Флавий Валентинович говорил об этом так, словно сам только что с батареи. Вот умылся, переоделся и — к услугам любознательных потомков.
Синий карандашик уверенно бегал по макету Бородинского поля:
— Неприятельские кирасиры покусились было обойти Курганную высоту слева, но, встреченные с фронта, флангов и тыла огнем нашей доблестной пехоты, там находящейся, отхлынули с большими потерями. Бесславно почил на кургане и сам генерал Коленкур…
Но если он не оттуда, тогда откуда эти «покусились», «почил», эта манера выражаться языком рапортов кутузовских генералов. Наконец, откуда столь странное, несущее в себе отзвуки чуть ли не Пунических войн имя Флавий? Да и фамилия совсем гренадерская — Никольский.
Когда они проходили мимо походного возка фельдмаршала Кутузова, Флавий — так теперь упрощенно называл его про себя Алексей — сказал, опершись на облучок:
— Вот в этой карете сидя он и решил дать бой под Бородино.
На макете поля Флавий показал, нажимая на электрические кнопки, всю картину боя с такими подробностями атак, отходов, введения в бой резервов, что можно было подумать, будто это он, а не кто иной, имел честь состоять личным советником Кутузова. Нет, не все устраивало Флавия в проведении операции. По его мнению, можно было в значительной степени избежать потерь, отведя резервы несколько дальше от губительного огня французской артиллерии. А ведь известно, что ядра падали в гущу солдат, стоявших в бездействии и не имевших права сдвинуться с места.
— Вы имеете в виду полк князя Болконского? — уточнил Алексей, выказывая осведомленность и оттого краснея. В эту минуту он совершенно отчетливо, как на экране, увидел расхаживающего взад и вперед по лугу подле овсяного поля от одной межи к другой князя Андрея. Его полк, не сходя с места и не выпустив ни одного заряда, потерял третью часть людей. А князь Андрей все ходил по лугу, считал шаги от межи до межи, ошмурыгивал цветки полыни, растирал их в ладонях и принюхивался к душисто-горькому, крепкому запаху… Ему бы в бой, на помощь батарее Раевского, а он всего через каких-то несколько минут из-за показной своей гордости упадет на траву, отброшенный взрывом черного мячика…
— Чудной ты, Леха, — ответил за Флавия Валерий. — Болконский выдуман, это же литературный персонаж!
— Вот где стоял его полк, — явно принимая сторону Алексея, перебил Флавий. И его карандашик, сделав в воздухе виток над деревней Семеновское, замер в промежутке между деревней и Курганной высотой. — Примерно вот на этом месте… Ну, а полк Болконского… Что ж — на то и битва сия. Вам, надеюсь, известно, что потери армии Наполеона при Бородино составили пятьдесят восемь тысяч солдат, тысяча шестьсот офицеров и сорок семь генералов. Русская же армия имела убитыми и ранеными тридцать восемь тысяч солдат, полторы тысячи офицеров и двадцать девять генералов. Так что легко подсчитать, какова цена… А что касается отвода наших войск, то причина сего изложена в приказе Кутузова по армиям с объявлением благодарности войскам за успешное сражение. — И, добавив голосу торжественности, словно перед ним парадом стояли войска, Флавий наизусть продекламировал: — «Ныне, нанеся ужаснейшее поражение врагу нашему, мы дадим ему… конечный удар. Для сего войска наши идут навстречу свежим воинам, пылающим тем же рвением сразиться с неприятелем».
Но странно: воспроизведенные на фоне доносившихся из репродуктора, словно и впрямь воскрешенных над редутами криков «ура!», цифры убитых и раненых не произвели на Алексея такого сильного впечатления, как штык, примкнутый к ружью. От одного только вида этого длинного, остро отточенного штыка, которым можно было проткнуть сразу двоих подряд, заныло под ложечкой, стоило Алексею представить, как ему навстречу бежит с таким вот ружьем наперевес французский солдат. Но ведь так и было на поле — побеждал тот, кто сильнее. А если в тебя вот-вот должны были вонзиться сто, а то и двести отточенных, сверкающих из шеренг холодным блеском смертей?
— Разрешите! — с фальшивой учтивостью, затаив подвох, как это бывало на уроках, поднял руку Валерий. — Непонятно все-таки, каков смысл сражения? Ведь Наполеон просто-напросто мог бы обойти флеши и двинуться на Москву. Ну, обогнуть левее или правее.
— Как это обогнуть? — не понял Флавий.
— А так… Взять и обогнуть! — И, сложив ладонь лодочкой, Валерий изобразил зигзаг.
Усмешка досады пробежала по лицу Флавия, и он снова стал похож на учителя, который понял тщетность своих усилий объяснить урок.
— Никак невозможно это… обогнуть, — пробормотал Флавий и, отведя белоснежный манжет, украдкой взглянул на часы. — Невозможно, други мои. Сила должна была соудариться с силой… — И, повернувшись, дал понять, что время его исчерпано. Но в дверях он задержался, постоял в раздумье и, как саблей отмахнул, отрубил рукой: — Ладно, не оставлять же сих отпрысков в неведении. Пошли, покажу вам поле.
