огда какой-то раб стащил серебряную накладку с ложа, он тут же отдал его палачу, приказав отрубить ему руки, повесить их спереди за шею и с надписью, в чем его вина, провести мимо всех пирующих. Мирмиллон из гладиаторской школы бился с ним на деревянных мечах и нарочно упал перед ним, а он прикончил врага железным кинжалом и с пальмой в руках обежал победный круг. При жертвоприношении он оделся помощником резника, а когда животное подвели к алтарю, размахнулся и ударом молота убил самого резника. Средь пышного пира он вдруг расхохотался; консулы, лежавшие рядом, льстиво стали спрашивать, чему он смеется, и он ответил: „А тому, что стоит мне кивнуть, и вам обоим перережут глотки!“ Забавляясь такими шутками, он однажды встал возле статуи Юпитера и спросил трагического актера Апеллеса, в ком больше величия? А когда тот замедлил с ответом, он велел хлестать его бичом, и в ответ на его жалобы приговаривал, что голос у него и сквозь стоны отличный. Целуя в шею жену или любовницу, он всякий раз говорил: „Такая хорошая шея, а прикажи я — и она слетит с плеч!“ И не раз он грозился, что ужо дознается от своей милой Цезонии хотя бы под пыткой, почему он так ее любит.
Зависти и злобы в нем было не меньше, чем гордыни и свирепости. Он враждовал едва ли не со всеми поколениями рода человеческого. Статуи прославленных мужей, перенесенные Августом с тесного Капитолия на Марсово поле, он ниспроверг и разбил так, что их уже невозможно было восстановить с прежними надписями; а потом он и впредь запретил воздвигать живым людям статуи или скульптурные портреты, кроме как с его согласия и предложения. Он помышлял даже уничтожить поэмы Гомера — почему, говорил он, Платон мог изгнать Гомера из устроенного им государства, а он не может? Немного недоставало ему, чтобы и Вергилия и Тита Ливия с их сочинениями и изваяниями изъять из всех библиотек: первого он всегда бранил за отсутствие таланта и недостаток учености, а второго — как историка многословного и недостоверного. Науку правоведов он тоже как будто хотел отменить, то и дело повторяя, что уж он-то, видит Бог, позаботится, чтобы никакое толкование законов не перечило его воле.
У всех знатнейших мужей он отнял древние знаки родового достоинства — у Торквата ожерелье, у Цинцинната — золотую прядь, у Гнея Помпея из старинного рода — прозвище Великого. Птолемея, о котором я уже говорил, он и пригласил из его царства, и принял в Риме с большим почетом, а умертвил только потому, что тот, явившись однажды к нему на бой гладиаторов, привлек к себе все взгляды блеском своего пурпурного плаща. Встречая людей красивых и кудрявых, он брил им затылок, чтобы их обезобразить. Был некий Эзий Прокул, сын старшего центуриона; за огромный рост и пригожий вид прозванный Колоссэротом; его он во время зрелищ вдруг приказал согнать с места, вывести на арену, стравить с гладиатором легко вооруженным, потом с тяжело вооруженным, а когда тот оба раза вышел победителем, — связать, одеть в лохмотья, провести по улицам на потеху бабам и, наконец, прирезать.
Поистине не было человека такого безродного и такого убогого, которого он ни постарался бы обездолить. К царю озера Неми, который был жрецом уже много лет, он подослал более сильного соперника. А когда Порий, колесничный гладиатор, отпускал на волю своего раба-победителя и народ неистово рукоплескал, Гай бросился вон из амфитеатра с такой стремительностью, что наступил на край своей тоги и покатился по ступеням, негодуя и восклицая, что народ, владыка мира, из-за какого-то пустяка оказывает гладиатору больше чести, чем обожествленным правителям и даже ему самому!
Стыдливости он не щадил ни в себе, ни в других. С Марком Лепидом, с пантомимой Мнестером, с какими-то заложниками он, говорят, находился в постыдной связи. Валерий Катулл, юноша из консульского рода, заявлял во всеуслышанье, что от забав с императором у него болит поясница. Не говоря уже о его кровосмешении с сестрами и о его страсти к блуднице Пираллиде, ни одной именитой женщины он не оставлял в покое. Обычно он приглашал их с мужьями к обеду, и когда они проходили мимо его ложа, осматривал их пристально и не спеша, как работорговец, а если иная от стыда опускала глаза, он приподнимал ей лицо своей рукою. Потом он при первом желании выходил из обеденной комнаты и вызывал к себе ту, которая больше всего ему понравилась; а вернувшись, еще со следами наслаждений на лице, громко хвалил или бранил ее, перечисляя в подробностях, что хорошего и плохого нашел он в ее теле и какова она была в постели. Некоторым в отсутствие мужей он послал от их имени развод и велел записать это в ведомости».
(Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М., 1990)
Белокурая бестия
Начало XVI века в Ошмянском повете было отмечено появлением особенно свирепой шайки. Она затерроризировала округу звериной жестокостью — бандиты резали, вешали, жгли, не щадили ни богатого, ни бедного, ни старого, ни малого. Скоро путь на Вильно стали называть разбойничьим или черным.
