Той адлеровской осенью мы оба осматривали, осмысливали свою войну, себя на ней, свое поколение. Я делал это впервые, и мне помогла та нелегкая умственная работа, в которую Сергей Орлов умел вовлекать, его неожиданные задумчивые вопросы…
Космическое видение, о котором я упоминал, порой позволяло ему мыслить удивительно широко, отстраненно, как будто он смотрел на все издалека, из звездного неба. Не в этом ли секрет знаменитого орловского стихотворения «Его зарыли в шар земной, а был он лишь солдат…»? И тогда, на пустынном адлеровском берегу, у подножия белесого теплого моря, было такое ощущение, словно мы сидели где-то на берегу Вечности, издалека обозревая пережитое, определяя его масштабы, истинную пену содеянного в Великой войне.
Я познакомился с Сергеем Орловым году в пятидесятом. Забыл точные обстоятельства, помню какое-то невзрачное кафе-забегаловку на Литейном проспекте и шумную веселую компанию вокруг Сергея Орлова. То были молодые тогда ленинградские поэты — Владимир Торопыгин, Олег Шестинский, был там мой товарищ по Кировскому заводу поэт Николай Новоселов, был там, кажется, Леонид Хаустов, еще кто-то, говорили о литературе, читали стихи, все, как и положено, среди поэтов, но при всем этом было ничем не подчеркнутое ощущение главенства Сергея Орлова. И впоследствии, даже в присутствии поэтов старшего поколения, личность Орлова всегда ощущалась отдельно, не слитая с другими, в нем был центр, если не главный, то, во всяком случае, своей, независимой галактики. Однако начало, первое появление передо мною Сергея Орлова, я вспомнил потому, что это будет повторяться еще много лет — постоянное вращение, вовлечение, притяжение к Сергею Орлову людей самых разных, которым всегда были интересны его суждения, его вкус, его мысли, людей, которые нуждались в его дружбе, которые тянулись к нему… Он был всегда окружен. Кто-то к нему приезжал, кто-то жил, кто-то его искал, часто это бывало в ущерб его работе, его стихам. Видимо, он без этого не мог. Так же как он не мог, не умел легко зарабатывать на жизнь. Он не занимался переводами, почти не писал очерков, статей, рецензий. Он был верен только стихам, одним стихам. Конечно, как-то приходилось подрабатывать, но делал он это с трудом, неохотно.
Было заведено, что в день 9 Мая мы, бывшие фронтовики-писатели, собирались и под предводительством Сергея Орлова отмечали праздник Победы. Следил Орлов за этим обычаем строго, да и сам обычай был, в сущности, заведен им и его стараниями поддерживался. Приходили М. А. Дудин, Д. Т. Хренков, Б. М. Пидемский, Б. А. Фельд, А. К. Соколов, мы с Сергеем. Это была несколько даже торжественная церемония, происходили какие-то встречи, неожиданные, удивительные, к нам подходили какие-то люди, узнавали Михаила Дудина, Сергея Орлова, читали их стихи, просили их прочесть. Однажды мы все поехали в гости к моему комбату, где собрались мои однополчане, и Орлов там пел и читал стихи, и все в этот день было освещено алым отсветом Победы, все было оправдано, и жизнь наша казалась оправданной, и снова мы были молодые, беспечные, бесстрашные, как в то лето 1941 года…
СЕРГЕЙ ДАВЫДОВ«На бивуаках танковых колонн…»
На бивуаках танковых колонн,
сжав карандаш, он колдовал над словом.
Был в юности, как бронза, обожжен,
навылет ранен временем свинцовым.
Любил Неву. И радовался новым
стихам друзей. И в песни был влюблен.
Был мудрым, звонким, золотоголовым.
И был раним. И был незащищен.
Вмещало сердце звезды, океаны,
все дни войны, все мгинские бураны,
любовь к Отчизне, преданность друзьям,
В Москве меня еще недавно встретив,
он говорил: «Стихи — совсем как дети!»
И вот ушел — стихи доверив нам…
ВЛАДИМИР ТОРОПЫГИНЦенности будничные, высокие…
Сейчас, когда я вспоминаю годы ранней юности, первые студенческие годы и хочу определить самое характерное в личности и творчестве Сергея Орлова тех лет — тоже студента, только на семь лет старше, чем многие его однокашники, пришедшего в университет не со школьной скамьи, а с войны, — я склоняюсь к тому, что это, самое характерное, можно определить так: постоянные поиски ценностей.
Слово «ценности» он вообще очень любил…
В своей первой автобиографии — автобиографии к томику избранного, вышедшему в издательстве «Художественная литература», — он написал: «Танкисты не любили громких сдоб и верили в будничные высокие ценности: дружбу, товарищество, долг».
Беру в эти, уже открытые им, ценности он внушал и нам — тем, кто был помладше, тем, кто не воевал, фронтовая их будничность возвышала будничность обыденную.
