– Пусть закрытое покажет, – заорали по-кошачьи из зала.
На атлете красовались только выпирающие буграми плавки с крупной подписью «ЗОНА» и стрелкой на огромное причинное место, руки и плечи бугая были скованы двумя бумажными бутафорскими цепями с буквами РАША и ССССР на другой, и атлет этими руками дергал, как бы вырывался из цепей, перетаптывался огромными крестьянскими босыми пятками, закатывал Святым Себастьяном хитрые малюсенькие глазки и крутил желваки на жилистой шее. В общем, боролся с империализмами. Мука разнузданной страсти и экстатического блаженства блуждала по его точеному профилю белокурого Апполона.
– Ну, рискнете принять посильное участие в антрепризе целевого искусства? – спросил, почтительно склонясь и шаркнув ластами, Пьеро у Лизель.
– Прошам… просим. Не рушайче го, русьски здров, но тупый, – поддержал лондонец, и нежно подтолкнули спонсоршу под локотки Скирый и Гришка.
Лизель, трепеща и зардевшись, подобралась к извивающейся горе бицепсов и трицепсов и, как в почтовый ящик или ящик голосования, быстро сунула в плавки иностранную банкноту, стремительно отскочила и испуганной детсадовкой плюхнулась обратно в кресло.
– Что пугались прекрашны тел и змышц? – удивился лондонец.
– Воняет… немытый, – отвела глаза Лизель. – Хоть бы шанелью протерся. Или сами его влажной тряпкой потрите.
Но получивший финансовую подпитку культурист дамских ристалищ совсем распоясался. Задергался и в последней муке, заиграв под софитами всеми жилками дрессированного тела, издав обезьяний визг, разорвал бумажные путы РАШИ и ССССР и стал свободен.
– Виват, – заорали в зале, похоже, тренированные подставные крикуны. – Беллиссимо… брависсимо…
– Неплохой номерок может выйти, – скромно заметил районный культуролог. – Может, его в наш театрик, балеринок за пуанты волочить и подбрасывать? Сто кило мяса в день можно под этого тигра списать…
Вонючий, но зато теперь свободный атлет хотел было поцеловать у Лизельки край туфельки, но был отогнан.
– Мойся иди, мойся… в душ, в парилку… в антиэпидемическую службу, – крикнула Елизавета Петровна, стесняясь.
– Добжи всеж хлопец, – посетовал лондонский деятель. – Вшю эту РАШУ у клочшья порвав на чашчи. Для Полшу чуть ешче надо дать Блорус, Шмоленск, Роштов и други земли… Остатни порват…
Но его тирады прервало новое артхаусное зрелище, оказавшееся еще забавней. На аренку выволокли на колесиках помост, на котором тяжело кучились два пожарника, дюжие молодцы в обтягивающих трико, переступающие осторожно и по-балетному. Двое ряженых, один в пожарной форменке и каске, с погонами на бабьих ватных плечах и с черным свистком на шее, а второй в антипригарном костюме до пояса, кальсонах и с торчащей сбоку для солидности трубой-наконечником поливочного шланга – взялись изворачиваться и сосаться губами, взасос и взахлеб, время от времени отводя и поджимая ноги на шатком постаменте.
– Апостолы релятивизма, – дал комментарий высунувшийся бледный литератор Н.
– Экзистенциально погружены по край в парадигму сознательно деструктивных гормонов… гармоний самосознаний, бросают свою чувственную тень на морок разрушительного эго социума социализма.
– Ружски мужчинки не можут складно зацеловат губешку друга. Не полски пане… – съязвил лондонский эмиссар.
Но мужики, видно, войдя в привычный аллюр, стали вдруг увлекаться, скидывать пожарные манатки и лапать друг друга все отчетливее, вздувая крупными клизмами причинные места. А потом и слегка потеряли равновесие, обрушив тела на поехавший на жюри понтон. Велено было их срочно оттащить на колесной паперти.
– Дурье, – прокомментировала Лизель. – Этих в Лондоне и окрестности на каждой площади, что волынщиков или голубей на Сан-Марке. Пусть в Торжок прутся, под телегами сосаться, – и, в общем, была права.
Следующим номером также на колесном поддоне выплыл очумелый бледный шкет в набедренной повязке, гетрах и тирольской бабьей шапке, скрывавшей арташатскую чернявую кудрявость, схватил какую-то доску иконного вида и стал, не попадая, с непривычки срываясь и кося, шарахать по ней тупым топором. Доска рубке не поддавалась, пищала и трещала, паренек сбился с музыкального ритма, стал сердиться, попадать себе и кому-то из публики по пальцам и кричать:
– Пускай вон министры этой культуры гребаной попробуют за нас, тружеников культуры, похерачить. А то и я в кабинетах бы усрался на теплых стульчаках. Не тебе, министр, понять нашу лямку авангарда, седлать твою мать.
– Ровнее руби… коли… установь между ног сначала… совсем не врубился… – посыпалось из публики.
Но даже отклячив неестественный при такой фактуре толстый зад с выведенным на ягодицах лозунгом «Сасу кровь СРСФР» и скинув бабью тирольку с узорчатым орнаментом «ОСЯ ОТКАСЯН – НЕХИРСТЬ», Ося не сладил и плаксиво обратился к жюри:
– Раньше кровью тараканов смачивал, свободно рубилось на всех представлениях. А Мамед теперь и сок граната в долг не дает. И доски повысохли, не слезятся… По госзаказу бы..
Но тут к рубильнику мягкой сапой подкрутился Гришка, возможно, его продюсер или поклонник, тихо пошептался, Ося порылся в карманах, вынул мятые бумажки и вручил, страдальчески морщась, Гришке, а тот виртуозным щипачем сунул недобитую икону под борт 500-фунтового английского костюма, и в руках рубаки вдруг оказались две или три колотые дощечки.
– Ап! – крикнул Откасян, поднимая обрубки и сверля зал красными глазами.
– Вездите этот рузски недошупок подаль, – скомандовал лондонец. – Один с этот рузки щепка от лес ешче рубичь. Плохи лес, швах рабоч, гадки стран. Польсцэ лучши… не ровни.
– Кому не нравится, я не виноват. Тому ждет рулетка монте-карла, жрица-предсказательница Солопея Фенис, – крикнул, представляя номер очередного чуда, Пьеро. – Лечила еще Молосова с Булгариным от обстени… отстебни… ческого спиндрома. От падучки вождизма и чирьев троцкизма. Чисто фея.
Выплыла на роликах фея – оплывшая понизу старуха с выпирающими на дециметр ключицами в кругу оплывающих чадящих свечей и взялась выть: «Кровяные младенцы… морок очей дальних чертей черты оседлой. Удалю ранне-приобретенные дыры, спущу жир надежд – все полсеанса. Опассую ладонями дьявола и полами сатаны скрытую тягучку ваших нутрей – сеанс. Выпью сама вашу чашу до дна… испущу за вас горний дух и вызволю, отымею и росой святой помочу твою мочу – за час с четвертью. Великий Кал… Кали, дух калмыцких гор, выдай мантру заблудшим в очередь моей клиники понедельник-четверг с 18 до 28 в любое время по записи. Дай им сеанс верхнего с нижним – скидка евро одна секунда».
И совсем завыла и зашлась, крутя монистами на бедрах, складками змеиной шеи и руками с дециметровыми когтями. Испуганно сунулся литератор H., отрабатывая скудный сволочной черствый хлеб гонорара, пояснил:
– Инсталляция по Бойсу и Дмитрию Александрычу в концепции экспрессивно-демонстрационного активизма идеологизирующей энергии искусства. Моментальная и ментальная декларативность актуальной формообразующей индульгенции – и недорого. Перформация монистов в монеты спорадически атрофирует игру смыслов согласно Эго Эроса в негу Герпеса, – и тут же поспешно улез.
– Да дура она, – крикнула Лизель, бодро выскакивая из кресла. – Водила-кадила, свистела-гудела тухлыми пломбами, а хоть бы чешуя со шпроты. Как писала любимая собачка на персидский половик, так теперь еще гуще капает. Извела полста зеленых кусков. Нечего тебе в Лондоне среди нашей бедноты выделываться.
– Руски женщин може толко незешто денги прошить. Не добже качеств. Полшки женщин сегда ровно денги брет, то магэ зналежьч вшюду.
Тут еще побегал перед жюри с испуганной рожей, суясь за шторку и шелестя ластами, Пьеро, изыскивая еще перформантов. И, довольный, провозгласил:
– Номер-монстр, точный премиант. Песни славянских вагин, прямо с загрантурне в опломбированном медиками цинковом пульмане. Последняя гастроль.
Выбрались на помост чертовой дюжиной разного калибра девки, и дальше пошла такая свистопляска, что «адмирал» Никита Хайченко попытался немедленно укрыться по самую фуражку в блиндаже под раскладухой, которая страшно завибрировала и забарабанила полковым оркестром по хребтине офицера, а заведующий районной культурой Скирый тоже не выдюжил вагинальных па и с бешеным криком «А ну, полечку!» – подхватил Лизель и бросился мимо наяривающего в гармонь Пьеро выделывать с ней бонвиванские ужимки старого перепляса.
Черт, занесло, – с трудом выбрался Хайченко из-под раскладухи, на которой уже насиловали трех осветителей и двух бутафоров, и выполз, передвигаясь то пластунски, то десантными бросками, в коридор.
И бросился как мог споро по еле освещенным засранным помещениям, в ожесточении, с бешеным от злобы лицом дергая двери, искать внучку свою Эльку Хайченко, крепко попавшую в этот смурной притон. Кругом в комнатках было мусорно, в некоторых валялись вонючие чубуки трубок, окурки, шприцы и измызганные людишки с полузакаченными рыбьими в художественном трансе глазками, какой-то местный Малевич мазал огромный холст, окуная задницу в ведра с разной краской и водил ею в блаженстве по холсту. Хорошо, дверки были если не выломаны во время репетиций актов, то плохо прикрыты бабьими рваными трусами и черными подтяжками для черных чулок. И в одной из малюсеньких полутемных каморок Хайченко и обнаружил забившуюся в угол, лежащую на надувном матрасе внучку.
Девчонка испуганно поглядела на бравого офицера и тихо прошептала:
– Деда!
– Эльвирочка, солнышко, – нежно прошептал дед и пальцами согнал с лица внучки прядку волос. – Тикаем отсюда домой, до хаты!
На лице девицы красовался желтый синяк, на плечах – синеватые пятна и подтеки.
– Это чего?! – хрипло спросил офицер.
– Любовь, – кратко прошептала побитая.
– Это чего это за любовь, – повторил, сжав зубы до скрипа, морской волк, указывая на ее следы.
– Уходи, деда, – прошептала внучка. – Я сама приду.
– Куда хочешь, мы тебя везде ждем, – отчеканил военмор. – И к отцу приходи, и ко мне в музей. Места вдоволь. Ты ведь дочка моря, тебе простор нужен. А не эта клозет-компания.