— Возьми это, Алеша, себе. Очень уж ты на него похож…
— Что вы! — смущенно запротестовал Алексей. — Это же ваша память.
— Бери, бери, не то обидишь, — повторила бабушка Лиляна. — А память… Она в душе должна жить… Я вот и ей, и им все толкую: наша-то с вами дружба — на веки веков… — И она с той же материнской нежностью посмотрела теперь на приумолкших Добрину, Ангела и Митко.
Табачная кисея растворилась, слилась с мягким, вечереющим светом, и перемешанный с травяным настоем прогорклый сигаретный дымок напомнил о костре, весело потрескивающем в ночи где-нибудь на лугу или в горах под скалой. Но может, это и в самом деле пахло партизанским костром, в гудящее пламя которого мечтательно глядела девушка Лиляна — от плеча до плеча перехваченная пулеметными лентами…
— Ну вот что, дети мои, — поднялась с кресла и снова стала высокой и стройной бабушка Лиляна. — Вижу, не сидится вам. Да и велик ли интерес слушать мои нотации?.. — Подошла к Добрине, обняла, с веселой укоризной потрепала по щеке: — Все-то ты на пять минут, стрекоза, все-то летишь. Вот приедешь однажды, а меня нет. Хоть бы до свадьбы твоей дотянуть…
— Дотянете, коль я посватаюсь, — вставил со смешком Ангел и тут же получил по спине шлепок от Добрины.
— Или я! — совершенно серьезно подал голос Митко.
— Не очень-то надейтесь, — засмеялась бабушка Лиляна. Уже на самом пороге она задержала Алексея, положила руку ему на плечо, поцеловала в щеку и проговорила совсем как бывало мать: — Ну, добрый час, Алеша.
IX
Снова летела, как бы зависая над шоссе, взрезывая посвистывающий в стеклах воздух, неутомимая, жадная на скорость машина Ангела. Горы сиренево громоздились уже вдалеке, подступающие сумерки казались невероятно гигантской, падающей от них на всю равнину тенью, а в глазах все еще стояли увитый виноградными лозами домик и бабушка Лиляна на его пороге со сбитым на затылок черным платком, высокая, седая, похожая на живой, строго смотрящий им вслед сухими, горящими черными глазами памятник.
Ощупывая в кармане портсигар, Алексей вспоминал рассуждения Лаврова о том, что, как это ни печально, но мир вещей, созданных человеком, гораздо долговечнее его самого и что самый пустячный предмет неподвластен времени. Однако, по мысли Лаврова, непостижимое заключается в ином: все рукотворное — дома, дворцы, скульптуры, картины, даже алюминиевый этот портсигар — не существуют сами по себе, а как бы конденсируют человеческую душу, становятся зарубками времени и позволяют людям общаться, попирая расстояния целых эпох. Разве не захватывает дух от одного только сознания, что ты всматриваешься в то же прекрасное лицо на полотне художника, в которое вглядывались люди, жившие триста — четыреста лет до тебя? Вот на этом выведенном гениальной кистью локоне, который, кажется, шевельнулся от потянувшего в музейное окно сквознячка, вот на этом усмешливом уголке губ встретились, пересеклись, слились, разделенные столетиями взгляды…
«Но ведь он тоже носил в кармане этот портсигар и доставал, закуривал последнюю в жизни сигарету, человек, которого я не знал и не узнаю никогда!» — думал Алексей, с пронзительной ясностью вдруг поняв, какую неожиданную ответственность взял на себя, столь легкомысленно и опрометчиво приняв от бабушки Лиляны, как ему тогда показалось, просто-напросто прелюбопытнейший, оригинальный сувенир. Острый алюминиевый уголок покалывал через карман бедро. Перед глазами снова возникла бабушка Лиляна, но другая — бледная, как полотно, в сизоватой кисее табачного дымка. Ворочаясь на сиденье, дотрагиваясь до нагретого, теплого портсигара, Алексей уже знал, что не сможет с ним расстаться никогда, что он будет саднить занозой в совести, словно в маленькой, потемневшей коробочке и впрямь поселилась частица души неизвестного, но теперь очень близкого ему человека.
Алексей попытался себе представить его и не смог. Странно — им все более и более овладевало ощущение чего-то неопределенного, и это нечто, переполняющее чувства, было то букетиком незабудок, то серебряным звоном чешмы, то глубоким вопрошающим взглядом бабушки Лиляны, то рассыпчатым смешком Добрины, то ревнивой угрюмостью Митко… И стремительная, алой птицей летящая меж зеленых кукурузных волн машина Ангела создавала ритм этому ощущению.
— Смотрите, смотрите! — вдруг подалась вперед Добрина. — Это же Алеша, вон — впереди!
Алексей пригнулся и в обрамлении лобового стекла, как на увеличенной открытке, увидел на высоком холме знакомый силуэт солдата, в пилотке, в плащ-накидке, с опущенным автоматом в руке.
— Опять Алеша. Везде одни сплошные Алеши… — незлобиво проворчал Ангел. — Откуда заедем?
— Машину оставишь на площади, а поднимемся пешком, — сказала Добрина.
Через несколько минут они медленно поднимались по каменной, спиралью закругляющейся к вершине лестнице. То отставая от них, то обгоняя, в том же направлении двигались поодиночке, парами и даже с детскими колясками десятки, а может быть, сотни нарядно одетых людей. Издалека казалось, будто живая, пестрая, многоцветная река течет снизу вверх, многократно огибая холм.
