Его зарыли в шар земной.
А был он лишь солдат…
Сергей был взволнован, взволнованы были все находившиеся в это время рядом с ним: еще бы, мы были свидетелями, как стих Орлова, говоря лермонтовскими словами, «звучал, как колокол на башне вечевой»…
Я счастлив, что жизнь одарила меня дружбой с таким старшим товарищем, счастлив, что он учил меня вере в ценности жизни — ценности будничные, высокие…
АНТОНИНА МАСЛОВСКАЯ«Орлов Сергей в „Неве“ руководил…»
Белый зал Дома писателя полон.
Деревянная тренога бережно держит на сцене портрет Сергея Орлова.
Высвечен прожектором лик друга. Черной креповой ленты нет. Ни к чему она. Не возьмет его больше смерть!
Он, Сережа, вернулся к нам в Ленинград. Мы собрались не на годовщину смерти, а на его второе рождение.
Невольно листаешь книгу, когда уходит ее творец. Вздыхаешь над автографом. Выстраданное поэтом пронизывает. Его раздумья — наши раздумья, это единит нас.
Звучит голос Орлова… Он ниже, чем живой, но обвыкаешься, и вологодский выговор щемит сердце. Вихрем пронеслись кадры «Жаворонка». И хорошо, что люстры притушены.
Вспоминают друзья. Вспоминают легко и благодарно.
Молча сидят в президиуме Екатерина Яковлевна, мать поэта, и овдовевшая Виолетта Степановна. Сидит на уроке мужества ясноокий внук Степан. Семилетний ребенок знает, по ком страдают дома, — сцепил зубы.
«Невцы» распрощались с Орловым в 1963 году. Упрочилось имя, возрос авторитет Сергея Сергеевича, и ему доверили руководящую должность в правлении Союза писателей РСФСР. В Ленинграде он бывал желанным гостем. Виделись мы за год до его кончины. Человеческая доброта — прочный заслон от старости. Та же приветливость, та же улыбка, то же оканье.
Скоропостижная смерть Сергея Сергеевича на пике творческих достижений оглушила ленинградцев. Я не представляю Орлова мертвым, но был некролог в «Литературной газете», вернулись скорбные ленинградцы, которые опустили гроб с телом дорогого нам человека в землю.
Лежит наш Сережа в Москве, но корни его в Ленинграде. Тут его молодь — посаженная и выхоженная.
Берет слово Анатолий Аквилев — ветеран войны, танкист. Он читает поэму, посвященную брату по оружию… Сгорели в танке сыны. Никто и никогда не утешит мать— ни скорбь Родины, ни бессмертие их, ни посмертные награды. Ничком распласталась на земле страдалица, исступленно ласкает она траву… Потеплела травушка — откликнулся родимый сынок…
Волглыми становятся глаза. Екатерины Яковлевны. Она открыто плачет — ей полегчало…
Явственно помню застенчивого Толю Аквилева, который протянул Сергею Сергеевичу блокнот, исписанный карандашом. Орлов полистал, и лицо его озарилось. Огромный цикл составился из прочитанного, и тут же эта подборка была подписана в набор.
В приемные и неприемные дни к Орлову приезжали земляки, заходили танкисты, шли художники, чтецы, поэты именитые и начинающие.
Поначалу он стыдился исполосованного огнем лица, прятал в перчатки чудом спасенные хирургом руки. Потом рубцы упрятались в бороде, ощетинились бакенбардами. Мы гордились его обличием — горелый танкист! Виделась нам, прежде всего, душа Сергея — прямая, бескомпромиссная, незащищенная. Он взрывался от пошлости и снобизма. Он говорил правду любому не моргнув глазом.
…Закрыт вечер памяти. Расходятся друзья.
Светлая грусть, высокая гордость, и, как вздох облегчения, вспомнился мне шуточный дудинский экспромт:
Орлов Сергей в «Неве» руководил
Поэзии убыточным отделом.
Ни времени, ни силы, ни чернил
В своей работе трудной не жалел он.
Он ежедневно преступал порог
Редакции и думал о победе…
И сам редактор вытащить не мог
Его домой намеком об обеде.
Он отощал, и сердце запустил,
И поредел в усердьи бородою.
Поэзия, известно, много сил
Берет, здоровью пригрозив бедою.
Но, как он ни старался, ни потел
Рубашкой чешской до последних ниток —
Не процветал поэзии отдел
И нес «Неве» лишь форменный убыток.
Все тут верно, кроме одного — при Сергее Орлове поэзия в «Неве» процветала. Рождались новые имена, набирала силу молодая поросль. Стороной обходили редакций пошляки и графоманы.
МИХАИЛ ХОНИНОВЕго стихи всегда в бою…[3]
Военных лет пора лихая —
Весь мир
В немолкнущих громах;
Земля под взрывами вздыхает,
И дым не тает в небесах.
Казалось, выжить невозможно
В разгуле тысячи смертей —
Ни ночью
В заревах тревожных,
Ни днем
В раскатах батарей.