Курганная высота оказалась совсем неподалеку. С березовой аллеи они свернули налево и вскоре петляющая в траве тропа привела их к серому гранитному кубу, стоящему на обширной ровной площадке. Здесь и была батарея Раевского. Сюда же перенесли потом прах Багратиона, который покоится теперь под черной, отсверкивающей искрами плитой. Самого укрепления не сохранилось: командующий итальянским корпусом вице-король Богарне после сражения приказал своим солдатам срыть остатки разрушенной батареи, чтобы засыпать во рву убитых.
— Может, он хотел бы срыть с лица земли это поле, — ворчливо добавил Флавий и вдохнул полной грудью, расправляя плечи и поглядывая вокруг, как бы довольный, что поле все же оставалось на месте.
Они стояли на возвышенности, откуда совершенно отчетливо различались почти все приметы левого фланга русских — и уже окутанная предвечерней дымкой гряда Утицкого леса, и церковь, возле которой должны находиться флеши Багратиона, и поросший кустарником Семеновский овраг. Прямо, ближе к деревне Горки, виднелся холм, на котором они стояли с Валерием полтора часа назад. И, мысленно проведя от этого холма прямую к кургану, где они сейчас находились, Алексей обратил внимание, что они стоят как бы посредине огромного, размеченного необычными вехами пространства. Этими никогда раньше не виданными вехами были гладкие каменные столбы, расставленные то тут, то там — за леском, за овражком, за речкой, на лугу. Они словно проросли из земли живым, имеющим корни гранитом, и, как на деревьях, на них свили себе вечные гнезда орлы. Для Алексея уже не имело никакого значения, что вот та башенка — памятник солдатам 7-й пехотной дивизии, геройски выстоявшим в упорнейшей схватке с кавалерией генерала Шастеля, а рядом с ней — памятник русским артиллеристам батареи капитана Рааля, особо отличившимся при отражении кавалерийских атак за ручьем Огник. Он уже не воспринимал, в честь кого поставлена мощная каменная глыба с большим бронзовым орлом на ней, и путал, где стояли кирасиры-астраханцы и откуда ринулись на полки Мюрата, защищая батарею Раевского, наши кавалергарды. Его внимание устремилось к одному, к тому, что наполняло душу неизъяснимым восторгом и печалью одновременно: гранитные столбы, пирамиды и глыбы, которые привычно видеть на каком-нибудь кладбище, за церковной оградой, действительно стояли, словно фантастические деревья. Они не воспринимались кладбищенскими памятниками еще и потому, что по всему полю ветерок разносил свежесть только что скошенного луга, и в этот фиалково-ромашковый настой отчетливо врывался другой истинный дух русского поля — запах горьковато-сладкой полыни.
— Между прочим, — сказал Флавий, оборачиваясь к Валерию, — Пьер Безухов именно здесь схватился с французским офицером. Помните? — И по памяти продекламировал: — «Толпы раненых, знакомых и незнакомых Пьеру, русских и французов, с изуродованными страданием лицами, шли, ползли и на носилках неслись с батареи. Пьер вошел на курган, где он провел более часа времени, и из того семейного кружка, который принял его к себе, он не нашел никого. Много было тут мертвых, незнакомых ему. Но некоторых он узнал. Молоденький офицерик сидел, все также свернувшись, у края вала, в луже крови. Краснорожий солдат все дергался, но его убирали». Да, это было здесь, — повторил Флавий и, словцо снимая паутинку, провел по лицу рукой. — Но я вам покажу другое, совсем другое! За мной! — позвал он и начал спускаться вниз по тропе.
Спрыгнув в поросшую травой яму, он завел их в какой-то подвал; когда глаза привыкли к сумраку, они увидели лавку, стол. От стен, обложенных досками, отдавало сыростью глины.
— Это дот, — сказал Флавий. — Долговременная огневая точка времен Великой Отечественной войны. А вот здесь, — и, высунувшись из бетонной, нависавшей над входом ниши, он показал на осыпавшуюся, еще хранящую свежие следы лопат стенку траншеи, — здесь мы нашли двоих — солдата двадцать седьмой пехотной дивизии генерал-майора Неверовского и солдата тридцать второй краснознаменной дивизии полковника Полосухина.
— Ну и что? — пожал плечами Валерий.
— А то, — тихо проговорил Флавий, — что солдат двадцать седьмой дивизии воевал здесь в двенадцатом году, а солдат тридцать второй — в сорок первом.
— Фантастика какая-то, — усмехнулся Валерий.
— Какая уж тут фантастика, — все с той же задумчивостью, похлопывая по травянистому брустверу ладонью, произнес Флавий. — Сам был на раскопках. Вот здесь начали раскрытие — и по киверу узнали, чей солдат. Стоял себе целехонький — лицом на запад. И в патронной сумке сорок три патрона — сам пересчитывал…
— Ну а этот… нашей войны? — недоверчиво перебил Валерий.
— Обе наши, обе отечественные, — поправил Флавий и ловко вспрыгнул на бруствер. — В двух шагах стоял, тоже целехонький, и в ту же сторону лицом, на запад, откуда шли танки.
Солнце наливалось красным и опускалось прямо на глазах.
Флавий опять взглянул на часы и заторопил:
— А теперь, шире шаг — прямиком к Багратиону! В самый раз только и успеть.
И пока они шли по березовой аллее, Флавий, уже как свои повседневные дела, озабоченно загибая пальцы, перечислял: