…За стихотворный цикл, опубликованный в журнале «Огонек», Сергею Орлову была присуждена ежегодная премил журнала. По-моему, это была его первая литературная премия. Ранним январским утром мы приехали в здание комбината «Правды», но не столько за экземпляром журнала, сколько за гонораром. И потом долго и чинно завтракали в ресторане гостиницы «Москва». Сергей читал «Соловьиху» Бориса Корнилова, которого превосходно знал с довоенной поры. И так хорош был этот долгий и дружеский завтрак, эти белоснежные скатерти, этот хрусталь на столе, что нас не страшил даже жгучий январский ветер, который ожидал на улице.
Метель за всеми четырьмя углами
Такая, что не выйти за порог,
Как будто полюс Северный снегами
Обрушился с утра на городок…
Я на ощупь протянул руку к телефонной трубке и сразу же узнал Сергея Орлова.
— Слушай, как называли между собою солдаты немецкий автомат?
— А полегче у тебя ничего другого не нашлось?
— Я серьезно спрашиваю, — Сергей начинал сердиться. — Не могу вспомнить… «шмассер»… «шмайссер»…
За окном, серел осенний рассвет, и в этом зыбком, скользящем и призрачном свете здание новостройки, возвышающееся напротив, казалось, медленно, как океанский теплоход, вплывало в маю квартиру.
— Ты что? — Нетерпение Сергея росло. — Пропал куда-то… Хочешь, я тебе весь стишок прочитаю?.. Сам все поймешь…
И деловым тоном начал читать стихи, которые обдумывал, надо полагать, не одну ночь и которые сразу же отбросили меня назад, в огненные сороковые.
Днем я никак не мог избавиться от смутной тревоги, внушенной мне этим новым стихотворением Сергея. Садился ли в троллейбус, заходил ли в Союз писателей, протискивался ли в вагон метро, временами — среди всей этой деловой суеты и человеческого многолюдья — я погружался в стихотворные строки. И хотя ни одной я не запомнил наизусть, они жили во мне зримыми образами, вернее — видениями. Вот я видел прозеленевший — в уродливых шишках и наростах — старокрымский лес, вот ручей в ложбине, слабо окрашенный кровью раненых партизан, кровью медсестры, которая только что стирала в этом ручье бинты…
Фельдфебель был из здешних мест —
Выслуживал, старался…
Он к ней наперерез
Без «шмайссера» поднялся…
Вначале мне показалось, что Орлов в давнем фронтовом эпизоде еще раз выразил свою главную творческую идею: все безвестное воистину величаво, если величавы и возвышенны цели, во имя которых гибнет человек. Но постепенно мне стало раскрываться и нечто иное. И я подивился душевной силе и личному мужеству Сергея Орлова, ибо он выразил в этих стихах и нестерпимо жгучее чувство беззащитности перед чем-то неотвратимым, я бы сказал, роковым… Орлов не хотел успокоительных слов — память войны не позволяла ему солгать в главных «проклятых» вопросах человеческого существования. Орлов не щадил себя, но он щадил близких и друзей, которых не всегда посвящал в эти свои мысли, которые, вероятно, возникали в нем помимо воли. Его духовный мир был необычайно сложен, и были у него тайны, которые он поверял только стихам.
Некоторые поэты, желая восславить героизм наших современников, вольно или невольно подменяют эстетические понятия «возвышенного» понятием «поразительного». И создают стихи, действительно поражающие внутренней пустотой. Орлов никогда не смешивал эти понятия. Напротив, он был твердо убежден, что поэзия не должна поражать других ни внешними эффектами, ни громкими и пустыми словесами. Однако его воин «без званий и наград» покорил сердца множества множеств не только этой своей рядовой судьбой, не и необыкновенной, «планетарной» славой.
И вот сейчас, возвращаясь к раннему звонку, в общем-то, обычному в наших дружеских отношениях, я думаю о том, как все-таки важен был этот звонок: он внезапно приоткрыл завесу над напряженной духовной жизнью, которой жил Орлов до последнего часа.
А стихотворение «Где вязы кронами сплелись…», посвященное Юлии Друниной, было опубликовано в посмертной книге Орлова «Костры». Добавлю: среди двухсот стихотворений, ранее неизвестных никому. Это и была самая непонятная и сокровенная тайна Сергея Орлова.
Мне пришлось даже перевести дыхание, когда я взял в руки эту, казалось бы, потрепанную, обветшалую, но такую весомую книжицу. Обложка была разорвана, вернее — в центре зияла рваная пятиконечная звезда.
Я видел эти звезды не на музейных стендах, не в залах воинской славы, а там, под Выборгом и Сандомиром, Старым Козле и Градцем Краловым, видел возле убитых, сраженных наповал, залитых кровью, видел на обложках боевых уставов, на пачках писем… Такие рваные звезды оставляют снарядные осколки, бронебойные пули, шарики противопехотных мин, оставляет все то, что нацелено в грудь человека, в самое сердце солдата.
А сердце солдата бывает прикрыто комсомольским билетом и офицерским удостоверением, пачкой писем от матери, справкой о старых ранениях, а иногда и медалью, заслуженной в боях…
Все, что я рассказываю сейчас, все имеет прямое отношение к жизни и поэзии Сергея Орлова, к его человеческому облику, его столь горькой для всех нас смерти.
О том, что Сергей Орлов, был ранен, я знал и раньше, знал от него самого. Нет, я не оговорился, именно ранен, а не только обожжен в тяжелом танке «KB».
