– Сегодня утром мы остановили молочные цистерны, идущие из порта Гавра… Это ирландское и бразильское молоко. Они не ожидали, что столкнутся с вооруженным сопротивлением, и безропотно повернули назад. Только они наверняка сразу же отправились в жандармерию. Что мы будем делать завтра, когда они вернутся с отрядом спецназа? Мы так и не сдвинулись с мертвой точки; мы на пределе.
– Нельзя сдаваться, они не посмеют в нас стрелять, не рискнут, – гнул свое рыжий гигант.
– Первыми они огонь не откроют, – вмешался Франк. – Просто накинутся на нас и попробуют разоружить, так что столкновение неизбежно. Вопрос в том, будем ли стрелять мы. Если окажем сопротивление, то в любом случае проведем завтрашнюю ночь в жандармерии Сен-Ло. Но если кого-то ранят или убьют, разговаривать с нами будут иначе.
Я недоверчиво посмотрел на Эмерика, который молча крутил в руках бокал; вид у него был мрачный, непреклонный, он старательно избегал моего взгляда, и я решил, что надо вмешаться, пока не поздно.
– Послушай, – громко произнес я наконец, понятия не имея, что говорить дальше.
– Да? – На сей раз он поднял голову и посмотрел мне прямо в глаза, у него был тот же искренний и честный взгляд, что и в наши двадцать лет, за что, собственно, я сразу его и полюбил. – Скажи мне, Флоран, – продолжал он тихим голосом, – скажи мне, что ты обо всем этом думаешь, я хочу услышать твою точку зрения. Нам и правда конец или мы можем еще попытаться что-то сделать? Должен ли я попытаться что-то сделать? Или я должен вести себя как отец, продать ферму, возобновить членство в «Жокей-клубе» и спокойно провести остаток жизни? Скажи, что ты думаешь.
Этим все и должно было закончиться; с самого первого моего посещения замка двадцать с лишним лет тому назад, когда он только начал заниматься фермерством, а я, куда более банально, планировал карьеру чиновника, мы бесконечно откладывали этот разговор, все двадцать с лишним лет, и вот момент настал, оба его товарища внезапно умолкли; мы остались одни на ринге, он и я.
Эмерик ждал, уставившись мне прямо в глаза искренним и простодушным взглядом, и я заговорил, не до конца осознавая, что именно я произношу, мне чудилось, что я скольжу по наклонной плоскости, ощущение было ошеломляющее и тошнотворное, как всякий раз, когда ныряешь в реальность, в то же время это не так уж часто и случается в жизни.
– Видишь ли, – сказал я, – время от времени какой-нибудь завод закрывается, а производство переносится куда-то далеко. Допустим, уволят семьдесят рабочих, они наверняка удостоятся репортажа на канале BFM, выйдут на пикет, запалят покрышки, пара местных политиков выедут на место, короче, это вполне сойдет для новостного сюжета, весьма любопытного сюжета, с сильным видеорядом, это ж не черная металлургия или женское белье, им будет что показать. Ладно, но у тебя тут ежегодно сотни фермеров прикрывают лавочку.
– Или пускают себе пулю в лоб, – сдержанно заметил Франк и замахал рукой, словно извиняясь, что вмешался, и его лицо снова стало печальным и непроницаемым.
– Или пускают себе пулю в лоб, – подтвердил я. – За последние полвека численность фермеров во Франции сильно сократилась, но явно еще недостаточно. Их число придется уменьшить вдвое или втрое, чтобы прийти к европейским стандартам, к стандартам Дании или Голландии. Я упомянул эти страны, потому что речь идет о молочных продуктах, что касается фруктов, например, то на их месте будут Марокко и Испания. На данный момент мы имеем чуть больше шестидесяти тысяч производителей молока; через пятнадцать лет, на мой взгляд, их останется двадцать тысяч. Одним словом, сельское хозяйство во Франции в наше время – это масштабный план сокращений, самый масштабный план сокращений, какой когда-либо был реализован, но это секретный, невидимый план, согласно которому люди исчезают поодиночке, у себя дома, так и не удостоившись репортажа на BFM.
Эмерик одобрительно кивнул, и это меня задело, я понял, что сейчас ничего другого он от меня и не ожидал, он ждал лишь объективного подтверждения катастрофы, и мне нечего, совершенно нечего было ему предложить, кроме дурацких молдавских грез, но самое печальное, что я еще не закончил.
– Когда число фермеров сократится втрое, – продолжал я, на этот раз отдавая себе отчет, что расписываюсь в полной своей профессиональной несостоятельности и уничтожаю себя каждым следующим словом (и если б я еще мог похвастаться успехами в личной жизни, осчастливив женщину или хотя бы какое-нибудь животное, но куда там!), – то, даже придя к европейским стандартам, мы все равно ничего не выиграем, более того, окажемся на пороге полного поражения, потому что тут мы действительно столкнемся с мировым рынком, и битву за свое место в мировом производстве нам не выиграть.
– По-вашему, протекционистские меры так и не будут приняты? Вам кажется, что это вообще нереально? – Франк произнес это на удивление безразличным тоном, словно справлялся о своеобразных местных верованиях.
– Вообще нереально, – выпалил я, не задумываясь. – Идеологические гайки закрутили слишком сильно.
