Поэты редко появляются в эпоху спокойного развития общества. Чаще они возникают на острой грани социальных и общественно-психологических сдвигов, отражая большие явления в жизни общества. Разумеется, традиция в поэзии это не просто преемственность, это и развитие, и полемика; качества, приобретенные поэзией военных лет, — ненависть к громким словам и глубокий не распыляемый на фразы патриотизм, органичное ощущение себя наследником всей исторической славы страны и чувство ответственности за ее судьбы, не романтическое, а бытовое видение смерти, ощущение себя на передовой в прямом смысле этого слова. Стихотворения Сергея Орлова — не зарисовки. Это рисунки, обогащающие и дополняющие мир.
И не случайно в его стихах сильно и цветовое решение, и собственно рисунок (сюжет, концепционность, доминанта мысли).
«Поезд пригородной зоны в лес поехал, как этаж новостройки освещенной…» Или еще: «Летит сосна, роняя иней, как бы споткнувшись на бегу». Рисунок стиха разный — и данный «впрямую», и с логическим сдвигом. Гибкость линии. Лаконизм. Точность перспективы. И всегда есть нечто «фронтовое»; в стихах о сосне этот фон ярок, не заметить его нельзя:
Но от сравнения с солдатом
Я отрешиться не могу,
Вот так споткнувшимся когда-то,
Назад лет двадцать, на снегу.
В других стихах, строки из которых я привел, постоянного фона — то есть войны — на рисунке нет. Но о чем бы ни писал поэт, где-то не в «подтексте», а в подсознании — война, воспоминания о том, «как редело наше поколенье». В более поздних стихах поэта очевидно стремление рассказать не просто о красоте мира, о счастье жить, о всем том, что особенно заметно человеку, за спиной которого «столько грома, крови, боли и на дыбы встает земля».
В рисунке этих стихов редки фольклорные стилизации; поэт не очень часто пользуется лексикой народной песни или сказки. Но о чем бы он ни говорил, на память приходят образы пословиц, поговорок, народной фразеологии. И ощутим в этих стихах северный говор — та удивительная речь, которую можно уподобить лесной тропинке, то огибающей валуны, то подходящей к озерцу.
В последнее время мы с Сергеем Орловым встречались часто — каждый раз, когда он приезжал в Ленинград, и в каждый мой приезд в Москву. Мы гуляли с ним вечерами, обычно выходя то на Петровскую набережную Невы, то к Петропавловской крепости.
Обычно гуляли молча.
Иногда Сергей читал стихи. В разговорах проявлялась его симпатия к людям, гордость за наших «стариков». Помню рассказ Орлова о вечере, посвященном Мариэтте Шагинян, — это было после получения ею Ленинской премии.
Надо сказать о поразительной доброжелательности Сергея — он всегда радовался успехам товарищей и никому не завидовал. И никогда не хвастал сам! Никогда!
Ощущение молодости входило в его лирические стихотворения; обновляя и освежая краски (в стихотворении «Весна» поэт рассказывает и о последних льдинках, подобных лебедям, о сиреневой гари бензина, о дымящемся перегоне).
Мир вещественный, полный ярких красок и реально ощутимых предметов, — в стихах С. Орлова очень веселый, очень молодой мир. Иногда кажется, что поэт его видит впервые, хочет со всех сторон рассмотреть разные предметы, ощупать их руками. Щедро нагнетает он образы и цвета: «Зеленый, и красный, и синий…»
От рисунка — к цвету.
Север наш своего живописца не нашел — были, конечно, художники, и вовсе не плохие, а вот такого, чтобы сломал незнамо откуда идущее и «краски там блеклы, и тона неярки, и линии скромны», — не знаю… Вместо живописцев краски и тона Севера открывают прозаики, фольклористы, поэты… Меркнут краски любого карнавала перед осенними тонами Севера, когда над ультрамариновой гладью озера бушуют синие и алые листья осин, желтые березовые, да еще и небо вдруг раскроется синим-синим…
В стихах у Сергея Орлова: «Встала в небе радуга цветная, как ворота на конце шоссе»; «Белый, красный, золотистый город, неба, солнца, красок кутерьма». Или: «Девушки с льняными волосами и глазами неба голубей», или: «Мне на Волге потом рассказали матросы: плыл по Волге цветами усыпанный остров» и т. д.
…Опять вернемся к детству, к концу двадцатых — началу тридцатых годов.
Напомню, что тогда Сергей Орлов еще и не был поэтом, а был лишь скромным юношей-читателем, в мире, окружающем его, уже совершались дела, огромные по своим масштабам, искренне и точно отраженные в тогдашних стихах и поэмах.
Шло преобразование деревни.
Шла реконструкция промышленности.
Переделка разума.
Все это входило в быт, в семью. И все это воспринималось как перестройка Вселенной.
Александр Прокофьев писал, например:
Мир не видывал такой погони
Лихорадки мачт и крепких рей.
Мы другое время узаконим
На просторах суши и морей.
……………………………..
Небо опрокинуто корытом,
Смелый день восходит на Памир,
Кончено,
повенчано,
покрыто.
