Впрочем, не стану забегать вперед. Лучше все по порядку, в той последовательности, какая выдержана самим Королевым в его автобиографии.
Итак, 1906 год.
Он родился в Житомире, на Украине. Самого города того времени не помнит. По рассказам матери — Марии Николаевны — представлял окруженный деревьями белый одноэтажный дом в ряду таких же аккуратно побеленных, со ставнями и высоким забором, что вытянулись вдоль бывшей Дмитриевской улицы. По ее же рассказам представлял и отца — Павла Яковлевича Королева, человека образованного (он окончил Могилевскую духовную семинарию и Нежинский историко-филологический институт), любящего свое дело (преподавал словесность в гимназии), начитанного, в чем-то самолюбивого и болезненного мнительного. Сереже едва исполнился год, когда родители решили разойтись. Мать не любила касаться этой темы. Говорила лаконично: «Не сложилось». Но упреков в адрес отца или недобрых слов он никогда от нее не слышал.
После развода Мария Николаевна поступила учиться на Высшие женские курсы в Киеве, а Сережу отвезла к дедушке и бабушке в Нежин. Там он и рос: в окружении взрослых, но в детском одиночестве. Игры с самим собой, книги, рисунки… Читать научился рано, писать буквы и слова — тоже, мог складывать простые числа и придумывать веселые рассказы про зверей.
Бабушка, хотя и не чаяла в нем души, но держала в строгости: этого нельзя, туда не ходи, у колодца не крутись, на улицу — ни-ни. А улица и сверстники жили своей жизнью, в чем-то загадочной, веселой, шумной, ребячьи игры, состязания и раздоры он видел через щели в заборе, завидовал свободе сверстников, но ослушаться и переступить границу дозволенного не решался.
Дед был занят своими делами. Вечерами в доме частенько собирались гости, их разговоры о ценах на рынке, видах на урожай, городских новостях и прочих событиях местного масштаба были, как ему казалось, скучны и однообразны. Все изменялось, когда приезжала мать. С ней он проводил все время, делился сомнениями и секретами, засыпал ее вопросами и грустил, когда приближался час расставания.
Однажды в эту скучную, тягучую и тягостную для мальчишки размеренность вдруг ворвалось то, что потрясло его своей необычностью, непонятностью и удивительностью. Он увидел то, о чем никогда не слышал ранее, что не могло родиться в его воображении. И хотя этому «вдруг» предшествовали разговоры взрослых, упоминания о неком Уточкине, который летает на самолетах, о предстоящем зрелище на ярмарочной площади, Сережа никак не мог понять, что же это за событие, которое породило столько волнений и трепетных ожиданий не только в их доме, но и во всем городе.
Потом в детскую душу закралась тревога: все уйдут смотреть Уточкина и летающее «чудо», а его, Сергея, не возьмут, запрут в доме и заставят выбирать из блюда, полного белых блестящих фасолин, черные и мелкие. Он старался быть послушным, не прятался в бабушкиных георгинах, аккуратно складывал рубашку перед сном и без напоминания мыл руки. Он ждал особого дня. И этот день пришел.
…Он выдался ясным и солнечным. Юркие ласточки носились в голубом небе с сумасшедшим визгом. Сережа проснулся рано. Повернулся на спину и увидел, как желтые дрожащие блики играют на потолке. Казалось, что они, верша свою затейливую игру, как бы поднимают потолок вверх, все выше и выше. «А если улетит крыша?» — вдруг кольнула мысль.
Сережа встал, подошел к окну. Над деревьями простиралась бездонная голубизна с застывшими белыми облаками. Небо словно окаменело, неподвижное и равнодушное, завороженное странным своим спокойствием. На сердце у шестилетнего Сережи было тревожно: возьмут или не возьмут?
После полудня город пришел в движение. Пестрый людской поток, шумный и возбужденный, тек по пыльным улицам, по Киевской и Синявской, огибал артсклады, женский монастырь и выплескивался на площадь Всеедной ярмарки. Сережа вышагивал рядом с дедом и бабушкой, которые торопились, как и все, желая увидеть необычное представление.
На площади Николай Яковлевич поднял внука на плечи. Началась толчея, мальчишки лезли на деревья и гроздьями висели на запыленных ветках. Кто половчее, протискивался вперед.
Толпа кричала, колыхалась, суетилась. Только впереди, у огороженного помоста, где собралась вся знать города, было чинно и тихо. Потом на колокольне ударил колокол. Вспорхнули голуби. Тяжелые звенящие удары разносились над площадью и замирали далеко за крышами домов, где сидели мальчишки. Стало тихо. Даже уличные собаки, чувствуя что-то необычное, присмирели, не лаяли, как обычно. Люди, вытягивая шеи, с нетерпением всматривались туда, где стоял похожий на большую стрекозу самолет.
Солдаты из артбригады сдерживали натиск толпы. Усатый офицер с раскраснейшимся лицом отдавал команды, не спуская глаз с самолета. Возле огромной «стрекозы» стояли двое. Один — невысокий, рыжий, в кожаной куртке и гетрах, другой — заметно выше, в черной куртке и фуражке с гербом. Сережа решил, что Уточкин это тот, что повыше, но вскоре понял, что главный здесь маленький и рыжий.
— Господа! — поднял руку старший военный начальник, который выделялся среди солидной публики за ограждением. — Начинаем!..