Шляхтичи страшились высунуть нос на улицу, ставили крепкие запоры, обзаводились здоровенными волкодавами. Однако спасения от разбойников не было: что ни месяц, все новые и новые жертвы.
Великий князь Александр подписал в Вильно указ о назначении громадной награды за головы бандитов — тысячи золотых (полпуда золота). В ответ шайка, таинственность которой породила слухи о призраках, оборотнях, колдунах еще больше активизировала свою «работу».
Чашу терпения переполнило убийство старого ксендза, направлявшегося к епископу. Последний в проповеди обвинил власти в лени и попустительстве злодеям. Вот тогда-то князь Александр и поручил это дело не знавшему неудач в раскрытии самых запутанных преступлений минскому судье 40-летнему Ваньковичу.
Не успел судья взяться за дело, как случилось новое дьявольское убийство. Пока мужчины, вступив в ополчение, в 1506 году сражались с татарами под Клецком, дворы их остались без присмотра, и в это самое время банда вырезала две семьи. Вернувшись после сражения домой, воины — победители татар, увидели только могилы своих близких. Один из них, не вынеся утраты, удавился. Это была уже 350 жертва.
Ванькович, вызванный к князю, сказал: «Или задушу шайку не позднее начала октября, или собственной саблей перережу себе жилы.» Судья был влюблен в Ядвигу Русиновскую, овдовевшую хозяйку подворья, муж которой также стал жертвой страшных убийц. Говорили, что краше ее не было во всей округе: ярко-синие глаза, золотые волосы, прекрасная фигура. Ядвига отвечала Ваньковичу взаимностью, и уже был назначен день свадьбы — в ноябре. Но сначала судье надо было пережить октябрь. А выбор у него был один: либо в гроб, либо под венец с любимой.
Началась осень. Видя тщетность попыток покончить с бандой, судья решился на хитрость. В усадьбе старого пана Собейки поселились с десяток горластых молодцев, которые стали пить, гулять, а захмелев похваляться, что со дня на день разделаются со злодеями, получат в награду кучу золота. Спровоцированные бандиты не замедлили явиться в усадьбу, дабы наказать беспечных хвастунов. С ножами и саблями они бросились в хату, откуда раздавался храп пьяных гуляк.
Через некоторое время, в латах и шлеме, не торопясь направился туда и главарь. Но переступив порог он обнаружил, что его товарищи повязаны, а в углу комнаты на табуретке сидит Ванькович. Капкан захлопнулся.
Когда же с оторопевшего главаря сорвали шлем, взору Ваньковича предстала… его невеста Ядвига.
Она была повешена в октябре 1507 года в Вильно, на площади рядом с костелом Святого Станислава в присутствии 20 тысяч человек. Перед казнью Ядвига попросила о свидании с судьей. «Скучно мне было жить, — рассказывала она, — я рыцарем должна была родиться, но видно черт вмешался — мужское сердце с женским телом соединил. Это я убила своего мужа, а потом уже никого не жалела. Наслаждение получала от запаха крови и вида распоротого живота. Тебя, судья, любила по-настоящему.»
После казни Ядвиги соседи сожгли двор Русиновских, а пепел развеяли по ветру.
(КОД, № 11, 1996)
«Черти» Парголовского шоссе
Знаменитый русский сыщик, раскрывший сотни уголовных преступлений, И. Д. Путилин — «русский Шерлок Холмс» — повествует о серии грабежей, расследовать которые ему пришлось в середине прошлого столетия.
Случай о котором мне хочется рассказать, произошел со мной на самых первых порах моей сыскной деятельности.
Дел было много: убийства, грабежи и кражи следовали одно за другим, требуя от полицейских чинов напряженной работы. Несколько легче было только летом. С наступлением теплой поры весьма многие преступные элементы, как тараканы, расползались в разные стороны — кто куда — преимущественно же в окрестности столицы, где хотя и пошаливали, но о кровавых преступлениях говорили реже. Пользуясь этим, я частенько навещал мою семью, проживавшую летом на даче в третьем Парголове.
15 августа, как теперь помню, в день рождения моей дочурки Евгении, к обеду забрели кое-кто из дачных соседей, и у нас вышло что-то вроде домашнего торжества. От оживленной беседы перешли к картам. Я и не заметил, как подкралась ночь. Часы пробили два.
— Неужели ты сегодня поедешь в город? Смотри, глухая ночь! Останься до утра! — заговорила жена, увидев мои сборы к отъезду. «А и в самом деле, не остаться ли до завтра? — подумалось мне. — А срочные дела? А составление утреннего доклада? А явка по начальству? Когда это я все успею, если еще промедлю?» — пронеслись в голове эти мысли, и минутная нерешительность была подавлена сознанием необходимости немедленного отъезда.
Не прошло и четверти часа, как мой иноходец Серко, запряженный в легкий кабриолет, стоял у крыльца. Небо было покрыто тучами, и ночь была довольно темна. Впрочем, дорога по шоссе была ровная и хорошо знакомая. Поэтому я не старался сдерживать моего ретивого коня, думая одно: скорее бы доехать до городской квартиры. Убаюкиваемый ездой, я, было, вздремнул, и, чтобы рассеять сон, закурил папиросу, для чего придержал лошадь. Серко пошел шагом.