Я совершил ошибку, страшную ошибку, уже на вокзале Сен-Лазар мне стало не по себе, но там я просто вспомнил, как Камилла бежит по платформе и, запыхавшись, бросается в мои объятия, а тут я почувствовал себя еще хуже, намного хуже, все вернулось ко мне с ошарашивающей резкостью, я еще не успел добраться до Баньоль-де-л’Орна, это случилось, как только я проехал Анденский лес, где мы когда-то, в один прекрасный декабрьский денек, совершили долгую прогулку, долгую, бесконечную, в каком-то смысле вечную прогулку, и, еле дыша, вернулись домой, раскрасневшиеся и счастливые до такой степени, что сейчас мне даже трудно это себе вообразить, по дороге мы зашли в шоколадную лавку местного производителя, где продавалось чудовищно жирное пирожное под авторским названием «Пари-Баньоль» и шоколадные камамберы.
Дальше – больше, я испил эту чашу до дна, узнав странную башенку в красно-белую клетку, венчавшую отель-ресторан «Потинри дю Лак» (фирменное блюдо – тартифлет), и почти примыкающий к нему необычный дом в стиле бель-эпок, украшенный разноцветными кирпичами, и еще я вспомнил горбатый мостик на том краю озера и руку Камиллы, дотронувшуюся до моего плеча, чтобы обратить мое внимание на скользящих по воде лебедей, дело было 31 декабря, на закате.
Я бы покривил душой, сказав, что полюбил Камиллу в Баньоль-де-л’Орне; как я уже упомянул, все началось в дальнем конце платформы С на вокзале Кана. Но, несомненно, за эти две недели мы стали ближе друг другу. Подсознательно я всегда считал семейное счастье родителей несбыточным, во-первых, потому что родители были люди странные, почти не от мира сего, и на них бессмысленно было равняться в реальной жизни, но еще и потому, что их модель супружества уже в каком-то смысле изжила себя, мое поколение с ней покончило, ну, разумеется, не мое поколение, мое поколение не могло ни с чем покончить, ни тем более что-либо возродить, скорее предыдущее поколение, да, ответственность лежит на предыдущем поколении, во всяком случае, родители Камиллы – обычная супружеская пара, обычные родители – являли собой общедоступный образец, мощный, наглядный и яркий.
Терять мне было нечего, и я преодолел еще сотню метров, отделявших меня от их лавки. В воскресенье 24 декабря во второй половине дня она была, естественно, закрыта, но я помнил, что квартира родителей Камиллы находилась прямо над ней. Там горел свет, яркий свет, и, конечно, у меня создалось впечатление, что у них горит праздничный свет, я постоял под окнами какое-то время, трудно сказать сколько, на самом деле недолго, я полагаю, но мне показалось, что целую вечность, над озером уже поднимался густой туман. Наверное, похолодало, но холод пробирал меня лишь изредка и, скажем так, не всерьез, в комнате Камиллы тоже горел свет, потом он погас, мысли мои растворялись в каких-то расплывчатых чаяниях, при этом я не сомневался, что у Камиллы нет никаких причин открывать окно, чтобы подышать вечерним туманом, вообще никаких, впрочем, я даже и не хотел этого, я удовлетворился трезвым осознанием новой конфигурации своей жизни и понял с некоторым ужасом, что цель моего путешествия, возможно, не сводилась к тому, чтобы просто предаться воспоминаниям, и что это путешествие, быть может, в каком-то смысле – мне скоро станет ясно, в каком именно, – обращено в потенциальное будущее. Мне оставалось еще несколько лет на размышления; несколько лет или несколько месяцев, затрудняюсь сказать.
Отель «Спа дю Бериль» произвел на меня ужасающее впечатление; из всех возможных отелей (а в декабре в Баньоль-де-л’Орне было из чего выбрать) я попал в самый худший, уже одним своим видом он оскорблял гармонию озера, окруженного прелестными домами бель-эпок, и у меня просто не хватило духа выложить свою историю дежурной администраторше, которая, завидев меня, не выказала ничего, кроме удивления и даже откровенной враждебности, – и действительно, что я тут забыл, возникал закономерный вопрос, – впрочем, одинокие постояльцы в рождественскую ночь все же изредка попадаются, да и что только не попадается администратору отеля на жизненном пути, я являл собой лишь особую разновидность несчастного существования; осознав свой статус безымянной сущности, я вздохнул чуть ли не с облегчением и просто кивнул, когда она протянула мне ключ от номера. Имея в запасе целых две колбаски из свиных потрохов, я приготовился отсидеть рождественскую службу перед телевизором, чем плохо.
По истечении четверти часа стало ясно, что в Баньоль-де-л’Орне мне больше заняться нечем; но и возвращаться утром в Париж было, на мой взгляд, рискованно. Барьер 24 декабря взят, но впереди маячило 31-е – тоже мало не покажется, если верить доктору Азоту.
В прошлое погружаешься постепенно, но, начав в него погружаться, кажется, что увязаешь в нем с головой, да так, что краев не видно. В течение нескольких лет после моего посещения Эмерик еще иногда проявлялся, но в основном чтобы сообщить о рождении детей: сначала Анн-Мари, потом, три года спустя, Сеголен. Он ни разу не заговорил со мной о положении дел на ферме, из чего я заключил, что оно не стало лучше, а то и ухудшилось; у людей определенного культурного уровня отсутствие новостей – неминуемо плохая новость. Возможно, я сам принадлежал к злополучному подвиду людей определенного культурного уровня: мои первые мейлы после знакомства с Камиллой были полны энтузиазма; но о нашем разрыве я ни словом не обмолвился; вскоре мы и вовсе перестали общаться.
Сайт выпускников Агро был теперь доступен в интернете, и, судя по всему, в жизни Эмерика мало что изменилось: он занимался все тем же, на том же месте, его электронный адрес и номер телефона остались прежними. Но стоило мне услышать его голос, усталый и тягучий – казалось, он с трудом добирается до конца фразы, – как я понял, что что-то все-таки изменилось. Конечно, я могу заехать в любой момент, хоть сегодня вечером, и пожить у него, нет проблем, правда, условия в замке уже не те, что раньше, в общем, он мне все объяснит при встрече.
Из Баньоль-де-л’Орна в Канвиль-ла-Рок, из департамента Орн в Манш, я ехал медленно, очень медленно, по пустынным, утопающим в дымке проселочным дорогам, не надо забывать, что было 25 декабря. Я довольно часто останавливался, пытаясь сообразить, что я здесь делаю, но мне это плохо удавалось, клочья тумана скользили над пастбищами, где я не заметил ни одной коровы. Полагаю, мое путешествие можно было бы охарактеризовать как поэтическое, но от этого слова неожиданно повеяло досадной легковесностью и угасанием. Хотя я прекрасно понимал – сидя в приятном тепле, идущем из печки, за рулем своего «мерседеса», с уютным урчанием катившего по легким дорогам, – что трагическую поэзию тоже еще никто не отменял.
Со времени моего последнего посещения замка Олонд, десятка полтора лет тому назад, никаких видимых следов разрушения не появилось; внутри – другое дело: когда-то уютный обеденный зал превратился в нечто вроде мрачной кладовки, грязной и вонючей, на полу валялись упаковки ветчины и банки каннеллони в томатном соусе.
– Жратвы у меня нет… – сказал Эмерик, вместо приветствия.
– У меня есть одна колбаска, – ответил я. Так после долгой разлуки произошла моя встреча с тем, кто был когда-то и по-прежнему оставался в каком-то смысле (но скорее по умолчанию) моим лучшим другом.
– Что-нибудь выпьешь? – продолжал он; вот с этим у него было явно все в порядке, когда я вошел, он уже допивал бутылку «Зубровки», я же предпочел шабли.
Выпивая, он был поглощен смазкой и сборкой огнестрельного оружия, в котором я, насмотревшись телесериалов, узнал автомат.
– Это «шмайссер S4». Калибр двести двадцать три Ремингтон, – зачем-то уточнил он.
Чтобы немножко разрядить атмосферу, я отрезал несколько кружков колбасы. Внешне Эмерик изменился, лицо его огрубело и покрылось красными прожилками, но больше всего меня напугал его взгляд, пустой, безжизненный взгляд, который, казалось, невозможно отвлечь, разве что на пару секунд, от созерцания пустоты. Я подумал, что задавать ему вопросы бессмысленно, главное я уже и так понял, но все-таки надо было хотя бы попытаться завязать разговор, наше упорное молчание уже давило на нервы; бесконечно подливая себе – он водки, я вина, – мы, два вымотанных мужика под пятьдесят, клевали носом.
– Завтра поговорим, – заключил наконец Эмерик, положив таким образом конец моим терзаниям.
Он ехал впереди, показывая дорогу, за рулем пикапа «ниссан-навара». Я следовал за ним по узкой ухабистой тропе, мы еле помещались на ней, и колючие ветки кустарников хлестали по кузову. Проехав так пять километров, он выключил двигатель и вышел, я присоединился к нему: мы стояли на краю просторного полукруглого амфитеатра, его поросшие травой склоны полого спускались к океану. Вдали, в свете полной луны блестели волны, но домики, разбросанные в сотне метров друг от друга, можно было различить с трудом.
– У меня тут двадцать четыре бунгало, – сказал Эмерик, – мы так и не получили субсидий на строительство отеля, они решили, что гостиницы в замке Брикбек вполне достаточно для северного Манша, и нам пришлось переключиться на бунгало. Дела идут неплохо, собственно, только бунгало и приносят немного бабла, клиенты появляются уже на майские праздники, а как-то раз в июле даже не было свободных мест. Конечно, зимой тут нет ни души – хотя, как ни странно, сейчас мы сдали домик какому-то одинокому немцу, по-моему, он орнитолог-любитель, иногда я вижу его на лугах с биноклем и телеобъективами, но он тебя не потревожит, по-моему, с тех пор как он приехал, мы словом не перемолвились, он просто кивает мне, проходя мимо, и все.
Вблизи бунгало оказались прямоугольными коробочками, почти кубиками, обшитыми лакированными сосновыми досками. Внутри, где все тоже было из светлого дерева, в относительно просторной комнате стояла двуспальная кровать, диван, стол и четыре стула, тоже деревянные, а также плитка и холодильник. Эмерик включил электрический счетчик. Над кроватью висел маленький телевизор на подвижном кронштейне.