Люди перестраивают мир.
Вселенная начиналась рядом — за кумачовым плакатом на избе-читальне. Космос был продолжением революции. Так был воспринят мир еще в самых первых стихах нашей поэзии. Порой мы говорили о поэтах этих первых послевоенных группировок с уважением, нежностью, в которой, тем не менее, проглядывала и ирония: их штурм небес, воображаемые полеты в иные миры — все это еще совсем-совсем недавно казалось сказкой в нищей и разоренной стране. Но сегодня ирония ушла.
Революция не меняла масштабов ни на одном из этих этапов, а поэты, продолжающие то, что было создано и пять и шесть десятилетий назад, говорят об этом с полным правом. А космос, Вселенная, миры — после полета Ю. Гагарина они уже не столь далеки от нас!
Но стык повседневности и миров определял масштабы видения и раньше.
С этим Сергей Орлов пришел в войну; с этим вышел из нее ад.
И война разделилась у него на две — одна страшная, бытовая, изнурительно-каждодневная, та, которая огнем и смертью ворвалась в его танк, и та, тоже страшная и неимоверно трудная, но уже иная — вселенская, революционная, космическая, которая рисовала масштабы будущей победы.
Одна не отрицала другую. Была война, пережитая солдатом, бойцом, и война, осмысленная философом и историком.
Теперь об одном удивительном разговоре с Сергеем Орловым, который происходил 10 или 11 апреля 1961 года.
Идем мы с Сергеем по улице Братьев Васильевых.
И вдруг он спрашивает:
— Как ты относишься к Циолковскому?
Я говорю, что в детстве читал о нем и считаю, что это был, конечно, гениальный человек…
— Нет! — говорит Сергей, — я тебя о другом спрашиваю. Знаешь ли ты, что не пройдет и двух-трех лет, как человечество устремится во Вселенную? Все материки, все страны открыты. А человечество не может жить без открытий — это просто в природе, в душе человека… Я вот все думаю о межпланетных перелетах…
И он долго рассказывал мне, какой, по его мнению, должна быть ракета, которая уйдет во Вселенную. Мы помянули нашего фантаста А. Беляева, еще немного поговорили и разошлись.
А уже на следующий день (или через два дня) я звонил Сергею Орлову и орал в трубку слова экстренного выпуска «Ленинградской правды» от 12 апреля 1961 года.
«…Свершилось великое событие. Впервые в истории человек осуществил полет в космос… Первый человек, проникший в космос, — советский человек, гражданин Союза Советских Социалистических Республик!»
Вселенная, космос, Земля — все это вдруг стало удивительно достижимым, почти так же, как в стихах самого начала двадцатых годов, но уже с иными реалиями:
…И я когда-нибудь, однажды,
Вдруг уподобясь кораблю,
Земли космическую жажду,
Как из стакана, утолю.
Сергей Орлов любил фантазировать на космические темы. Не раз он доказывал мне, что Землю много раз посещали представители иных планет, иных цивилизаций. И память об этом сохранилась в старых эпосах… Я принял игру, и мы, встречаясь, перебирали мировые эпосы от «Гильгамеша» до «Калевалы», где легко и просто находили если не расписание, то, во всяком случае, описание межпланетных рейсов.
Сергей как-то доказывал мне и «теорию», по которой все православные храмы, католические костелы и мечети по своей форме — воспроизведение неких космических кораблей. Отсюда летучесть пропорций, устремленность ввысь, обтекаемость и т. д. Верил ли он в это сам? Не уверен. Вероятно, это была одна из тех «легенд для себя», которую порой создают люди, живущие на колоссальных перегрузках, утомленные и переутомленные, — для отключения.
Многие его произведения — стремление разобраться в самых острых, самых суровых проблемах времени. Чувство причастности к глобальным, космическим событиям, которое многое определяло и в ранних стихах поэта, сегодня проявляется в конкретном видении того, как «выходит к звездам человек»…
Сергей хорошо знал народный эпос. Он не был таким коллекционером частушек, какими были К. Коничев или А. Прокофьев, но знал их множество. Хорошо знал народные афоризмы, хотя в речи никогда их не обыгрывал. Знал и лубок. После какого-то совещания зашел ко мне вместе с двумя приятелями. Приятели были у меня впервые и, естественно, обратились к книгам; С. Орлов достал папки с лубками и еще и еще раз поражался их фантазии, юмору, невероятным масштабам и пропорциям. Когда я опубликовал в «Ленинградском альманахе» легенду о ленинском броневике, услышанную в начале блокады, он запомнил ее и использовал в стихах, которые так и назвал — «Ленинский броневик»:
Нипочем ему огонь орудий,
Он ходил в метели и огне,
Говорят, его видали люди
В трудный час почти по всей стране…
На него в войну равнялись танки,
Рвя блокаду бурей броневой.
Он опять ходил во все атаки,
Был под Сталинградом и Москвой.
Часто цитировал стихи товарищей, иногда пародии, иногда стилизации «под частушку». Одну из них, сочиненную кем-то из его сокурсников, я помню: