стие, поскольку сейчас — один из его четырех больших постов.
На другой день во время затишья в празднествах Валленштейн пригласил монаха к себе для долгого конфиденциального разговора, суть которого была передана кардиналу с первым же курьером. Это был интересный разговор, и человеку, случайно подслушавшему его, он показался бы крайне странным. Ибо обсуждали эти двое Византию и Святую землю, турецкую державу и объединенные экспедиции Запада. Ни разу после тех счастливых дней, которые он провел в беседах с герцогом Невером и Павлом V, отец Жозеф не имел удовольствия разговаривать с таким горячим энтузиастом крестовых походов. Валленштейн желал сокрушить неверных не менее страстно, чем Людовик Святой, хотя, как постепенно выяснил отец Жозеф, не совсем по тем же причинам. Ибо человека, который учился вместе с моравскими братьями, затем с иезуитами, который сменил лютеранскую веру на католическую из соображений выгоды и по-настоящему верил только в астрологию, — этого человека торжество воинствующей Церкви не интересовало ни в малейшей степени. В глазах Валленштейна крестоносное движение было лишь поводом для Drang nach Osten[54]. А то, что, рассуждая о своих гигантских планах, он прибегал к образам креста и полумесяца, было лишь данью историческому моменту и вопросом удобства. Если бы в XVII веке существовали паровозы, он с таким же энтузиазмом рассуждал бы о железной дороге Берлин-Багдад. Заветной его целью было создание великой федеративной империи, простирающейся от Балтики до Босфора и дальше — в Малую Азию и Сирию. Такой империи могли бы управлять Габсбурги при его, Альбрехта фон Валленштейна, участии в качестве главнокомандующего и майор-дома, или же (тут генерал доверительно наклонился к монаху и его мрачное, невыразимо зловещее лицо — лицо раскормленного Мефистофеля, «князя тьмы», но не «джентльмена», осветилось внутренним восторгом) или же — почему бы и нет? — сам Альбрехт Валленштейн от собственного имени и посредством непреоборимой военной силы. Такие речи в устах императорского главнокомандующего и обращенные вдобавок к человеку, который направлялся в Регенсбург, между прочим, с отчетливой целью подорвать авторитет Валленштейна при дворе, были, мягко говоря, удивительны. Но, при всем своем коварстве и осторожности, Валленштейн обладал отчаянностью человека, который знает, что все на свете предопределено, судьба написана в звездах и ее нельзя изменить. Пусть все они знают, что он задумал, — император, кардинал, папа, испанский король, — все до единого! Не все ли равно, коли из своих небесных домов планеты смотрят на него с благосклонностью?
От крестовых походов разговор перешел через Палеологов на Мантую; и с той же поразительной откровенностью Валленштейн объявил, что решительно не согласен с политикой Габсбургов в Италии. Он знал Невера и был расположен к нему; кроме того, последний Палеолог однажды мог оказаться полезным. Да и вообще как неразумно со стороны императора добавлять к своим неприятностям войну с Францией из-за пустячного мелкого герцогства, которое никому, кроме испанцев, не интересно. Эти его чувства отец Жозеф горячо разделял и выразил надежду, что Его Высочество постарается склонить Его Императорское Величество к тому же мнению. Едва ли у Валленштейна будет много времени и возможностей для воздействия на императора, думал он про себя; он почти не сомневался в том, что сумеет убедить курфюрстов добиться отставки генерала. Что, с одной стороны, огорчительно — Валленштейн мог быть весьма полезным союзником в мантуанском деле. Однако Густав Адольф уже двигался по немецкой земле, и важно было, чтобы еще до начала кампании императорская армия оказалась ослабленной из-за потери командующего. Позже, когда шведский король сделает свое дело, Валленштейна можно будет снова призвать, поддержать его неистовое стремление к единоличной власти — поддержать ровно настолько, чтобы он стал парализующей помехой для императора, но не настолько, конечно, чтобы позволить ему сделаться военным диктатором всех германских государств.
Отдохнувший и существенно обогативший свои познания, отец Жозеф поехал с Брюларом и его спутниками дальше, в Регенсбург, где уже заседал Сейм. Император и пять католических курфюрстов присутствовали лично; два протестантских курфюрста прислали своих представителей. К своему удивлению — ибо он упорно продолжал считать себя тем, кем и был в частной жизни, — смиренным монахом-капуцином — отец Жозеф оказался персоной, о которой больше всего говорили, самой заметной, известной всем и каждому в Регенсбурге. Шесть лет тесного сотрудничества с Ришелье уже создали ему международную репутацию. Каждый хорошо осведомленный человек в Европе давно прослышал о босоногом монахе, который покинул свой монастырь, чтобы стать сотрудником самого хитрого и, в глазах сторонников Габсбургского дома, самого опасного политика своей эпохи. Повсеместно знаменитый, отец Жозеф и осуждаем был почти повсеместно. Этот последователь святого Франциска, изменивший своей даме Нищете чтобы жить среди князей, этот преданный слуга Церкви, действовавший заодно с еретиками, чтобы воспрепятствовать Контрреформации, — кто он, как не ренегат, не враг Божий и человеческий? В Регенсбурге отец Жозеф впервые услышал, что думают о нем современники.
Первый раз эта правда открылась ему еще в самом начале, когда он отправился засвидетельствовать свое почтение к Тилли, старому генералу, которому он посвятил в «Туркиаде» две изящные строчки:
Tilli, etenim te nostra canet testudo, nee unquam
Egrerium nomen gelidi teget umbra sepulcri.[55]
Этот комплимент он написал в ту пору, когда был горячим поклонником империи; теперь же, придя к убеждению, что если истинной вере суждено расцвести под надзором Бурбонов, то держава Габсбургов должна быть разрушена, — теперь он написал бы это иначе. Но как бы ни относился он теперь к Тилли, этикет требовал, чтобы он посетил генерала. Когда беседа закончилась, Тилли проводил гостя до дверей приемной, а оттуда вниз по лестнице его сопровождали адъютанты. Один из этих господ, Фламель, обратился к монаху с вопросом, действительно ли он — отец Жозеф, и, получив утвердительный ответ, продолжал: «Так вы капуцин, то есть, согласно обету, должны всеми силами способствовать миру среди христиан. А между тем именно вы затеваете кровопролитную войну между католическими суверенами — между императором, королем Испании и королем Франции. Вам должно быть стыдно».
Не потому, что была задета его честь, но потому, что оскорблен представитель Его Христианнейшего Величества, отец Жозеф потребовал извинений. Тилли принес извинения и велел заковать обидчика в кандалы; но, несмотря на это, отец Жозеф имел основание думать, что оскорбление было продумано заранее и весь инцидент на лестнице тщательно подготовлен самим Тилли. Что ж, слуги Христовы были научены ожидать клеветы, — да, и даже радоваться ей, ибо, если следуешь путем совершенства, испытание клеветой есть знак того, что ты созрел для самых трудных уроков. Терпеть наветы без возмущения и озлобленности может только та душа, которая потеряла себя в Боге. Будучи в Регенсбурге, отец Жозеф с удвоенным усердием упражнялся в пассивном и активном уничтожении своего «я». Он нуждался в этом — афронт у генерала был лишь первым в длинном ряду подобных испытаний его выдержки. На улицах Регенсбурга распространялись памфлеты, осуждавшие его и его хозяина кардинала с той яростной несдержанностью в выражениях, которая была характерна для всех полемических писаний XVII века. Памфлеты были анонимные, на латыни. По слухам, их сочинили два испанских церковника; но то, что авторы были политическими противниками отца Жозефа, не помешало им высказать вполне разумные и справедливые соображения — аналогичные высказывались людьми рядового ума и обычных понятий о морали во всех уголках Европы. Подобно Фламелю, люди недоумевали: как может капуцин примирить свое звание с разработкой и осуществлением политики, приводящей — что очевидно каждому зрячему — к умножению несчастий и преступлений. Им казалось, что он намеренно использует репутацию своего ордена, чтобы повапить гроб ришельевских злодеяний. На афористической латыни памфлетов — huic ille tegendo sceleri cucullum praebet. (Он предоставляет ему — Ришелье — капюшон, чтобы покрыть преступления). Сам Ришелье отлично знал, как важно для политика прикрывать свои действия авторитетом религии и высокой морали. В своих делах с зарубежными странами он прилагал все усилия, чтобы не выглядеть агрессором, соблюдать видимость законности и моральной правоты. Больше того, по словам итальянского дипломата, его современника: «говорят, что когда кардинал Ришелье затевает какую-то хитрую проделку, не говоря уже — мошенничество, — он всякий раз использует благочестивых людей». Дурные люди никогда не могли бы причинить вред, который они причиняют, если бы им не удавалось привлечь к этому хороших людей, сделав их сперва своими пешками, а затем — более или менее сознательными соучастниками. Huic ille tegendo sceleri cucullum praebet.
Что происходит, когда хорошие люди начинают заниматься государственной политикой в надежде насильно затолкать человечество в Царствие Божие? Вторя здравому смыслу простого человека, авторы регенсбургских памфлетов дали отточенный ответ: Sacrilega sunt arma qua sacra tractantur manu… Miles mitrae imperat cum mitra militibus imperat. (Святотатственно оружие, используемое святой рукой. Когда митра командует солдатами, солдат командует митрой). В этих фразах подытожена вся политическая история Церкви. Раз за разом священнослужители и набожные миряне становились государственными деятелями в надежде поднять политику до собственного высокого морального уровня, и раз за разом политика низводила их до низкого морального уровня, на котором вынуждены в своем политическом качестве существовать государственные деятели. То, что авторы регенсбургских памфлетов предпочли завернуть великую моральную и политическую истину в оболочку лжи и грубостей, достойно сожаления: это была гарантия, что отец Жозеф не обратит внимания на их слова.