.
Таким образом, источником для Хрущева, с его слов, послужили послевоенные сведения А. И. Микояна. Отметим, что многие мемуарные свидетельства и Хрущева, и Микояна вызывают сомнения. Для Хрущева характерно, что данные о том или ином событии он получил значительно позднее. Речь идет не только об обстоятельствах смерти Орджоникидзе, эту особенность хрущевских мемуаров особенно подчеркивают его слова о том, что сведения о голоде на Украине он также получил позднее: «Уже значительно позже я узнал о действительном положении дел».
Что касается воспоминаний Микояна, то для них характерны зачастую вольная датировка и трактовка событий. Например, Папулия Орджоникидзе в его воспоминаниях будет расстрелян в 1936 году, а не годом позднее. При этом Микоян называет его «Пачулия», вместо «Папулия», а также младшим, а не старшим братом Серго. Три ошибки рядом характеризуют уровень данных сведений[1194]. Отметим еще один момент, о котором упоминает О. В. Хлевнюк: «Важно отметить также, что опубликованные мемуары Микояна были в некоторых частях искажены его сыном, готовившим рукопись к изданию. Он произвольно, без принятых в таких случаях оговорок, включал в подлинный текст диктовок свои дополнения и исправления, якобы основанные на более поздних рассказах отца»[1195].
Заявления задним числом Хрущева и Микояна вроде бы подтверждают некоторые другие соратники Сталина. Молотов в одной из бесед с Ф. И. Чуевым (содержание которой было опубликовано уже после смерти Молотова) заявил: «Есть разные мнения об Орджоникидзе. Хотя я думаю, что интеллигентствующие чересчур его расхваливали. Он последним своим шагом показал, что он все-таки неустойчив. Это было против Сталина, конечно. И против линии, да, против линии. Это был шаг очень такой плохой. Иначе его нельзя толковать»[1196]. Этим же автором упомянуты и другие зафиксированные им высказывания Молотова по поводу смерти Серго: «Семья Орджоникидзе считает, что Сталин виноват в его смерти. — Так будут говорить, потому что если последний толчок к самоубийству был из-за репрессии его брата — так могут сказать, — будут валить на Сталина. Если мой брат будет вести антисоветскую агитацию, что я могу сказать, что, если его арестуют? Я не могу ничего сказать.
— Когда Серго застрелился, Сталин был очень злой на него?
— Безусловно.
— А могли бы Серго исключить из Политбюро? Могло бы до этого дойти?
— Едва ли… Серго не во всем разбирался. Хороший человек. Душевный. К нему ловко приспособлялись такие ловкачи, как Радек, Зиновьев»[1197]. Приведем и другое высказывание Молотова, зафиксированное Чуевым: «Следовательно, версия Хрущева о том, что якобы Серго застрелился из-за невозможности совместной работы со Сталиным, это такая же „правда“, как и утверждение Хрущева, что И. В. Сталин войной руководил… по глобусу. Каждый честный человек поймет, почему в официальном сообщении не было сказано, что Г. К. Орджоникидзе застрелился, а сказано, что он умер от приступа боли в сердце, ибо это было бы оскорблением Серго. И каждому ясно, почему Серго хоронили с высочайшими почестями»[1198].
Тем самым Молотов соглашался с версией Хрущева о самоубийстве Орджоникидзе (за исключением вины в этом Сталина), однако никаких данных, на которые он опирался, не указал. Более того, в разговорах он ссылается на неких родственников Орджоникидзе, возможно, имея в виду «интервью» вдовы Серго, которое появилось уже после ее смерти и было сфальсифицировано.
Очевидно, что эти высказывания Молотова носят чрезмерно субъективный характер, как и указанные выше мемуары Хрущева и Микояна. Во-первых, мы имеем дело с пересказом нигде документально не зафиксированной беседы с Молотовым (то есть не должны априори верить Ф. И. Чуеву). Во-вторых, «пересказаны данные» человека, имевшего, мягко выражаясь, очень сложные отношения с Орджоникидзе. И наконец, эти сведения опубликованы через десятилетия после смерти Орджоникидзе. И в-третьих, как эти высказывания Молотова соотнести с его же более ранним письмом в ЦК КПСС 1964 года: «Серго Орджоникидзе. Я верил сказанному тогда, что он скоропостижно скончался, так как мы знали, что у него больное сердце. Значительно позже, уже после войны, я совершенно случайно узнал, что он покончил жизнь самоубийством»[1199]. Очевидно, что свидетельство Молотова основывается на послевоенных «новых данных», при том что Молотов и Микоян пользовались доверием Сталина и посетили квартиру Орджоникидзе в день его смерти.
Таким образом, вдруг появившиеся спустя десятилетия сведения некоторых соратников Орджоникидзе о самоубийстве Серго не имеют подтверждающей их основы. Более того, «данные указания соратников Серго» находятся в явном меньшинстве. Так, «в известных сегодня источниках нигде не зафиксировано, что уход из жизни Г. К. Орджоникидзе Маленков связывал с самоубийством. Не оставили таких свидетельств Жданов и Ворошилов, не выявлены они пока в архивных материалах Ежова и Сталина»[1200].
