— Сейчас идет. Представляете, все время читал ей стихи. «Минутку, — сказал. — Еще несколько строчек».
А вскоре Сережа влюбился. Влюбился с прямотой чувств и темпераментом всей своей непосредственной натуры. Но что-то там с его романом не очень складывалось. Осведомленные люди говорили, что родителей его избранницы пугали жизненная неустроенность Сергея и ненадежность профессии. Их, далеких от литературных кругов, страшила неясность материального положения поэта. Девушка и сама металась между разумными доводами и чувствами. Но ведь и вправду у Орлова не было ничего, кроме таланта.
И все-таки хоть и не сразу, но были сломлены препятствия, преодолено сопротивление родителей. Сергей победил. Не помню ничего похожего на свадьбу. Они и не были в характере моего поколения, у Орлова, как и у всех нас, появилась жена, а потом и сын Владимир. С Велой, как мы называли его жену Виолетту, он прожил более четверти века, сперва в нашем городе, а потом в Москве. Были они отличной, хорошо понимавшей друг друга парой, людьми духовно близкими. Оба отзывчивые. Оба чуждые идее накопительства и сытого благополучия.
Однако я забегаю вперед, а хочется рассказать о тех, уже теперь далеких днях, когда гонорары наши были малы, карманы пусты, но жизнь казалась прекрасной.
Тогда чуть ли не на каждом углу снова, как до войны, действовали пивные. Заведения, надо сказать, очень даже неплохие, ныне повсюду закрытые и замененные немногочисленными пижонскими барами. Сидели в полуподвальных или первоэтажных зальцах таких пивных мужчины, под кружечку-другую пенистою «жигулевского» вели неторопливый разговор, закусывали горячей семипалатинской колбасой. Водку пили редко. Безобразий в пивных почти не бывало, и уж никто не «давил на троих» ни в подворотнях, ни в лифтах. Сиживали за нехитрыми столиками и мы, начинавшие литераторы. Удовольствие обходилось дешево, но главным для нас было общение. Ведь тогда мы не то что не мечтали о своих «кабинетах», но и комната на одного казалась чем-то несбыточным. Наверное, все написанное в те годы друзьями — ныне известными поэтами — впервые я услышал за кружкой пива.
Но случалось, не хватало и на пиво. Тогда ходили по улицам. И вели разговоры на ходу. Кто читал, кто слушал стихи. И вот ведь удивительно: несмотря на бытовую неустроенность, никогда мы не назывались ни озлобленным, ни сердитым поколением, о котором так много писалось на Западе. Военное свое прошлое не считали чем-то исключительным. Потому и не требовали никаких преимуществ, твердо веря в свои возможности и в то, что должное место и в мирной жизни завоюем.
Как-то раз Сережа Орлов провожал меня до самого Ковенского переулка, где я жил с молодой женой и явившимися на свет близнецами. Мы долго стояли на углу улицы Восстания, — пригласить его к себе я не мог. Условий для того не было. Уже молчали, говорено было много, и вдруг Сергей, как бы мысля вслух, сказал:
— Нет, надо все-таки учиться. Так ничего не получится…
Вскоре он уехал в Москву и поступил в Литинститут, обретя там близких его духу однокурсников.
В Ленинграде он в те годы бывал наездом. Прибывая на каникулы, живо рассказывал новости столичной литературной жизни.
Понемногу налаживалась послевоенная писательская жизнь. Оперялось и наше литературное поколение. В Ленинграде уже не первый год издавался новый ежемесячник «Нева». Возвратившись из Москвы, Сергей стал в нем заведовать поэзией. В пятидесятых годах с новой силой зазвучала тема бессмертного подвига народа. Таланту Орлова нашлось где развернуться. Но он не повторял задов. О войне теперь писал по-иному, как бы оглядываясь на незабываемое и делая своеобразную перекличку с теми, кто пришел на смену военному поколению. Оказавшись ночью на улице, он пристально вглядывался в лица молоденьких танкистов, которые с утра будут участвовать со своей машиной в праздничном параде. С понятной грустью рассказывал в стихах о выступлении в армейском клубе:
«Встать!» И ветер прошел, по залу.
Мне хотелось сказать: «Садись».
Повстречали меня сначала,
Будто гость я, а не танкист.
Возле Кировского проспекта, вблизи студии «Ленфильм», поднялся новый писательский дом. Сергей по праву получил в нем квартиру. Переехал туда с женой, сыном и матерью Екатериной Яковлевной.
Выходили его новые книги. Вышел объемистый для поэта томик «Стихотворения». Открывался он большим циклом «Стихи о войне». Даря мне сборник, Сергей написал: «Аркадий! А мы такую книжку прочитали. Не нам о непрочитанном жалеть».
Со времени надписи на титуле, с выхода «Третьей скорости», прошли добрые полтора десятка лет. За эти годы Орлов прочитал сотни книг и вовсе уже не утверждал, что «прочитанное» на войне избавляет от необходимости много знать и читать. Надпись лишь свидетельствовала о том, что боевая школа и солдатская дружба для него остались неизменными.
Немногим позже, уйдя из «Невы», он стал работать референтом по поэзии в нашей писательской организации. Хлопотливая эта полуканцелярская должность никак не подходила ни к беспокойной натуре Сергея, ни к его уже утвердившемуся поэтическому имени, но он говорил:
— Что сделаешь. На стихи жить не могу. Нужна зарплата.
Да и писалось опять, как он уверял, мало и нелегко.