— Всегда вот так. Весь Пловдив идет к Алеше, — сияя глазами, радуясь этому нескончаемому людскому потоку, проговорила Добрина.
— Перекурим, — тяжело дыша, предложил Ангел и, прислонясь к парапету, задымил.
До памятника было еще далековато.
— Эх вы, слабаки, — с насмешкой покачала головой Добрина. — А если бы вам девушку нести до вершины?
— Нам такие упражнения ни к чему… — шутливо отмахнулся Ангел.
— Вот-вот, — засмеялась Добрина. — У таких, как вы, турки всех девчат поотбирали бы…
Ангел, Митко и Алексей — все трое недоуменно переглянулись.
— Вон там, у подножия, — сказала Добрина, показывая через парапет вниз, — однажды собрался весь город. К болгарской девушке сватались два самых богатых турка. Она, разумеется, ни в какую. Тогда паша пригрозил: убьем отца. Девушка согласилась, но поставила условие: станет женой того, кто на руках поднимет ее на вершину горы. Паша условие принял. Весь город сбежался. Первый турок лез как бык, но за два шага до вершины упал. Второй, еще здоровее, тоже свалился, не дойдя одного только шага. И тогда из толпы вышел паренек — болгарин. «Позвольте, — сказал он, — мне». Паша засмеялся: куда такому тщедушному! «Ну хорошо, — разрешил он, — неси, а не донесешь — и твоя, и ее голова с плеч». Взял паренек девушку на руки и на первых шагах зашатался. Но несет! Постоит, постоит и дальше! Так и донес девушку до самой вершины. Паше делать нечего, уговор есть уговор. «Ладно, — согласился он, — пусть будет твоей, только открой секрет, где же ты, тщедушный, столько силы взял?» «А никакого секрета, — отвечал паренек, — вся сила в любви. Любовь-то и помогла подняться. Чувствую, что падаю, но посмотрю ей в глаза — и снова сильный…»
— Дела, — заметно сконфуженно произнес Ангел. — Но ведь это любовь, теперь такой нет.
— А ну дай попробую! — крикнул Митко, подскочил к Добрине, обхватил ее за бедра, приподнял, перегнул на плече и тяжело, не распрямляя колен, понес по ступенькам.
Потерявшая поначалу от неожиданности дар речи, Добрина что есть силы заколотила его по спине, вцепилась в волосы и, давясь от смеха, все же выскользнула, спрыгнула.
— Нечестно, не по правилам, — бормотал разгоряченный, запыхавшийся Митко, поправляя растрепанную прическу. — Вместо того чтобы в глаза смотреть, она, видите ли, по спине молотит…
— В глаза, ты знаешь, кому смотрят, — уклончиво ответила Добрина и, не оглядываясь, пошла по ступенькам вверх.
Сумерки уже затопили, погрузили на дно марева весь город внизу, когда они поднялись на самую верхнюю площадку, к подножию памятника.
Добираясь, карабкаясь взглядом — по каменным сапогам, плащ-накидке, гимнастерке — до каменного лица Алеши с крутым подбородком и чуть вздернутым носом, Алексей обратил внимание, что вблизи у него иное выражение, чем издали. Что-то доброе, покладистое, оживлявшее даже сам этот камень, исходило от всей фигуры, словно, забравшись на эдакую высоту, Алеша диву давался, какая красота расстилалась вокруг. Как бы его, Алешиными, глазами Алексей глянул вниз, вправо и влево: море огней трепетало, переливалось до самого горизонта, обозначенного багряной, уже еле заметной, дотлевающей полоской заката. Он поднял голову, примерился и сообразил: Алеша смотрел туда, в сторону России. Да-да, с высоты своего великаньего роста, он, возможно, различает в совсем уже плотной мгле проступающие мельчайшими искрами огни Родины. И, не доверяясь этой собственной, заставившей сжаться сердце догадке, Алексей спросил Добрину, в какую сторону повернут памятник лицом.
— Он смотрит на Плевен и Шипку, — сказала Добрина, мгновенно поняв смысл вопроса. — Говорят, раньше он стоял немного по-другому и постепенно сам развернулся.
Снизу хлынул поток прожекторного света, слепящей волной от сапог до пилотки обдал памятник и осветлил, выявил каждую трещинку, оживляя камень. Словно отбросив невидимый теперь в темноте постамент, Алеша сияющим видением парил в ночном небе.
— Какой добрый Алеша юнак! — с восхищением произнесла Добрина, не сводя с памятника восхищенных, вспыхнувших изнутри огоньками глаз.
В ярких трепетных лучах прожекторов Алеша был действительно красив, красив необычайно — и не памятниковой, а одухотворенной, земной человеческой красотой. И, любуясь великим тезкой, вслушиваясь в неразборчивый, восторженный шепот Добрины, Алексей вдруг почувствовал себя ничтожно маленьким, никчемным и жалким человечком, которому по нелепой случайности дано столь обязывающее имя.
— Мы стоим между двух… Смотрите, между двух Алешей! А ну, загадаем на счастье! — донеслось до него.
Добрина, расширив пылающие смеющиеся глаза, шагнула к нему, нащупала своей ищущей горячей рукой его руку, правой схватила Митко, подтолкнула Ангела…
Понимая умом, что делает что-то не то, но уже не в силах с собой совладеть, Алексей вырвался, оттолкнул оказавшегося на пути Митко и кинулся вниз, оступаясь на невидимых в темноте ступеньках.