Сигнал тревоги спозаранку
В окопах вздыбливал полки;
И шли грохочущие танки,
Бросались вниз штурмовики.
И, в лоб фашистов атакуя
С заданьем — выбросить
десант,
Машину вел свою стальную
Сережа — старший лейтенант.
Разрывом черные букеты
То слева встанут,
То правей…
Тупой удар!
И вспышка света
Бьет по глазам ножа острей.
Огонь охватывает танки,
Как кучу хвороста в жару;
Броня снаружи и с изнанки
Пылает чадно на ветру.
А он не прекратил атаки,
Покинув свой горящий танк,—
Сам был пылающий, как факел,
Сережа — старший лейтенант.
Как табуны коней гривастых,
Промчалось
много-много лет.
Но ежедневно,
Ежечасно
В сраженье был
Сергей-Поэт!
Как долгу верные солдаты,
Его стихи
Всегда в бою;
Они любить нас учат свято —
И жизнь,
И Родину свою.
ДМ. МОЛДАВСКИЙРыцарь в шлеме танкиста
Как-то Мартирос Сергеевич Сарьян говорил о разнице между процессами зарисовки и рисования. Зарисовка — это стремление уловить и запечатлеть те или иные внешние черты предметов, сохранить правдоподобие, сходство. Рисование — это другой процесс, это — отражение явлений во всей сложности, противоречиях, глубине.
Мы будем говорить не о художнике, но о поэте. О поэте, чье творчество — не зарисовки, пусть весьма правдоподобные, а рисунки «во всей сложности, противоречиях, глубине».
Поэт Сергей Орлов. Я знал его еще послевоенным — юным, озабоченным неустроенным бытом и невышедшими книгами… Те книги вышли давно, стали классикой, а поэта уже нет, и вчерашние рецензии превращаются в воспоминания или страницы истории.
В стихах Орлова — зрелого, признанного, сложившегося — и тех, которые мы все знали по сборникам, и тех, которые внезапно раскрылись перед нами уже после его смерти, сохранилось это внутреннее беспокойство, неустроенность души, жадный интерес к мирозданию и людям. Без этого стихов бы не было, была бы гладкопись. Познакомились мы с Сергеем Орловым вскоре после войны в Ленинградском университете. Я был аспирантом кафедры фольклора, а он — студентом, но не рядовым студентом, а студентом-поэтом, который уже широко печатался в журналах, о котором уважительно говорили в аудиториях и коридорах.
Хорошо помню рассказ Сергея Орлова о 1-м Всероссийском совещании молодых писателей в Москве: он мне передал привет от нашего сверстника — молодого польского критика, переводчика Евгения Шварца. Говорили об университете и о том, что поэт все-таки должен ехать учиться в Москву, в Литинститут имени Горького, и т. д.
Потом встречи в университете прекратились: Сергей Орлов учился в Москве, и встречались мы с ним почему-то в поезде, разумеется, в бесплацкартном вагоне, где, заняв третьи полки, мы вполголоса делились литературными — и только литературными — новостями. Надо сказать, что Сергей Орлов не любил так называемые «личные», «задушевные» разговоры. Понадобилось много лет знакомства, перешедшего в дружбу, чтобы в разговоре появились подробности, да и то редко, — болезнь Виолетты, его жены ч самого близкого друга, или внука Степки, — да и об этом Сергей Орлов говорил, только если уж припрет по самое горло (внука он любил самозабвенно — помню, как раз или два они с Виолеттой приезжали на Ленинградский вокзал в Москве и, преодолевая смущение, хотя отношения у нас были не такие, чтобы смущаться из-за пустяков, передавали «для Степки» какие-то пакеты).
В вагоне я иногда встречал Сергея вместе с другим литератором, его тогдашним приятелем. Человека этого я не очень любил и всегда подчеркнуто спрашивал: «Ну, как твой Кусиков?» — имея в виду неизменного спутника другого Сергея — Есенина, увы, не украсившего его биографию. Вот этот «Кусиков» был некоторое время при Сереже, и я «подначивал» его; Сережа об этом знакомстве говорил потом с печалью и презрением.
Я запомнил его ранимым, мягким, бесконечно благородным; со злостью он говорил лишь о пошляках, приобретателях да литературных «хуторянах».
Среди людей его поколения, которых я знал, пожалуй, только он да еще Сергей Владимиров обладали такой душевной щепетильностью, хрупкостью, благородной, душевной ранимостью. Любая случайно вырвавшаяся у него резкость, о которой собеседник тут же забывал, заставляла его мучиться буквально несколько дней. Он был очень мягок и очень честен. Никогда не слышал от него никакой двусмысленности. Было в нем что-то от классического русского интеллигента — от чеховского интеллигента, хотя по возрасту, по биографии он не попадал в эту категорию.
Последняя прижизненная книга Сергея Орлова называлась «Белое озеро». В нее вошло многое, тогда мы думали — почти все! — написанное поэтом. Она как бы суммировала его сборники «Третья скорость», «Поход продолжается», «Городок», «Камень», «Созвездие» и другие. И отразила черты его характера.