Сергей написал предисловие к моей книжечке «Избранная лирика», вышедшей в издательстве «Молодая гвардия». Там была такая фраза: «Поэзия рождается, как искра, как молния в столкновении разных полюсов обыденного». Признаться, тогда я не очень четко понимал смысл этой фразы. Потом мне стало ясно, что речь здесь идет о том импульсе, который дает столкновение разных систем ценностей, разных подходов к жизни, разных жизней.
И каждая книга Сергея Орлова — «Третья скорость» и последовавшие за нею «Городок», «Одна любовь», «Дни» — кажется мне настойчивым поиском непреходящих ценностей жизни:
Век, я хочу с тобою спорить
о смысле злобы и добра…
Но все это: и предисловия, и раздумья над импульсами, и «Городок», и «Одна любовь», и «Дни» — все это уже пятидесятые и шестидесятые годы, а тогда, в середине сороковых, жизнь наша состояла в основном из университетских занятий и каждодневных прогулок с чтением стихов и разговорами о поэзии. Сергей — широколобый, с овсяным, как он сам определил, чубом, с лицом, покрытым военными шрамами и ожогами, — был, бесспорно, самым авторитетным среди поэтов-студентов: его «Тыкву», «Пускай в сторонку удалится критик…», «Его зарыли в шар земной…» и многое другие все мы знали наизусть, хотя «Третья скорость» еще только печаталась, а вскоре вышла и она, эта книга, сразу ставшая знаменитой. Сергей часто ездил в Москву (вероятно, уже задумал перебраться в Литературный институт, что, кстати, вскоре и состоялось). Из Москвы он привозил стихи поэтов-ровесников, атмосферу тамошних литературных споров.
— Большое количество архаизмов в стихах — ужасно! — говорил он и похихикивал: — Одному такому архаисту сказали: «Языком ваших стихов в наше время даже священнослужители не изъясняются…»
В другой раз обрушивался на усредненный, безликий, «правильный» язык и рассказывал такую историю:
— Иностранец не мог разыскать нужную ему улицу. Остановил прохожего. Спрашивает: «Скажите, пожалуйста, как пройти на улицу имени такого-то?.. — „Вы что, иностранец?“ — смеется прохожий. „Как вы это угадали?“— удивляется иностранец. „Слишком правильно по-русски говорите!..“ Ужасны стихи, написанные на „иностранном“ языке!..
И в конце каждой прогулки — его собственные новые стихи, читаемые с естественной, только ему свойственной, разговорной интонацией…
Во время его учебы в Литературном институте я несколько раз бывал в снимаемой им в Москве комнатке» где-то возле Белорусского вокзала, но запомнил ее плохо, потому что дома мы не засиживались: Сергей спешил познакомить меня со своими московскими друзьями — Марком Максимовым, Марком Соболем, Григорием Поженяном (с Михаилом Лукониным и Семеном Гудзенко я был знаком раньше — по ленинградскому семинару молодых, которым они руководили). Сергей гордился своими друзьями — поэтами фронтового поколения, любил их, стремился радостью общения с ними поделиться с приезжающими ленинградцами.
После его возвращения в Ленинград возобновились наши прогулки по городу, к ним прибавились поездки за город, на рыбалку. Ловили лещей и окуней на заросшем камышом озере Каннельярви. Беседы шли, как правило, о космосе.
Все знавшие Сергея помнят его пристрастие к теме космической, и не только в его собственных стихах, а и в чтении научной литературы, и просто в дружеских беседах. Теперь я прихожу к выводу, что многие его стихи — это соединение темы космоса с темой поиска нравственных ценностей.
Это было все-таки со мной:
с неба на земные континенты
я ступил, затмив собой легенды,
в форме космонавта голубой —
это не просто исповедь лирического героя, это исповедь поэта с характером первых наших космонавтов! Недаром он и «Слово о Циолковском» написал!
Вспоминаю, как в пятьдесят шестом году, после долгого отсутствия, в Ленинград приехал Ярослав Васильевич Смеляков. Мы с Сергеем разыскали его где-то возле Обводного, в маленькой комнатке.
Ярослав Васильевич сказал:
— За прошедшие годы я пересмотрел очень много кинокартин, а вот книг стихов не видел, так что не знаю даже, есть ли сейчас поэзия… — И он попросил Сергея почитать.
Сергей читал много. Когда он кончил, Смеляков сказал:
— Вижу, что поэзия есть!..
Кажется, после той встречи я написал посвященное Сергею восьмистишие:
О земле читаю, о небе ли —
и представить мне нелегко,
что на свете когда-то не было
сочиненных тобой стихов.
Словно в мире подлунном исстари
жили эти стихи всегда,
как восходы, закаты, пристани,
златоглавые города.
Не могу не рассказать еще об одной памятной мне встрече. Случилось так, что в день захоронения праха Неизвестного солдата у Кремлевской стены Сергей и я были в Москве. Мы жили в гостинице «Москва», окна нашего номера выходили на угол улицы Горького и Манежной площади. Нам хорошо была видна торжественно-траурная процессия: бесконечная вереница машин, везущих венки, пушечный лафет с гробом, колонны людей.
Звучала печальная мелодия. Потом, когда гроб стали опускать в могилу, музыка прекратилась, и над площадью зазвенел голос: