— Ты не ухни, кума,
Ты не эхни, кума!
— Я не с кухни кума,
Я из техникума!
Я думаю о фольклорных связях поэта, но необходимо написать и о глубоком знании им литературы и искусства вообще. Он превосходно знал поэзию — от классиков до самых юных современников; он превосходно знал и прозу, и драматургию, и современный театр.
Проверяя себя, я написал письмо Виолетте Орловой, попросил написать о роли книги в жизни Сергея.
Привожу ее ответ:
«…Вы поставили передо мной довольно трудный вопрос — „Сергей Орлов и книга“, трудный даже и потому, что сам Сережа очень не любил подобных вопросов. „Писатель и книга“, „Как вы пишете?“ и другие подобные вопросы вызывали у него насмешку и даже резкость. „Как я пишу — беру авторучку и пишу, как все люди пишут“. Но постараюсь ответить Вам.
По рассказам Екатерины Яковлевны, в детстве и юности Сережа читал очень много. Читал ночами и на уроках, читал за едой и на улице, с детства не расставался с газетой, был в курсе всех событий в стране и в мире, нередко спорил с отчимом, бурно отстаивая свое мнение. С газетой и радиоприемником Сергей не расставался и в дальнейшем. А книга? Я не могу сказать, что Сергей всегда был с книгой, что много работал над книгой. Когда Сергей писал какую-либо статью, рецензию или доклад, он пользовался книгой, только когда работа закончена и ему необходимо сверить цитату. У меня было такое ощущение, что книга как будто мешает ему, сковывает его мысли, отвлекает от чего-то своего, только ему самому ведомого. Может быть, это и потому, что статьи и рецензии он чаще всего писал о поэтах и поэзии, а поэзию он знал превосходно. „Слово о полку Игореве“, Пушкина и Лермонтова, Блока и Брюсова, Куприна и Пастернака, Киплинга и Антокольского, Тихонова и Луговского, Корнилова и Ушакова, Смелякова и Твардовского, не говоря уже о друзьях — поэтах фронтового поколения, он мог цитировать, не заглядывая ни в какие книги.
Последние годы, работая секретарем Союза писателей Российской Федерации, Сережа очень внимательно следил за журналами — „Дружба народов“ и „Новый мир“, „Октябрь“ и „Север“, особенно ревностно он относился к журналу „Наш современник“, в этом журнале он прочитывал все от корки до корки, радовался его успехам, болел его болью. И не потому, что журнал „Наш современник“ — орган Союза писателей России и даже не потому, что редактор журнала его друг и земляк, а потому, что на страницах этого журнала были такие имена, как Бондарев и Распутин, Белов и Астафьев, Шукшин и Троепольский. Произведения этих авторов не могли оставить. Сережу равнодушным. Каждое новое слово этих писателей он принимал как праздник, праздник души, праздник литературы. Он радовался сам, заставлял радоваться других. Встречая непонимание или равнодушие, спорил, доказывал, убеждал…
Как член комитета по Ленинским и Государственным премиям, Сергей прочитывал много книг, выдвинутых на соискание премии. Это книги поэзии и прозы, драматургии и литературоведения, книги по истории театра и музыки. В период заседаний комитета Сереже снова, как в детстве, приходилось читать ночами: дня не хватало. Но две книги — „Земля людей“ Сент-Экзюпери и „Мастер и Маргарита“ Булгакова — Сережа читал бесконечно. Они лежали на тумбочке у кровати, а Сережа всегда читал лежа, как, впрочем, и писал частенько тоже лежа» (письмо от 2 февраля 1978 года).
В письме не названо имя Маяковского. Екатерина Яковлевна рассказывала, что в детстве для Сергея поэт революции был самым любимым, «самым главным». Эта любовь сохранилась. Приходили и уходили другие имена, а Маяковский оставался…
Я никогда не даю читать товарищам мои статьи в рукописи, особенно если это статьи о них. Но рукопись очерка о Сергее Орлове «Космос и война», написанного для журнала «Аврора», я дал ему прочитать. Завязался разговор: идет ли поэт Сергей Орлов от войны, или война — лишь этап, пусть большой, но лишь этап в его поэтической биографии. Я всегда считал, что Сергей Орлов возник на войне, но с годами понял, что это не совсем так — война не определила и не исчерпала все возможности поэта. Моя статья была ответом на наши с Сергеем разговоры… Увы, получилось так, что вышла она уже после его смерти.
Я думаю о поэте и перечитываю свои заметки о нем. На воспоминания надо иметь право, и литератор, да еще критик по профессии, не может, не имеет права после смерти поэта сказать: «Мы были друзьями, но я о нем не писал!» Так не бывает в литературе — пословица «Дружба — дружбой, а табачок — врозь», достаточно неприятная в иных случаях, здесь звучит особенно противно. Я много раз писал о поэте Сергее Орлове, начиная с рецензии «Грозное оружие», напечатанной в «Ленинградской правде» в 1948 году, в «Звезде», в «Неве», в «Нашем современнике».
Вместе с Сергеем Орловым мы заседали в разных комиссиях и секциях Союза писателей — в Москве, в Ленинграде, в Смоленске… В нашем, втором творческом объединении киностудии «Ленфильм» ставился фильм по сценарию его и М. Дудина «Жаворонок», вместе выступали на вечерах… Обо всем и не напишешь! А писать надо: к этому зовет не только долг дружбы, но и долг историка литературы, ибо поэзия Сергея Орлова — это глава (и притом глава значительная!) в истории советской поэзии.
КОНСТАНТИН ВАНШЕНКИН«Это Серега Орлов…»
Я впервые увидел Сергея Орлова осенью сорок восьмого года, когда по инициативе Антокольского в столицу прибыла группа авторов коллективного сборника «Молодой Ленинград». А стихи его прочитал в сорок седьмом, вскоре после демобилизации. Тогда гремела вокруг новая блистательная плеяда — печатались и выступали повсеместно Луконин, Недогонов, Наровчатов, Межиров, Гудзенко, Дудин. И Орлов был среди них равным. Еще бы! Он написал знаменитое «Его зарыли в шар земной…». Одно время вокруг этих стихов поднялся шумок, кто-то утверждал, что они появились под влиянием стихотворения Вильяма Вордсворта «Люси» в переводе Маршака. Конечно, это не так. Да у Орлова все здесь и гораздо весомей, значительней. За него вступились, даже печатно. Но, как это бывает, по-настоящему постояли за себя сами стихи. Меня же с первого прочтения остановило другое: «…солдат простой, без званий и наград». Я слишком долго был рядовым, чтобы не забыть, что это тоже звание, причем самое распространенное. Как видно, подобные, обычно не замечаемые погрешности порою встречаются и в шедеврах.
Больше всего поразила меня цитата из какой-то статьи об Орлове, прочитанной на улице, на газетном стенде, в начальную пору моей гражданской жизни:
Я порохом пропахнувшие строки
Из-под обстрела вынес на руках.
Она врубилась не только в память.
И еще одно из наиболее выстраданных, наиболее «танкистских» его стихотворений:
Бронебойным снарядом
Разбитый в упор лобовик,
Длинноствольная пушка
Глядит нёмигающим взглядом
В синеву беспредельного неба…
Почувствуй на миг,
Как огонь полыхал,
Как патроны рвались и снаряды.
Как руками без кожи
Защелку искал командир,
Как механик упал,
Рычаги обнимая,
И радист из «ДТ»
По угрюмому лесу пунктир
Прочертил, даже мертвый
Крючок пулемета сжимая.
Это бесстрашное сочетание профессионально-точной терминологии («лобовик», а не «лобовая броня», «ДТ» и проч.) глубоко трагической ситуации, где опять же действие каждого описано с предельной, зримой четкостью, и спокойствия «беспредельного неба» над уже мертвым танком производит сильнейшее впечатление.
Орлов был еще безбородый. Открытое его лицо несла на себе следы огня. Позволю сказать, что это нисколько его не портило. Через мгновение вы уже переставали их замечать. И все-таки это его мучило. У него есть суровые стихи:
Вот человек — он искалечен,
В рубцах лицо. Но ты гляди
И взгляд испуганно при встрече
С его лица не отводи.
Мне кажется, что они написаны не только и даже не столько о себе, что они шире личного, что это обобщение. Но, конечно, это и собственная боль. Потом он отпустил, бороду — задорно торчащую, рыжеватую. Она как-то очень подошла к его облику и характеру. Тогда еще не было молодых бородатых — на него оглядывались. Когда же началось массовое увлечение бородами, он время от времени переживал, не выглядит ли глупо, как гонящийся за модой. Разумеется, говорил он это не вполне серьезно. Неожиданно для многих, и для меня в том числе, он поступил в Литературный институт, который большинство воевавших уже закончило или заканчивало. Сверстников было мало. А по положению таких, как он, — авторов многих книг, членов Союза — никого. Но он держался очень естественно, просто, ездил на занятия из переделкинского общежития, сердечно и дружески относился к молодым.
Через много лет он перебрался в Москву окончательно, став одним из секретарей Союза писателей РСФСР. При его солдатской безотказности и редкой добросовестности служба забирала его целиком, не оставляла сил и времени. Он мечтал жить на Вологодчине, ловить рыбу, много писать. Но то не было денег, то мешало другое. Множество раз звонил он мне с работы, «из конторы», как он говорил, приглашал в разные места — в Архангельск, в Смоленск, на выездные заседания правления или секретариата. Но все как-то не получалось.
Существует разная техника таких официальных телефонных общений. Например, вам звонят и говорят: «Такой-то просит вас поехать (или выступить)…» А между тем ты его хорошо знаешь, часто встречаешь и, может быть, даже с ним на «ты». Или другой вариант. Звонок: «Минуточку, сейчас с вами будет говорить…» Ну, это понятно. Человек занят и поручил своему секретарю соединить его с вами. Орлов звонил только сам: «Костя? Здорово! Это Серега Орлов».
И все-таки мы ездили с ним, и не раз, в разные годы.
Помню, глубокой осенью пятьдесят четвертого были на съезде писателей тогдашней Карело-Финской республики, в Петрозаводске. Большинство делегации составляли ленинградцы, я же приехал московским поездом рано утром, в темноте. Меня встретили, проводили в гостиницу, я поднялся в номер, побрился, подошел к окну и сквозь сосны увидел прекрасный выпуклый кристалл Онежского озера.