Вроде бы неохотно, а может быть, и чуточку иронично, как старые солдаты вообще любят говорить о странностям военной судьбы, или, по-старокнижному, фортуны, Орлов вспомнил эпизод из своей госпитальной жизни.
Раненые сдавали документы комиссару госпиталя. Солдат, стоявший впереди за два человека, подал комиссару партбилет, простреленный пулей и залитый кровью. Это был его, раненого солдата, партбилет. Стоявший за ним сержант подал свою солдатскую книжку с оторванным, краем. Но когда Сергей Орлов стал сдавать документы и показал комсомольский билет, пробитый осколком, то комиссар не выдержал и грубовато, но верно сказал: «Вы что, сдурели, что ли, ребята?..» Все трое получили смертельные ранения, и все трое остались жить.
Сергея Орлова спасла медаль «За оборону Ленинграда», да, именно эта медаль, которую он недавно получил и носил вместе с документами в кармане гимнастерки.
Но осколок, вырвавшийся из кромешной тьмы, из самого чрева войны, прочертил страшную траекторию в далекие, в семидесятые годы. Он догнал поэта на его самом высоком, самом блистательном творческом рубеже, догнал и убил наповал.
В медицине подобное называют каким-нибудь латинским словом, но, по-моему, здесь именно этот остроконечный, раскаленный осколок, который пробил комсомольский билет комсорга танковой роты — Сергея Орлова, и убил его.
Совсем недавно мне показала этот билет за номером 4235182 еще совсем мальчика, улыбчивого и широколицего, — его жена, а теперь уже — увы, увы! — его вдова и верный преданный друг Виолетта Степановна Орлова. Нет, я не могу и не хочу говорить о Сергее Орлове просто как о человеке, мне хочется говорить о Сергее Орлове как о человеке-легенде.
Да, он был таким легендарным героем Отечественной войны, витязем, закованным в танковую броню, и первым ворвавшимся в город, называемый в летописях Господином Великим Новгородом.
Н. ШУНДИКНеизбежность второго открытия
Известно, что больших поэтов открывают заново не однажды. По-моему, именно этот процесс происходит сейчас в связи с еще более углубленным постижением поэзии Сергея Орлова.
Пошел второй год после смерти Сергея Орлова, заставившей нас оцепенеть в скорбном недоумении и задуматься с пронзительным чувством тоски: кого же мы потеряли? Да, мы знали, отлично знали, насколько Сергей Орлов большой поэт. Но мы тогда еще не знали всей правды о том, насколько он большой поэт. Теперь вот в печальной сосредоточенности перечитано и осмыслено заново все, что было написано Сергеем Орловым. Стало более очевидным многое из того, что при жизни поэта в его судьбе, в его творчестве как будто само собой разумелось. Разуметься-то разумелось, а вот сейчас чувство вины подсказывает: надо было многое из того, что говорится в честь поэта сегодня, высказать куда определеннее и громче еще вчера, при его жизни. Впрочем, тут есть какая-то своя закономерность: о большом художнике после пережитого потрясения, вызванного его кончиной, непременно приходят новые, еще более глубокие и точные мысли, которые постепенно перерастают во всенародные суждения, с чего и начинается его второе открытие.
А тут еще обнаружилось, что в литературном наследстве Сергея Орлова оказалось много неопубликованного. Читателя поражают все новые и новые публикации прекрасных стихов поэта, которые уже сами по себе могли бы составить достойное имя любому. Посмертные публикации Сергея Орлова стали почти сенсацией, хотя такое случается довольно нередко с большими художниками. Но чтобы обнаружилось так много неопубликованного и столь совершенного — это оказалось поразительным.
Я с Сергеем Орловым познакомился в 1959 году в Ленинграде, в редакции журнала «Нева». Во многом он открылся, как мне казалось, сразу же — я почувствовал его естественность в манере поведения, застенчивость, стеснительность. И в то же время я почувствовал его твердость, жесткость и непоколебимую бескомпромиссность в суждениях, когда речь шла о четкости гражданской позиции художника, об истинном назначении искусства. Вот одно из его таких суждений, которые он высказал в статье «Приглашение к путешествию»: «Мне доводилось видать на Западе выставки художников-абстракционистов. Они предлагают зрителю свой мир, принадлежащий только им, и такого действительно не увидишь нигде, разве лишь на соседних полотнах (кстати сказать, до чего же похожи эти субъективистские полотна одно на другое!). Я долго ходил по залам, транжиря время, дорогое в кратких поездках, потому что мне хотелось хоть немного понять, почувствовать выставленное, ведь художники дарили свое, неповторимое. И все-таки я ушел ни с чем. Нельзя подарить то, что никому не нужно. Можно, конечно, всучить, но радости от такого подарка не будет». Да, во многом Сергей Орлов для меня открылся сразу же. Но что-то еще оставалось в этом человеке такое, что я открывал в нем до последнего его дня и продолжаю открывать поныне. К примеру, я все больше и больше поражался его эрудиции, меня заставляла подтягиваться его обязательность, дотошность в выполнении, казалось бы, второстепенного дела в секретариате правления СП РСФСР, где мы вместе работали, я не мог без волнения слушать, как он много и человечно говорил о своем внуке Степе, в котором души не чаял, я видел, как он был заботлив к матери, к жене, к сыну. Он был истинным солдатом, но ненавидел солдафонство, он был беспощадным в идеологических спорах, но прощал товарищам их человеческие слабости. Своих друзей-фронтовиков он считал самыми родными для себя людьми, готов был немедленно прийти на помощь любому из них, и это при полном забвении своих житейских интересов.