— А что в Пловдиве? — поинтересовался Алексей.
— К твоему тезке поедем. В гости к Алеше, — улыбнулся Лавров и, нарочито нахмурясь, добавил: — Ты не очень-то гусарствуй. Между прочим, твоя Добрина — внучка известной болгарской партизанки…
— Ну и что из этого? — пожал плечами Алексей.
VIII
Звонкая, искрящаяся живыми хрустальными переливами струйка воды споро бежала по железному кованому желобку и тут же наполняла сложенные ковшиком, порозовевшие от мокрого холода ладони Добрины. А Добрина снова и снова подставляла ладони и то, прикасаясь губами, отпивала глоток-другой, то, озорно вскрикнув, плескала, рассыпала прямо на Алексея, ему на лицо, на грудь веселую, росную радугу брызг. И он, ловя губами прохладные капли, кидался навстречу летящему от Добрины серебряному дождику, останавливаемый от желания схватить, обнять ее молчаливыми взглядами Митко и Ангела, стоящих поодаль. Но вот и Добрина, словно спохватясь, разом остыла, отерла лицо, пригладила волосы и, серьезно поглядев на каменную нишу, из которой лилась упругая струйка, проговорила:
— Это называется чешма, Алеша. Вода для путника. Какой-то добрый человек построил — не для себя.
Только сейчас Алексей обратил внимание, что по морщинистому камню, уже сильно потрескавшемуся и кое-где зеленовато замшелому, искусно вытесан орнамент: похожие на ромашки цветы, голубь, крест и несколько строк полустершейся надписи.
— Ей, может быть, лет триста, — пристально вглядываясь в чешму, сказала Добрина и, приблизясь, медленно, по слогам перевела: — «Ветер сметает следы наших страстей, потом время нас поглощает. И я соорудил эту чешму, потому что камень прочнее нас, а вода вечна».
Подошли Митко и Ангел. Ангел наклонился, изогнулся под струйку, жадно попил, усмехнулся:
— Хитрый мужик был. Кто ни подойдет, все его цитируют. Триста лет…
Всем видом выражавший полнейшее равнодушие Митко выдавил улыбку.
— Неправда, — подставив под струйку ладонь и словно перебирая серебристую текучую пряжу, задумчиво возразила Добрина. — Он был не хитрый, а щедрый. Позаботился о тех, кого и в глаза не видел… И эта чешма спасла сотни людей, я знаю… — Добрина перевела взгляд на горы, что, синея, истаивая в облаках вершинами, толпились над чешмой, как бы призывая их в свидетели. — Моя бабушка здесь партизанила. Бабушка Лиляна. И воду брала из этой чешмы. Для всего отряда. Только они тогда чешму от немцев спрятали, завалили камнями. А дорога — вон по тому ущелью шла, а дальше надо было ползти.
И правда — шагах в двадцати от чешмы виднелась ложбина, переходящая в овражек, который затем как бы впадал в ущелье. Наполовину эта ложбина была наполнена огромными, глыбистыми камнями — словно, потешаясь, какой-то великан отламывал от утеса и бросал их в одно место. Опытным глазом Алексей сразу определил, каким удобным был для партизан естественный ход сообщения: он не только маскировал, но и мог укрыть от любой пули и даже от снаряда.
Добрина вдруг встрепенулась, спрыгнула с приступка чешмы и, приглашающе оглянувшись, начала спускаться к ложбине.
— Идите сюда, скорее! — донесся через минуту из-за скалистого выступа ее радостный голос.
Прыгать с камня на камень оказалось не так-то просто, чертыхаясь, Ангел махнул рукой и, чтобы не исцарапать свои лакировки, вернулся с полпути.
Сразу за выступом открылась поляна. И, едва выглянув, Алексей на мгновение даже зажмурился: она вся была усыпана цветами, голубой свет словно исходил от нее, перемешивался с солнечным и излучал радость. Неужели это были незабудки, так много незабудок?
Вся пронизанная солнечной голубизной, Добрина сказочно стояла посреди поляны с голубым букетиком в руке и улыбалась Алексею и Митко.
— Незабравки, Алеша! По-вашему, незабудки. Смотрите, ребята, правда, красиво? — И с той же нежностью, с какой несколько минут назад смотрела на древнюю чешму, Добрина медленно обвела взглядом поляну, словно сама здесь посеяла все эти цветы: — Бабушка все время вспоминает незабравки, каждый день. Но с тех пор ни разу здесь не была. Сначала не пускали больные ноги, а теперь не пускает возраст… — Добрина поднесла к лицу букетик, покачала головой и, лукаво скосясь на Алексея и Митко, произнесла доверительно: — Ей здесь русский в любви объяснился… Василий… Был у них в партизанском отряде…
— А он, случайно, не радист? — непроизвольно перебил Алексей, удивленный совпадением с тем, о чем рассказывал накануне Лавров.
— Кажется, нет, но я спрошу! — ответила Добрина с готовностью, заметно польщенная проявленным интересом. — Хотите, вместе заедем к бабушке — она живет недалеко от Пловдива! И будет рада.
— Конечно, — смутился Алексей. — Это было бы здорово…
— А ты, Митко, почему ты все время молчишь? Как… турчина? — засмеялась Добрина, о ласковым укором взглянув на Митко.
Митко пожал плечами, снова напустил на себя безразличие и занялся стряхиванием с брюк репейника и колючек, которых прицепилось немало, пока они сюда добрались.