— Понимаешь, — не без иронии признавался Сергей. — Жил я с мамой и братом в одной комнатке, а писал!.. Теперь живу… Квартира — небо, Петропавловка напротив, а путного ничего не пишу.
Сейчас мы знаем, что сочинял он и очень даже хорошие стихи, но, то ли недовольный собой, то ли не уверенный в том, что пишет нужное, необходимое читателю, отправлял стихи в ящик стола, чтобы вернуться к ним позже, да так и не возвращался.
В те дни дружили они с Михаилом Дудиным. Проживали на одной лестнице. Близки были по возрасту и по биографиям. Оба обстрелянные хватившие военного лиха. Дудин провел на Ханко всю легендарную оборону полуострова. Орлов горел в танке. Разные по характерам, они, однако, во многом сходились. Дудин, с завидной широтой ею многообразной палитры, давно и прочно занимал видное место в литературе, пользовался в Ленинграде немалой популярностью. Орлов относился к нему с уважением младшего брата к старшему, считая его и умудренней и жизненно опытней.
Несколько вещей они написали вместе. На страницах «Ленинградской правды» появились небольшие поэмы под двумя фамилиями. Но содружество в поэзии было недолгим. Очень уж это были разные художники, и опубликованные стихотворные главки, по-видимому, все же писались порознь. Звонкие, возвышенные строфы дудинской лиры явственно отличались от очень земных четверостиший, скорее всего принадлежавших перу Орлова.
Для Сергея война осталась памятью накрепко запечатленных картин, порой совсем не героического, а сурово-бытового содержания. Такой он ее запомнил, навсегда оставаясь цепким на детали.
Орлов дружил с художниками. Бывал в их мастерских. Как-то, придя от живописца Бориса Федорова — тот только закончил крупное полотно «Рейхстаг взят!», — передавал впечатление от увиденного:
— Понимаешь, кончилась война. Взяли рейхстаг. Никто ни в кого не стреляет. Стоят, курят. Все кругом избито снарядами, а впереди у каждого своя мирная жизнь. Армия сделала то, что от нее требовалось. Дальше все иное…
Я смотрел на Сергея и чувствовал внутреннюю в глубинах его души обиду. Как, наверное, ему хотелось дойти со своим танком до Берлина и увидеть час наступившего мира, когда еще догорали костры войны. Сколько бы было написано замечательных стихов о советских парнях, которые все-таки дошли до Берлина.
— И вот стоят эти люди, — продолжал Орлов. — Не солдаты уже — мужики, оглушенные внезапно наступившей тишиной.
В сюжете картины он увидел черты подлинной правды, которую особенно ценил в произведениях о войне. Вернувшись из кино, где смотрел картину «Освобождение» (Сергей любил ходить на дневные сеансы), коротко сказал:
— Похоже. Настоящая война, какой была.
Помню, на площади возле Дворца культуры имени Ленсовета происходили съемки фильма, посвященного военному времени. Возле закамуфлированных бронетранспортеров, ожидая команду режиссера, томились «немецкие» солдаты в серо-зеленых мундирах с расстегнутыми воротами, с автоматами на шее. Где только набирали киношники этих блондинистых и рыжих здоровяков?!
Как всегда, конечно же, сыскалось достаточно досужих зевак: кому-то довелось повидать настоящих гитлеровцев, кто-то, к своему счастью, знал их только по кино. Оказались в толпе и мы с Орловым. Он с ребячьим любопытством рассматривал массовку, придирчиво оглядывал оружие и машины, потом удовлетворенно заключил:
— Настоящие фрицы. Все правильно. Только сапоги не такие. Надо бы широкие, голенища раструбом. Они туда обоймы совали.
На него оборачивались мальчишки. Умолкнув, смотрели с уважением: человек знает!
Война, оставившая на лице его печать — ожог, который маскировала шкиперская борода, не забывалась.
Как-то раз он пришел ко мне с номером «Комсомольской правды». В нем рассказывалось о бытующей в ГДР легенде о пленных русских танкистах. Они во время испытаний нового немецкого бронебойного оружия на своей «тридцатьчетверке» вырвались с полигона. «Красный танк» с отчаянным экипажем пошел гулять по дорогам фашистской Германии и, наводя ужас на обитателей близлежащих городков, оставался свободным до тех пор, пока не был расстрелян подоспевшей артиллерией.
— Давай с тобой напишем пьесу. Или лучше сценарий, — предложил Сергей. — Ты же драматург.
Я не удивился его предложению. Дело в том, что в конце сороковых годов в Ленинградском театре имени Ленинского комсомола состоялась премьера нашей с Евг. Мином пьесы «Мирное утро». Речь в ней шла об офицерах саперного батальона. Возвращаясь с войны с Японией, часть эта остановилась неподалеку от границы с Китаем, да так и осталась на дальневосточной земле. Зал тогда был набит до отказа, и премьера прошла хорошо. В первом ряду балкона сидели мало еще кому известные Толя Чепуров и Сережа Орлов. На них пьеса произвела хорошее впечатление. После окончания спектакля, в фойе, в группе пожимавших нам руки знакомых были и они. «Здорово, ребята! — восхищался Орлов. — Молодцы!» Поддерживал его в оценке и Толя. А мы, упоенные свалившимся на нас успехом, даже не догадались позвать их на ужин, который после спектакля устраивали актерам. Много позже наши товарищи говорили: «Эх вы! А мы-то хвалили! Так хотелось тогда посидеть, отметить. Нам-то ведь самим было не на что».