И опять, уверенный, что его с вниманием слушают, он начал рассказывать о планетах, которые видны отсюда крохотными звездочками, о звездах, которые живут миллиарды лет и которые вспыхивают и сгорают в мгновенья. Знают ли они, что такое пульсары, что такое пульсары рентгеновские и откуда черпают эти источники колоссальную энергию излучения? Известно ли им, что основным условием превращения нормальной звезды в нейтронную считается полное затухание в ней ядерных реакций? Конечно, все это гипотезы, предположения. Но вот в созвездии Геркулеса обнаружено целое скопление мерцающих точек. Как будто вспыхнул фейерверк, рассыпался искрами и вдруг почему-то остановился, застыл и неподвижно повис в пространстве. Представьте себе салют, который вдруг замер, замерз в небе. Но это не салют, а гигантский рой звезд, из которых мы видим лишь ярчайшие. Сгущаясь к центру шара, они сливаются воедино и испускают сплошное сияние. Таких шаровых скоплений в нашей Галактике насчитывается немногим более двухсот. Примерно столько же открыто и рентгеновских источников. Что это — случайное совпадение? Нет-нет, звезды не просто светят. Они живут и умирают. И вот то туманное пятнышко не что иное, как мощнейший космический взрыв с температурой в десятки и сотни миллионов градусов. Вот оно что такое, звездное небо…
— Трудно себе представить, — опять повторил отец. И по тому, как он произнес эту фразу, стало ясно, что астрономическая лекция хоть и интересна, а как-то… не к месту. Уж очень далека и малопонятна даже ученым астрономам эта звездная жизнь, творимая по законам не разгаданных пока тайн.
Что-то словно отдалило, отчуждило их от звездного неба. Наступившее молчание прервала мать.
— Сынок, — спросила она, все еще пребывая в каких-то очень дорогих ей воспоминаниях, — а где же наша-то зо́рница, которая Венера?
Он обернулся к западу — Венера должна была взойти лишь под утро.
— Ну пусть себе отдыхает, — как о живом существе, сказала о Венере мать и добавила уже в связи только со своими мыслями: — У каждого своя зо́рница…
И уже всю обратную дорогу к дому, который светился вдалеке сквозь деревья желтыми теплыми огнями, они вспоминали свою деревеньку на взгорке, ракиты над барским прудом, звон кос по росным заливным лугам, умалчивая, конечно, о самом заветном, что назначалось под голубою зо́рницей.
— А где вы впервые увиделись, ну в самый-самый первый раз? — спросил он почему-то отца.
— В клубе, — ответил тот после недолгого молчания. — Я увидел твою маму в клубе на сеансе кино. Сидел в седьмом ряду, а она в третьем, чуть сбоку. Сбоку ее и разглядывал — черненькую такую, с черными глазами… В тот же вечер и узнал, что звалась она Татьяной…
«Звезды рождаются и умирают, — подумал он тогда. — Но они, эти самые родные на свете люди, и есть мои звезды. И почему я должен был появиться от любви именно этих двоих, в той самой деревушке под голубой зо́рницей? И когда был определен этот час, час моего рождения на белом свете, — не в тот ли вечер в трепетном, устремленном на еще незнакомую девушку взгляде?
Звезды рождаются и умирают в небе. Но разве в них, самых близких и самых родных на свете, уже состарившихся людях, — разве не было в них чего-то ощутимо родственного с горевшими в небе звездами?»
— А вот была тогда в ходу приметка, — вспомнила, невидимо улыбаясь, мать. — В какой стороне в святки звезда упадет, в той стороне и жених…
— И с какой же стороны ты, батя, пришел?
— Выходит, с той, откуда зо́рница, — ответил отец, тоже улыбаясь.
Лес снова простирался над ними ветвистой корявой крышей, сквозь которую, как в дыры, проглядывали редкие звезды.
— И еще песня такая была… — проговорил отец. — Да и почему была, пожалуй, есть…
И, сдерживая голос, тихо не то напел, не то прочитал:
У зори-то, у зореньки
Много ясных звезд,
А у темной ноченьки
Им и счета нет…
Наверное, он забыл следующий куплет — приостановился, откашливаясь, тронул за локоть мать.
— Светят звездочки на небе… — подсказала она.
Светят звездочки на небе,
Пламенно горят,
Моему сердечку бедному
Плакать не велят.
Звезды, мои звездочки,
Полно вам сиять,
Полно вам прошедшее
Мне напоминать…
И теперь уже мать как-то просветленно закончила:
Я бы целу ноченьку
Не смыкала глаз,
Все смотрела б, звездочки,
Милые, на вас.
«Они не знают названий созвездий, — внезапно подумал он, — но звезды им роднее и ближе, чем самым ученым астрономам».
…Они снова вышли на поляну, к дому. От ночного свечения города небо поблекло, звезды казались потускневшими. Шедший впереди отец остановился и остановил всех.
— Нет, таких минут больше не будет, — проговорил он, оборачиваясь на лес и на пригасшее звездное небо.
СЫН КОСМОНАВТА
Яркая зеленоватая звездочка висела в небе так близко, что, казалось, ее можно было потянуть за тонкий, серебристо пронзивший окно луч, который доставал теперь до самой кровати, до самой подушки и мешал Вовке спать. Перекатываясь в мягкой пышной духоте, Вовка старался спрятаться от этого устремленного на него сверху немигающе веселого взгляда и не мог — звездочка настойчиво брезжила даже сквозь крепко-прекрепко смеженные ресницы.
Но уснуть ему мешала не звездочка. Как только хотя бы на миг прерывался ее всевидящий свет, так сразу же из кромешной темени медленно, словно на ниточке шар с ушами, всплывало насмешливое лицо Женьки Семичева, который вот уже третью неделю подряд не давал Вовке проходу. «Эй ты, сын космонавта!» — издалека кричал Женька. И, вспоминая жестяной, как от подкинутой клюшкой консервной банки, звук его смеха, Вовка покрывался испариной. Дело в том, что у Вовки никогда не было отца.
Вообще-то, конечно, он где-то существовал, но Вовка его не помнил, и, если сказать честно, пока жил в детдоме, особого огорчения не испытывал — ведь ни у кого из его однокашников ни отцов, ни матерей тоже не было. Все мальчишечьи и девчоночьи радости, беды и обиды неизменно обращались к самому любимому и, надо полагать, самому справедливому на свете человеку — воспитательнице Ксении Ивановне. Вовкина макушка и сейчас помнила ее теплую, чуточку шершавую ладонь, когда Ксения Ивановна потреплет, бывало, за вихры или мимоходом погладит по голове. Что и говорить, это было замечательное время, когда на всех на них была одна-единственная, такая добрая и чуточку строгая, кому как по заслугам, мама — воспитательница Ксения Ивановна.
Им бы жить да жить. Но странно, чем больше Вовка подрастал, тем все чаще тянуло его к тяжелой, обитой синей клеенкой двери, за которой один за другим навсегда исчезли его дружки. Сначала ушел Колька Рамочкин. Его увел высокий, с плюшевыми усиками и бородкой, похожий на артиста дядя, как потом оказалось — отец. А Саньку Румянцева чуть ли не на руках унесла тетя в полосатой, как тигровая шкура, шубе. Назвалась мамой. Сколько же чудес таила волшебная дверь, обитая синей клеенкой! И всякий раз, как только в ней появлялись незнакомые дяди и тети, Вовка отходил в сторонку и ожидающе опускал глаза. Не в пример Сонечке Тихоновой, прозванной за худобу свою Щепкой, которая — стоило еще только показаться кому-нибудь на пороге — всех расталкивала, подбегала первой и, не стесняясь, хватала за рукав, жалобно заглядывала в глаза: «Скажите, пожалуйста, вы не за мной?»
Однажды, когда у волшебных синих дверей Витька Ступин учил его пользоваться игрушечным фотоаппаратом, подаренным каким-то дядей, Вовка вдруг почувствовал на макушке нежное прикосновение знакомой ладони. Ксения Ивановна с улыбкой смотрела на него сверху своими добрыми глазами-веселинками.
— А ты, Вова… Хотел бы ты видеть свою маму? — спросила она с загадочным, обещавшим тайну видом.
Свою маму? У Вовки сладко-сладко, как это бывает, когда на самом верху зависнут на мгновение качели, замерло и вроде бы остановилось сердце.
Вовкиной мамой оказалась невысокая, с грустным лицом женщина. Но зато когда она улыбнулась, наклонившись к нему, и погладила по макушке, точь-в-точь как это делала Ксения Ивановна, Вовка понял, что со своей собственной мамой ему будет ничуть не хуже, а, пожалуй, даже лучше, потому что теперь и для него за дверью, обитой синей клеенкой, начиналась новая, полная неизведанного жизнь.
Когда через месяц он покидал детский дом, покорно отдав свою руку в крепкую, налитую теплом ладонь матери, ему больше всего было жаль Сонечку Тихонову. Почему же за ней так долго никто не приходил?
Новая жизнь, в общем, Вовке понравилась. Ну хотя бы тем, что по воскресеньям, когда не нужно было идти в школу — а Вовка учился уже в первом классе, — он мог валяться в постели сколько было угодно. Никто не будил! Правда, не с кем было пошвыряться подушками, и тогда Вовка с грустью вспоминал шумливую толкотню детдомовской спальни, но благостная тишина материнской комнаты постепенно приглушала звуки того, оставленного мира. Что-то остановилось, нет, не остановилось, а как бы замедлилось, и Вовка с наслаждением купался в этой новой, журчащей материнским голосом жизни.
По воскресеньям ребятишки их двора обычно играли во дворе в хоккей, потому что именно в выходной набиралось целых две полносильные команды. Видела бы мать, как Вовка оправдывал ее надежды, как ловко орудовал он клюшкой, купленной ею еще с осени. Недаром его тройку так и прозвали «тройка Котова», почти как «тройка Фирсова», — играть в Вовкиной тройке было признанием ловкости и мастерства. Единственно, кто мог тягаться с Вовкой из команды соперников, так это Женька Семичев. Но не пасом, нет, и не точностью удара по воротам. Просто Женька умел незаметно, каким-то известным только ему коварным способом подставить подножку и сбить на лед. Но Вовка не обижался — игра есть игра, — только старался все же не идти на обострение.
Так они играли долго, пока их команды не растаскивали по домам родители. Вот за это Вовка больше всего не любил выходной, ибо в этот день на лучших игроков чаще в