр Королева на митинг с пачкой листовок, но не дошел, вовремя предупрежденный неким «членом партийного комитета» о том, что творится на Новособорной площади. Попов также опирался не на личные впечатления (20 октября он провел «в Иркутске, на съезде»), а на «описания», которые «неоднократно давались в печати».
Остаются откровения Шпилева. Они принадлежат участнику «прорыва». Однако Костриков включен в канву рассказа явно искусственно. Он появляется всего два раза, чтобы, во-первых, убедить «дружинников не сдавать оружия», а женщин не покидать здание, во-вторых, руководить выводом гражданских из горящего особняка через черный ход. Из слов мемуариста вытекает: студент А.А. Нордвик – формальный лидер дружины, а настоящий – Костриков. Проблема в том, что до 1934 года никто так не считал. Наоборот, современники единодушны: командовал милиционерами Нордвик. Даже лидер томских большевиков В.М. Броннер признавал в 1925 году «начальником отряда» не Кострикова, а Нордвика. Да и сам Шпилев в письме от 30 октября 1905 года, описав все примерно так же, как и в 1935 году, Кострикова не упомянул ни разу, а «нашим командиром», «бедным страдальцем», «слишком» «великодушным» «для этих разъяренных людей», называл Нордвика.
Действительно, не Киров, а Нордвик руководил в шесть часов вечера выводом прибившейся к дружинникам группы людей, спустя десять минут после снятия у черного хода воинского караула (все, чем могло помочь осажденным не контролировавшее подчиненных военное командование). Отгоняя «черносотенцев» выстрелами, милиционеры на короткое время расчистили путь для гражданских. Затем ринулись в отчаянную атаку сами. В 1935 году Шпилев объявил, что выбежал вместе с Костриковым. В 1905 году он написал: «После всех выходил я с Чистяковым». Через погромщиков и поддержавших их огнем казаков и солдат пробились не все. Шпилеву и Чистякову повезло, а Нордвик погиб… Кстати, Алексей Ведерников, который у Шпилева в редакции 1935 года выступал в роли помощника Кострикова, спасся совсем не героически: притворился громилой, стащившим из управления «самовар и кой-какое тряпье». Приняв за своего, толпа его не тронула…
Судя по всему, все четыре мемуариста зачислили Кострикова в дружину «городской охраны» под нажимом сверху, из ЦК партии. В советском биографическом каноне Кирова явно не хватало такого подвига, почему сибирякам и пришлось покривить душой[44].
Как бы Костриков ни узнал о трагедии, она очень сильно подействовала на него. Народ, простой народ, о свободе которого так ратовал он с товарищами, с яростью набросился на своих освободителей. Тут поневоле вспоминалось предупреждение «ренегата» Гутовского, услышанное им на июньской конференции. «Безнадежное дело»! И вправду, безнадежное. Что-то «освободитель» Костриков с товарищами сделал не так, в чем-то ошибся. Но, разумеется, в листовке, которую типография «Сержа» напечатала от имени Томского комитета РСДРП с несколько длинным названием («Конституция и гнусные преступления царских башибузуков»), ни слова раскаяния, ни намека на собственный промах. По версии убежденного революционера, во всем виновата власть – томский губернатор В.Н. Азанчевский-Азанчеев, желавший «расправиться с «крамольниками», «сжечь их живыми». Губернатор «мог разогнать толпу негодяев, поджигавших здание… мог увести казаков, стрелявших в осажденных», но ничего не предпринял.
Сгоревшее здание управления. [Из открытых источников]
Да нет, пытался, хотя и без должного рвения. Да и кто стал бы его слушать, когда толпа кричала: «Мы голодны, а они бунтовать, забастовки делать» – и продолжала избивать и убивать студентов и железнодорожников. При явном сочувствии солдат 4-го сибирского запасного батальона и казаков 1-й сотни Красноярского полка, выведенных к Троицкому собору на Новособорную площадь. Как докладывал 16 ноября в Петербург Азанчевский, «к самому… зданию в толпе замечалось какое-то ужасное озлобление и ненависть, слышны были крики о тяжелых последствиях забастовок, и о том, что в горящем здании не оставят камня на камне». Но, главное, «настроение нижних воинских чинов… было всецело на стороне толпы… офицеры не имели никакой возможности принудить их действовать решительно для усмирения народного восстания».
Увы, решающей стала именно позиция рядовых военных, в подавляющем большинстве выходцев из крестьян той же Томской губернии. При откровенном попустительстве, а то и содействии солдат и казаков, игнорировавших распоряжения своих офицеров, «озверевший» обыватель сотворил свое «возмездие»[45]. Кстати, в Красноярске 21 октября едва не разыгралась аналогичная трагедия. Осажденных в Народном доме забастовщиков спасли от поджога и расправы солдаты 2-го железнодорожного батальона, набранного из рабочих-путейцев и переброшенного в Красноярск из Барановичей в августе 1905 года[46]. В Томске подобного батальона, к сожалению, не оказалось…
Непросто давалось Кирову осознание ошибки, которая едва не подвела его самого под дубины и палки «несознательных» томичей. Стоило ли ему с единомышленниками так упорствовать с организацией всеобщей стачки? Ведь закупорка Транссиба поколебать государственные устои могла зимой – весной 1905 года. Теперь, спустя полгода, «поезд ушел». Война с Японией завершалась, и сибирская магистраль утратила первостепенное значение. Бесперебойного снабжения войск более не требовалось, а значит, всеобщая стачка Сибирской дороги смертельный удар самодержавию не нанесла бы. И уже тем более бессмысленно было призывать к забастовке томских приказчиков, официантов, цирюльников, швейцаров, булочников, рестораторов и иных им подобных. Даже участие слесарей и токарей не железнодорожных мастерских, в принципе, мало на что влияло. Так что со «снятиями» Томский комитет РСДРП перемудрил. Добытая таким способом «всеобщность» оказалась весьма опасной для революционеров и совсем ненужной для революции…