При этом не анализируется и реакция Сталина на смерть Серго. Между тем в пользу отрицания версии о самоубийстве Орджоникидзе говорит отношение к этому Сталина. Для Иосифа Виссарионовича тема самоубийства была очень болезненной. Сначала, в 1928 году, пытался покончить с собой его старший сын Яков, который за два года до этого женился на Зое Ивановне Гуниной (1908–1957), своей однокласснице и дочери священника. Сталин и его жена были категорически против этого брака, поэтому бракосочетание было тайным. Отношения Якова и четы Сталиных стали натянутыми, ситуация усугублялась и неопределенностью отношений молодых супругов. Яков предпринял попытку застрелиться. 9 апреля 1928 года в письме к жене Сталин написал: «Передай Яше от меня, что он поступил как хулиган и шантажист, с которым у меня нет и не может быть больше ничего общего. Пусть живет, где хочет и с кем хочет»[1201]. Отношение к подобному поступку сына у Сталина было резко отрицательным. Согласно воспоминаниям дочери Сталина Светланы Аллилуевой: «…отец нашел в этом повод для насмешек: „Ха, не попал!“ — любил он поиздеваться. Мама была потрясена. И этот выстрел, должно быть, запал ей в сердце надолго и отозвался в нем…»[1202] Данное свидетельство следует рассматривать критически, учитывая особенности создания мемуаров дочери Сталина. Воспоминание вступает в явное противоречие с дневником М. А. Сванидзе, близкой подруги Надежды Аллилуевой о Якове (уже после смерти Н. Аллилуевой): «И. опять вспомнил его отвратительное отношение к нашей Надюше, вновь его женитьбу, все его ошибки, его покушение на жизнь, и тут И. сказал: „Как это Надя, так осуждавшая Яшу за этот его поступок, могла сама застрелиться. Очень она плохо сделала, она искалечила меня“»[1203]. На наш взгляд, Н. Аллилуева заняла схожую с мужем позицию по отношению к попытке самоубийства пасынка. Однако впоследствии, 9 ноября 1932 года, сама застрелилась, что стало для Сталина двойным предательством. При этом Орджоникидзе был среди тех, кто по-человечески поддержал Сталина после смерти жены. После самоубийства Надежды Аллилуевой именно Орджоникидзе и Киров провели ночь в доме Сталина. Поэтому Серго знал его отношение к самоубийствам и самоубийцам.
Важным моментом были обстоятельства попытки самоубийства в 1935 году друга Серго В. В. Ломинадзе, который после этого долго и мучительно страдал от тяжелого ранения на глазах жены и детей, а затем умер на операционном столе. Представляется маловероятным, что Орджоникидзе предпринял бы попытку самоубийства, зная ее возможные последствия, особенно в присутствии в квартире других людей, в том числе жены.
Самоубийство Серго Орджоникидзе было бы для Сталина не только личным, но и политическим предательством. Известно отношение Сталина и к другим известным самоубийцам — Скрыпнику, Ханджяну, Томскому. Вспомним отношение Сталина и к самоубийству, которое произошло 16 сентября 1936 года, ранее работавшего в Донбассе заведующего культпросветом МК и МГК ВКП(б) В. Я. Фурера (1904–1936). Приведем ответ Сталина Хрущеву на прочитанное им 15-страничное письмо покончившего с собой Фурера[1204]: «Тов. Хрущеву. Письмо Фурера путанное и вызывает сомнения насчет искренности автора. Самоубийство Фурера непонятно и необъяснимо, если Фурер был верным сыном партии. И наоборот: оно вполне объяснимо, если предположить, что у Фурера были грехи в отношении партии, возможность обнаружения которых пугала его и довела его до самоубийства. 10.Х. И. Сталин»[1205]. Говоря о возможных грехах Фурера материального плана, можно указать на его склонность к различным благам в период его работы в Донбассе. В этом отношении характерно письмо секретарей Донецкого обкома В. Фурера и К. Коваля к Орджоникидзе с просьбой дать всем секретарям обкома по машине, чтобы «на этом этапе развития Донбасса пересесть с „фордика“ на „лимузины“». Г. К. Орджоникидзе резюмировал: «Сколько раз я должен давать по одной машине „бедным секретарям“»[1206].
На проблеме этого и других самоубийств руководящих работников Сталин специально остановился на декабрьском пленуме 1936 года: «Более того, бывшие оппозиционеры пошли на еще более тяжкий шаг для того, чтобы сохранить хотя бы крупицу доверия с нашей стороны и еще раз демонстрировать свою искренность, — люди стали заниматься самоубийствами. Ведь это тоже средство воздействия на партию. Ломинадзе кончил самоубийством, он хотел этим сказать, что он прав, зря его допрашивают и зря его подвергают подозрению. А что оказалось? Оказалось, он в блоке с этими людьми. Поэтому он и убился, чтобы замести следы. Так это политическое убийство — средство бывших оппозиционеров, врагов партии сбить партию, сорвать ее бдительность, последний раз перед смертью обмануть ее путем самоубийства и поставить ее в дурацкое положение. Фурер. Какое письмо он оставил тоже после самоубийства, прочтя его можно прямо прослезиться. (Косиор: Как бы не так.) А человек мало-мальски политически опытный поймет, что здесь дело не так. Мы знаем Фурера, на что он был способен. И что же оказалось? „Он прав, он любит партию, он чист, но при мысли о том, что кто-либо в партии может подумать, что он, Фурер, когда-то смыкался с троцкистами, нервы его не выдерживают, честь его не позволяет остаться ему жить“. (Косиор: Оклеветали его!) А что оказалось? Оказалось — хуже не придумаешь. Томский. Я бы вам посоветовал, т. Бухарин, подумать, почему Томский пошел на самоубийство и оставил письмо — „чист“. А ведь тебе видно, что он далеко был не чист. Собственно говоря, если я чист, я — мужчина, человек, а не тряпка, я уж не говорю, что я —