— Эй вы, юнаки-богатыри! — с усмешкой вздохнула Добрина и, разделив букетик пополам, подала им по тонкому пучку незабудок.
Чуть помедлив, борясь с собою, Митко отвел ее руку и показал на Алексея:
— Мне-то зачем? Гостю! Алеша — наш гость.
— Ну, тогда держи, Алеша, весь букет! — вспыхнула Добрина и, осуждающе взглянув на Митко, вручила цветы растерявшемуся Алексею.
Ангел нетерпеливо поджидал их у машины, хмурился, но, увидев в руках Алексея букетик, с веселой ехидцей заиграл глазами.
— Все ясненько, — промычал он многозначительно. — Чья-то песенка спета. — И, включив зажигание, давая машине как бы набраться сил перед крутым подъемом, повернулся к севшей с ним рядом Добрине: — Действуешь согласно песне?
— Какой еще песне? — безразлично, думая о чем-то другом и неподвижно глядя перед собой в лобовое стекло, спросила Добрина.
— А болгарской народной… — стрельнув по Алексею насмешливым взглядом через смотровое зеркальце, сказал Ангел.
И под аккомпанемент набирающего темп, слегка потряхивающего кабину мотора напел неожиданно мягким тенорком:
— Что ты не приходишь, любый,
К нам на посиделки?
Иль конечка нету, любый,
Иль пути не знаешь?
— У меня и конь есть, люба,
И дорогу знаю.
Но вчера прошел я, люба,
Мимо вашей двери,
Вижу, ты стоишь там, люба,
Между двух красавцев.
Первому даешь ты, люба,
Цветочек отцветший,
А второму даришь, люба,
Цветок нерасцветший…
— Скажите на милость, — подернула плечиком Добрина, — Болгарии и невдомек, что за рулем пропадает такой талант!
Не обращая внимания на иронию, Ангел постучал крепкой ладонью по баранке руля, проговорил, довольный собой:
— Люблю старину. Песни, иконы. Это мое хобби. А конь вот он!
И жал, жал на педаль, наращивая скорость, не сбавляя ее даже тогда, когда с визгом шин автомобиль опасно кренился на крутых виражах.
Неловко придерживая начинающий увядать в тепле рук букетик, чувствуя, как сгущается вокруг него молчание, Алексей попытался о чем-то заговорить с Митко, но по односложным, холодным, хотя и вежливым ответам понял, что тот соблюдает всего лишь приличие.
«Еще не хватало нам поссориться, — с досадой подумал Алексей. — Из-за какого-то букета».
И, холодея при мысли, что размолвка с Митко помешает выполнить то главное, ради чего они с Лавровым приехали в Болгарию, чувствуя в то же время, что совершает нечто недобросовестное по отношению к Добрине, Алексей дал себе слово больше никак не реагировать на ее столь подчеркнутое внимание. Да-да, только так. Лавров предупреждал не зря. И если на правах старшего он позволил ему, Алексею, ехать в Пловдив на машине Ангела в компании этой милой девушки, это не значит, что можно злоупотреблять доверием.
Но, осуждая себя, упрекая в непозволительном поведении, Алексей тут же, стоило взглянуть на спокойный и мягкий профиль ничего не подозревавшей Добрины, начинал рассуждать по-другому. И эта другая мысль сладкой тоской подкатывала к сердцу.
«Ну и что, — размышлял Алексей. — Она нравится всем троим. И Митко, и Ангелу, и мне. А мы, трое, не можем нравиться ей все одинаково. И если бы сказать: «Выбирай!» — она выбрала бы меня… Что бы я стал делать, что?..»
И, ощущая новый, еще более горячий прилив сладкой тоски, Алексей, как о недостижимом и несбыточном, но страстно желаемом, подумал о том, что как это было бы прекрасно, если бы все поменялось местами, то есть чтобы ехали они не по Болгарии, а по России и чтобы вместо Ангела сидел за рулем хотя бы Валерий, рядом с ним невесомо покачивалась бы эта красивая девушка, его, Алексея, девушка, а Митко был бы просто гостем…
Щекотливые эти размышления прервал скрип шин: Ангел внезапно затормозил у развилки с указателем населенного пункта. Рука Добрины вежливо придерживала руль, глаза просяще обращались к Ангелу.
«Моля», — расслышал Алексей уже знакомое «пожалуйста» в скороговорке произнесенных Добриной болгарских фраз.
— Все к твоим ногам, — с учтивым поклоном ответил по-русски Ангел и что есть силы крутанул руль вправо.
— В Брестовцы! — весело обернулась Добрина. — Всего на десять минут! Выпьем по чашечке кофе у моей бабушки.
Наверное, чтобы все-таки как-то загладить перед Ангелом столь неожиданную перемену маршрута, Добрина повернулась к нему и спросила игриво:
— Хочешь, спою для твоей коллекции?
И, не дожидаясь ответа, пальчиками отбарабанив по щитку какой-то ритм, запела по-болгарски.
— Знаю, — усмехнулся Ангел, довольный все же непосредственным обращением к нему Добрины. И, взглядывая на Алексея в зеркальце, стал переводить:
Садила млада в саду калину,
Вокруг ходила да песню пела:
«Расти, расти же, моя калина,
Расти быстрее, тонка-высока,
Тонка-высока, многоветвиста —
Побегов двести, верхушек триста!
Пускай придет он, мой первый милый.