Уточкин уже сидел между верхним и нижним крыльями «стрекозы», в очках и перчатках, и держался за рычаги.
Стало тихо. Так тихо, что было слышно, как легкий ветерок прорывается сквозь многочисленные растяжки, удерживающие замысловатую конструкцию самолета в единое целое.
— Контакт! — крикнул механик и резко крутанул пропеллер.
«Стрекоза» вздрогнула, затрепетала. Мотор набирал обороты, выбрасывая из черной трубки лиловый дым. Пыль взметнулась за самолетом, унося обрывки жухлой травы в конец площади. Так продолжалось несколько минут, которые показались Сереже вечностью. Потом «стрекоза» сорвалась с места и побежала. Быстрее, быстрее… Вот аэроплан оторвался от земли и повис. Его крылья казались прозрачными, и оттого движение скрадывалось. Но «стрекоза» летела. Она поднялась выше деревьев, удаляясь от площади.
— Страшное дело! — дрожащим голосом шептала бабушка. — Сохрани его Господь…
— Страшное дело! — повторил дед. — А Уточкин этот выглядит молодцом.
— От такого глаза могут полопаться, — заметил кто-то рядом.
— Так он уже летал, — отозвались из толпы.
Где-то над головой вдруг затрещало, захлопало, точно птица крыльями. Сережа смотрел вверх. Самолет скользил над людским морем к тому месту, откуда взлетел.
— Ух ты! — испуганно присела бабушка. — Сережу с плеч сними, зацепит!..
А возбужденный Сережка пришпоривал деда ногами и что-то громко кричал. Восторг овладел им. Вместе со всеми он ликовал, размахивал руками и надрывался в общем «Ура!»…
«С этого и началось мое влечение к небу», — скажет потом Сергей Павлович, вспоминая свои впечатления от первого знакомства с самолетом.
С началом войны, вспыхнувшей в Европе в 1914-м, небольшое хозяйство Николая Яковлевича и Марии Матвеевны Москаленко — лавка и маленькая огуречная «засольня» — стало приходить в упадок. Лавку, дом и «засольню» продали, семья перебралась в Киев. Там мать Сережи познакомилась с инженером Григорием Михайловичем Баландиным. В 1916 году он стал отчимом десятилетнего Сережи. Отношения между ними сложились как-то сразу. Была в них доверительная теплота, растапливающая настороженную мужскую сдержанность, была откровенность, взаимная привязанность. Сережа уважал отчима за рассудительную серьезность, умение объяснять сложные вещи, за знания техники, внимание и нежность к матери. Григорий Михайлович привязался к смышленому и открытому Сергею, видел доброе в характере мальчика. Старался ненавязчиво приучать его к труду.
— Кем хочешь стать, Сережа?
— Не знаю, еще не решил.
— А когда будешь решать?
— Когда выучусь.
— А учиться хочешь?
— В школе, наверное, веселей, чем дома.
— Мне сказали, что ты много читаешь, это похвально.
— Нет, не много. Мне не все книжки нравятся.
— Почему?
— Они рассказывают неправду.
— А как ты отличаешь правду от неправды?
— Неправда всегда злая.
Десятилетний мальчишка, широколобый и угловатый, во все глаза смотрел на отчима. Слова «правда» и «неправда» были знакомы ему еще только по-детски.
— А вы что думаете о неправде?
Сережа задал вопрос и весь напрягся, словно в нем было столько мучительной неразрешенности, что только ответ Баландина мог развеять внутренние сомнения детской души.
— Я думаю так же, как и ты, Сережа. Неправда всегда зло, поэтому она и злая. Откуда ждать обновления и правды? Писатель Лев Николаевич Толстой на этот вопрос ответил так: «Начинайте с себя!»
Память сохранит этот, в чем-то, быть может, и наивный, разговор и слова «начинайте с себя» на долгие годы. Он будет возвращаться с ним, размышлять и находить ответы на многие, казалось бы, очень далекие от этого вопросы.
После Киева была Одесса, красивый город у лазурного моря. Впрочем, море не всегда оставалось лазурным. Оно могло быть голубым, темно-зеленым, синим, серо-черным, гладким и морщинистым, стонущим и бурлящим. Сережа любил смотреть, как волны, накатываясь на берег, перемешивают гальку, оставляют белую пену на исходе сил, убегают назад, шепчут о чем-то своем, а легкий ветерок доносит терпкий запах от выброшенной на берег морской тины…
Сначала они жили на Канатной, потом — на Платановском молу. Одесса, смешная и суровая, говорливая и многоязычная, с бесшабашными грузчиками и хитрыми торговцами, чернолицыми чистильщиками пароходных труб и франтоватыми моряками, рабочими окраинами и рыбацкими поселками, оставила глубокий след в жизни юного Королева.
Мальчишеские глаза повидали всякого: революционные события, докатившиеся на юг от Петрограда, гражданскую войну с ее бесконечными сменами власти, когда в анархическом разгуле и интервенции город попадал под власть греков и французов, деникинцев и «нового гетмана», «разноцветных» банд и «непримиримой, яростной» контрреволюции. Артиллерийская канонада, цокот копыт, броневики со строчащими пулеметами, кровь на мостовой, тревожные гудки пароходов, ночные погромы, зарева пожаров…