Вспоминая свое профессиональное прошлое, все годы профессиональной жизни, я понимал, что действительно постоянно сталкивался с весьма странными корпоративными верованиями. Мои собеседники сражались не за свои интересы и даже не за интересы, которые они должны были бы защищать, считать так было бы ошибкой, они сражались за идеи; в течение многих лет я имел дело с людьми, которые были готовы отдать жизнь за свободу торговли.
– Ну вот, – я снова повернулся к Эмерику, – по-моему, это конец, правда конец, поэтому я бы тебе посоветовал позаботиться о себе, Сесиль просто жирная сука, пусть себе ебется со своим пианистом, а ты наплюй на дочек, уезжай отсюда, продай ферму и забудь все это как страшный сон, только займись этим безотлагательно, пока у тебя еще есть хоть какой-то шанс начать новую жизнь.
В этот раз я был предельно конкретен, конкретнее некуда, притом что провел у него всего пару минут. Когда я встал, чтобы распрощаться, Эмерик как-то странно посмотрел на меня, вроде бы с чуть заметным восторгом – впрочем, не исключено, и даже скорее всего, это была тень безумия.
На следующий день из краткого репортажа на BFM я узнал о развитии конфликта. В конце концов они решили, не оказывая сопротивления, снять блокаду на дорогах и пропустить цистерны с молоком, направлявшиеся из Гавра на заводы Меотиса и Валони. Франк удостоился аж минутного интервью, в котором он, по-моему, очень четко и убедительно объяснил, приведя несколько цифр, почему положение нормандских производителей молока стало невыносимым. В заключение он заметил, что борьба только начинается, Конфедерация фермерских профсоюзов и Координационный совет сельских работников единодушно призвали выйти на масштабную акцию протеста в следующее воскресенье. Пока Франк говорил, Эмерик молча стоял рядом, машинально поигрывая затвором своего автомата. Посмотрев этот репортаж, я испытал прилив оптимизма, парадоксального и наверняка преходящего: речь Франка была столь ясной, сдержанной и здравой – за одну минуту, я думаю, лучше и не скажешь, – что я не понимал, как можно отказаться принимать во внимание его слова, как его оппоненты могут отказаться от переговоров. Потом я выключил телевизор и посмотрел в окно – было уже начало седьмого, и клочья тумана мало-помалу рассеялись в наступающей ночи – и вспомнил, что я тоже в течение почти пятнадцати лет всегда оказывался прав в своих аналитических записках, отстаивая позиции местных производителей, всегда приводил цифры, соответствующие реальности, предлагая разумные протекционистские меры и ускоренные, экономически обоснованные решения, но я был всего-навсего агрономом, технарем и в конечном счете всегда проигрывал, в последний момент все всегда оборачивалось торжеством свободного рынка и гонкой за производительностью, и тогда я открыл еще одну бутылку вина, теперь уже ночь наступила окончательно, поглотив пейзаж за окном, Nacht ohne Ende[28], да кто я такой, чтобы поверить, что мне под силу изменить ход вещей?
Нормандских производителей молока призвали собраться в воскресный полдень в центре Пон-л’Эвека. Узнав об этом из новостей BFM, я сначала подумал, что это символическое место обеспечит широкое освещение демонстрации в прессе – все-таки название сыра известно во всей Франции и даже за ее пределами. На самом же деле, как показали дальнейшие события, Пон-л’Эвек выбрали потому, что он расположен на слиянии шоссе А132, идущего из Довиля, с автострадой А13 Кан – Париж.
Рано утром, когда я встал, западный ветер уже рассеял туман, и океан, чуть подернутый рябью, сверкал, насколько хватало глаз. Чистое прозрачное небо переливалось полутонами наивных светло-голубых оттенков; впервые мне показалось, что я различаю вдалеке очертания какого-то острова. Я взял бинокль и снова вышел: да уж, как ни удивительно, учитывая расстояние, на горизонте действительно виднелись нежно-зеленые утесы восточного побережья Джерси, скорее всего.
В такую погоду ничего драматического просто не могло приключиться, и мне как-то расхотелось снова погружаться в проблемы фермеров; садясь за руль своего внедорожника, я намеревался доехать до Фламанвиля, погулять там по скалам, а то и добраться до мыса Жобур, в такой ясный день оттуда наверняка будут видны берега Олдерни; на мгновение я вспомнил об орнитологе; возможно, безнадежные поиски завели его гораздо дальше, в гораздо более мрачные пределы, и теперь, кто знает, он, может быть, томится в застенках Манилы, где сокамерники его уже как следует поимели, по его избитому окровавленному телу ползли теперь полчища тараканов, и его рот с выбитыми зубами уже не мог сомкнуться на пути насекомых, пробирающихся ему прямо в глотку. Столь мерзкая картина стала первой заминкой в это прекрасное утро. Вторая возникла в тот момент, когда, проезжая мимо ангара, где Эмерик держал сельскохозяйственную технику, я увидел, как он снует туда-сюда, загружая полные канистры с соляркой в открытый кузов пикапа. Зачем ему канистры с соляркой? Ничего хорошего это не предвещало. Я выключил мотор, сам не понимая, надо или нет мне с ним поговорить. А что я ему скажу? Что я могу добавить к уже сказанному в тот вечер? Люди никогда не слушают советов, а если и просят дать совет, то только затем, чтобы ему не последовать и просто доказать себе устами постороннего, что их закрутила губительная, смертоносная спираль, а все эти советчики просто играют роль хора из греческой трагедии, подтверждающего герою, что он ступил на путь разрушения и хаоса.